Янтарь в хлопковом платке

      На дворе шестьдесят пятый год. Двадцать лет после окончания второй мировой. Города потихоньку отстраиваются, магазины и склады наполняются продуктами, а на лицах людей появляются слабые, поломанные, с нотками горечи и боли, но, все же, улыбки. Они были настолько хрупкими, что, казалось, стоит только подуть слабому ветерку и их как не бывало. Но народ держался, причём очень стойко и твёрдо, восстанавливал свои жилища и самих себя, опустошенных и разбитых войной.       Они победили, да. Но это не отменяет всех тех потерь, которые они понесли. Множество матерей потеряло своих дочерей и сыновей, девушки — женихов и мужей, а дети — отцов, братьев и сестёр. Эта победа далась им большой кровью. Двадцать семь миллионов погибших. От таких цифр у людей уже перестали идти слезы, только все тело покрывалось мурашками, а в голове всплывали воспоминания о мертвых телах товарищей, глаза которых уже никогда не откроются.       Они победили слишком большой ценой. Но никто не жалел, что все закончилось так, как закончилось. Если бы падшие солдаты не проявили всей своей самоотверженности и храбрости, сейчас бы во главе всего стоял Берлин. Все было сделано так, как нужно.       Люди вокруг были шумными, даже веселыми, в основном это были дети, которые настойчиво вели своих родителей за покупкой леденцов, что не могло не радовать Вильгельму. Ее народ стал оживать. Они вновь обрели надежду на светлое будущее, как и сама Вильгельма.       Сейчас она стояла на причале, опираясь на костыли, с которыми не расстаётся еще с сороковых, и подставляя лицо мягкому морскому бризу. Светлые волосы из-за влажности около воды немного завивались, от чего хвост на голове становился менее опрятным, на лице стал появляться лёгкий румянец, а руки чуть дрожали в предвкушении чего-то неизвестного. Это волнение было незнакомым и даже приятным, чем-то похожим на негу. Вильгельма даже не знала, как она должна реагировать на подобные чувства, но что-то ей подсказывало сейчас позволить себе расслабиться.       Вильгельма сжимала в руках белый хлопковый платок с маленькой вышитой сиренью в уголке. В нем лежали камни янтаря, которые проглядывали через неплотно запахнутый подарок Григории, переливающиеся невообразимо прекрасными цветами под солнечными лучами. Янтарь ей все Григорию напоминал. Оба ей дарили какой-то комфорт и тепло.       Вильгельма все стояла на причале и ждала чего-то. А точнее кого-то. Но понимать этого ей совершенно не хотелось.       А ждала она кого-то с каре-красными глазами, каштановыми волосами, что обычно собраны в косу, и улыбкой, поломанной войной. И признавать ей этого не хотелось. Тот день в Калиниграде был слишком солнечным и приятным, чтобы напрягать себя размышлениями, а не любованием неба с лениво плывущими по нему нежными облаками.       Первые годы в бывшем Кёнигсберге были самыми трудными.       Она перестала быть Кёнигсбергом. В сорок шестом она стала Калининградом. И ей пришлось с этим считаться. Пришлось выламывать себя, учить русский, логика которого казалась просто отсутствующим явлением, хлебать дешевую водку. Сделать все, чтобы стать своей. Даже с немецким акцентом, от которого ее саму порой начинало тошнить.       Ее тошнило от самой себя. Вильгельма просто устала от самой себя. Ей хотелось убежать от себя. Да вот только возможно ли это?       С Григорией ее знакомство было если не тяжёлым, но уж точно далеко не самым весёлым событием в жизни. Этот холодный взгляд, полный недоверия, настороженности и холода Вильгельма никогда не забудет.       Вильгельма, услышав резкую трель дверного звонка, соскочила с дивана и пошла ко входу так быстро, как ей позволяли тогда еще непривычные костыли. Вильгельма так рьяно бросилась открывать дверь, что после того, как она щелкнула дверным засовом, почти сразу рухнула на пол, запутавшись от страха в своих же ногах. Дверь отворилась и из-за неё показалась суровая женщина лет двадцати пяти со шрамом на половину шеи. Именно женщина. Девушки не могут иметь такой взгляд.       Женщина окинула ее тем самым взглядом и помогла подняться, позволив опереться о свою руку. Вильгельма смотрела на неё со слепым страхом и непониманием. Как она могла помочь чужачке из вражеской страны? Почему не последовала примеру своих соотечественников и не ударила по рёбрам носком сапог? — Чего смотришь? Так и будешь на проходе стоять? — спросила женщина вместо приветствия.       Вильгельма, поняв почти все слова из той реплики, тут же отскочила в сторону, освобождая коридор.       Женщина закрыла дверь на засов, сняла сапоги и направилась на кухню. Вильгельма поковыляла вслед за ней, вполне обоснованно чувствуя нарастающий страх.       Соотечественники ее гостьи не были так любезны с ней. Усмешки, гневное шипение в лицо, плевки, удары, синяки… А сейчас лишь холодный взгляд каре-красных глаз, от которых хотелось если не бежать, то уж точно опустить глаза.       Вильгельма не была загнанной мышкой. Она просто напуганна и одинока в своих страданиях. Не осталось ни одного человека рядом, что был бы рядом. Одна, одна, одна… Никого вокруг, лишь диван, старый шкаф с такими же старыми книгами, небольшой стол на ковре, бутылка дешевой водки и красный флаг с серпом и молотом, от яркости которого все рябило. Вильгельма просто устала. Ей нужно время смириться с тем, что произошло. Ей нужно понять вообще, кем она теперь является и что ей делать дальше.       Женщина положила папку документов, смотря на портрет Сталина над обеденным столом, и перевела взгляд на Вильгельмину. — По русски то хоть немного понимаешь? — поинтересовалась та, стуча пальцем по скатерти.       Вильгельма знала, что она не переносит немецкий язык на дух и может очень хорошо побить человека, от которого его услышит. Проверять достоверность этого факта ей не хотелось — рёбра до сих пор болели.       За эти несчастные полгода ее немецкий акцент никуда не делся. И это очень, очень плохо.       Девушка сначала замялась, пытаясь вспомнить нужное слово, а после перекинула взгляд на гостью. — Да, я вас понимать, — тихо выдала Вильгельма с совершенно ужасным немецким акцентом, но довольно понятным русским произношением. — Это хорошо, что понимаешь, — кивнула женщина, кажется, чувствуя себя тоже немного некомфортно. — Как… вас звать? — осмелилась на вопрос Вильгельма, сжимая ножку костыля в ладони с такой силой, что в кожу стали впиваться мелкоте занозы. Это отрезвляло и помогало держать себя в руках. — Григория, — кратко ответила женщина, после чего встала со стула и ушла, тихо надев немного пыльные от долой дороги сапоги.       Вильгельма в тот день была в настолько глубоком шоке, что несколько часов молча смотрела на флаг, который висел на стене, и пила водку прямо из горла, совсем не закусывая. Блевать потом, конечно, приходилось почти каждые двадцать минут, из-за чего хотелось остаться прямо около унитаза, но она каждый раз упорно возвращались в гостиную и продолжала смотреть на флаг.       В голове тогда было пусто, словно оттуда вытрясли все внутренности и бросили куда-то, оставив лишь пугающую черноту.       Сейчас же ее акцент никуда не делся, просто стал менее заметным. На ее лицо тоже стала возвращаться улыбка, которая была хоть блеклой, тусклой, надломленной, но, все же, настоящей. Вильгельма давно так искренне ничем не наслаждалась. Эти смех горожан, мягкий солнечный свет, приятный морской бриз, надежда, которая так и витала в воздухе. Прошло слишком много времени с последнего такого момента, чтобы омрачать его подобными воспоминаниями. — Так и знала, что ты здесь, — раздалось из-за спины Вильгельмы, от чего та тут же развернулась, чуть ли на роняя янтарь из рук.       Григория.       Она снова приехала.       Та держала в руках маленький букет ромашек и сумку, что была наполнена до самого края. — А где мне еще быть в такой чудесный день? — спросила Вильгельма, полностью поворачиваясь к подруге.       Григория лишь кивнула в ответ, заинтересованно глядя на ладонь Вильгельмы. — Это янтарь, — пояснила та, заметив, куда смотрит Григория, — Это все тебе, — сказала Вильгельма, протягивая ей чуть помятый платок с камнями.       Григория чуть приподняла уголки губ и приняла подарок, кладя его во внутренний карман сумки. — А это — тебе, — проговорила Григория, приподняв ромашки, не не спеша отдавать их адресату. Адресат на костылях сейчас стоял и держать их не мог, — Давай их дома в вазу поставлю? — Хорошо, — кивнула Вильгельма.       Их дружба стала неожиданностью и для них самих. Казалось, между ними такая огромная пропасть, откуда взяться тёплым чувствам? Однако слово за словом, письмо за письмом, приезд за приездом, а там и до совместного распития водки рукой подать.       На улице было все так же шумно, как и пару часов назад, когда Григория прибыла в Калининград. Было тёплое утро, плавно переходящее с обед. Она сошла с поезда, держа в руках сумку с парой штанов и рубашек на дне и тульскими пряниками, которыми эта несчастная сумка была забита, и маленький букет ромашек. Вильгельма их очень любила.       Григория помнила, как первый раз сошла с поезда в бывшем Кёнигсберге. Была осень, лил дождь, пронизывающий прямо до костей и заставляя трястись поджилки от холода. Тучи затянули все небо, добавляя серости и печали городу и его жителям, с лиц которых не сходили скорбь и боль. Горожане еще не могли до конца смириться с тем, что вообще произошло.       Григория дошла до нужного дома минут за пятнадцать, скрываясь от ливня под старым зонтом. Она ткнула пальцем в дверной звонок, после чего послышались громкие шаги и грохот, в чем ощущался почти животный страх. Григории от это не было ни горячо, ни холодно. У неё приказ доставить Калининграду документы и проверить ее на преданность Советскому Союзу, а не вести светские беседы и любезничать.       Дверь открылась быстро, но только потом послышался еще более громкий грохот, чем минуту назад. Перед ней сидела на полу светловолосая девушка с тёмными кругами под глазами, растрёпанными волосами, очень бледной кожей и таким же очень уставшим, сломанным взглядом. Рядом валялись деревянные костыли.       Григория помогла девушке подняться, стараясь в это время осмотреть квартиру на малейший намёк неверности Калининграда.       Она ничего не нашла, лишь портрет Сталина на кухне и флаг СССР во всю стену в гостиной.       Эта девушка Григории показалось забавной в своём стремлении быть своей для остальных. Даже было немного ее жаль. Если бы не немецкий акцент.       В памяти и снах Григории все еще была жива Сталинградская битва. Смерти, смердящий запах от трупов товарищей, страх за свою страну и полное, беспросветное отчаяние, которые длились больше полугода.       Кровь, везде кровь. Пушечные выстрелы, звук танковых гусениц, крики на немецком, за которыми следовали стуки мертвых тел о землю.       Кровь застилала ей глаза, не давая толком рассмотреть обстановку, но она все равно брала в свои дрожащие от усталости, боли и страха руки винтовку и стреляла по врагу, пытаясь сделать хоть что-то.       Кровь, кровь, кровь. Все было в ней. И немецкие слова со стуком мертвых тел о землю.       А после она просыпалась с немым криком и слезами на глазах, почти запутавшись в собственном одеяле.       Как же она устала жить в этом ужасе. И не было ей спасения.       А сейчас она медленно шагает рядом с Вильгельмой, готовая в любой момент ее поддержать, если она, не дай бог, споткнётся.       Подруга вызывала в ней если не противоречивые чувства, то точно самые тёплые за всю ее жизнь. Вильгельма была такой нужной и важной, что Григория готова бросить все дела и тут же сесть на поезд, чтобы протрястись в нем больше суток, а потом бежать со всех ног к нужному дому.       И через какое-то время она поняла что это за чувство. Любовь. Ну или что-то на неё похожее.       Рядом с Вильгельмой надпись на предплечье мягко пульсировала. И это сначала пугало.       С самого детства на руке у неё была какая-то непонятная надпись на незнамо каком языке, которая ее всегда интересовала. Бабушка по соседству говорила, что эта метка указывает на родственную душу. Тогда ей это казалось чем-то смешным и глупым.       В тридцатом году, когда она удосужилась узнать значение этой надписи, ей было все так же плевать. И что это за имя такое, Вильгельма?       В сорок шестом ей было уже не до смеха.       Эта еле держащаяся на ногах немка, которая стояла на своих костылях лишь с божьей помощью, была ее родственной душой. Глупо. Нелепо.       Немка, говорящая на немецком, от которого Григорию в дрожь бросает.       В тот день она уехала так быстро, чтобы, не дай бог, не ударить эту несчастную за то, в чем она не виновата. Она хотела сбежать от этой полуживой девушки, которая смотрела на неё с гремучей смесью из страха и ноткой слабо заметной надежды. Здорово она сбежала.       Так здорово, что сейчас с нежностью смотрит на Вильгельму и слушает ее русский с лёгким немецким акцентом. От него больше не воротило, он звучал иногда даже приятно. Однако если Григория услышит что-то на немецком, она вообще за себя не ручается. Будь это даже Вильгельма в своём нежном цветочном платье до колен и маленькими ручками, которыми она так любила гладить Григорию по волосам, когда та засыпала на ее коленях. — О чем задумалась? — спросила Вильгельма, когда они уже сидели на кухне, прикоснувшись ладонью к ее волосам. — Куда бы вазу с ромашками поставить, — тут же соврала Григория, в ответ погладив подругу по тыльной стороне ладони.       А после она встала со стула, намереваясь налить воды для цветов, оставляя шокированную Вильгельму. Григория никогда не бывала с ней такой нежной, лишь позволяла Вильгельме чуть ли не тискать ее как той угодно до потери пульса.       Девушка покраснела, поняв, что сердце колотится слишком быстро. Рисунок омелы на запястье запульсировал. И все как-то само и быстро встало на свои места.       Однако пока рано говорить о таких выводах вслух. Вильгельме сначала надо понять, что она чувствует на самом деле.       Хотя, она уже это поняла, просто пока признавать не хочет.       Пока ей достаточно чувствовать себя счастливой рядом с Григорией, подставлять своё лицо солнечным лучам и есть тульские пряники, в то время как подруга двигает к ней еще пачку сладостей.