Вроде такая бич, а все равно плачет!

      — Эй, чуваки. Представляете, там Химки сидит на крыше ревет! Вроде такая бич, а все равно плачет! — голос обычно равнодушного ко всему Витьки Сысольева насмешливо разнесся по всему коридору. Такая реакция не удивительна. Не каждый день застаешь главную суку школы рыдающей в одиночестве.       — Даня плачет? — Саше же, еще пару секунд назад весело болтающей со своей подругой Нелей Енисейской, стало не до смеха. Какого черта? Почему ее девушка плачет? Что вообще успело произойти за эти злосчасные десять минут перемены, пока они не виделись?!       Татищева бегло взъерошила ладонью волосы подруги, как бы извиняясь за их прерванную беседу, и, благодарно кивнув сообщившему новость Витьке, поспешила на крышу.       Воркута не соврал: Даниэла действительно оказалась наверху, сидящей у самого края. На дворе стояла ранняя весна, а потому, как бы ярко не пыталось светить солнце, легкий северный ветер все равно пробирался до костей, пускал волны мурашек по телу и заставлял ежиться от подступавшего холода. Саша окинула взглядом свою девушку. На той были лишь короткая черная юбка и легкая голубоватая блузка, которые, Магнитогорск была уверена, совсем не спасали от холода. Только Московской на это, судя по всему, было абсолютно все равно. Она сидела, крепко обхватив своими руками подтянутые к груди колени, и тихо содрагалась от собственных всхлипов, иногда пытаясь утереть бегущие по щекам слезы ладонью, но лишь размазывая по лицу потекшую тушь. Даже если ей действительно было холодно, она совсем не собиралась возвращаться в здание.       Поднимаясь наверх, Татищева еще сомневалась в словах Сысольева. Ну не могла Даня плакать! Никто и никогда не видел ее плачущей. Она насмехалась, флиртовала, выражала брезгливость, оставалась равнодушной. Ругалась, кричала, закатывала истерики. Но никогда не плакала, никогда не позволяла себе показывать слабости перед другими. И пускай остальные ей были никем и потому не могли, конечно, сказать, какой она была с близкими людьми, но они с Сашей были вместе уже полгода, и та еще ни разу не видела, чтобы Московская позволила проронить себе хотя бы слезинку. И сейчас, увидев Даниэлу плачущей, Татищева на пару секунд опешила. В голове носился поток самых разнообразных мыслей. Почему? Что случилось? Кто-то обидел? Отец? Или ребята? Если ребята, то как они вообще умудрились довести ее до такого состояния? Что могли сказать?       Саша решила: пора прекращать думать и начать действовать. Все-таки это у нее выходило намного лучше.       Татищева осторожно подошла к своей девушке, боясь напугать, и аккуратно опустилась на корточки перед ней.       — Дань. Чего ревёшь? — Саша мягко улыбнулась и заправила за ухо выбившуюся золотистую прядь. Ее рука тут же была отброшена.       — Отстань! — зло проговорила девушка, отвернувшись и слегка наклонив голову, видимо, стыдливо пряча свои эмоции.       Магнитогорск покачала головой. Какая же она у нее все-таки дурочка. И чего скрываться? Саша же не пристыдить ее пришла.       — Не реви, а то синяки под глазами как у меня будут.       Саша провела большим пальцем по холодной раскрасневшейся щеке, пытаясь утереть чужую слезу, но только еще сильнее размазав косметику.       — Руки убери, — громче и яростнее, чем в прошлый раз воскликнула Московская, уходя от прикосновений.       Саша начинала злиться. Ей не нравилось, когда на нее повышали голос (особенно, когда она не понимала причины этого), а потому тут же повысила его в ответ:       — Да какого черта?! Что с тобой, блять?       Все ведь было нормально… Что вдруг началось?       — Да какая тебе разница?! Отъебись от меня, ясно?       — Отъебаться? — возмущению Саши не было придела. Она одним рывком поднялась на ноги и, зло глянув на Химки, произнесла, — Ну и отъебусь! Больно надо. Бешеная!       Внутри кипела злость. Уже ничего не хотелось. Ни разговаривать, ни пытаться выяснить причину такого поведения Дани, ни тем более успокаивать ее. Саша стремительно приближалась к двери внутрь здания. Кулаки сжимались от ярости. Девушку трясло. «Ебанутая», — ядовито пронеслось в голове.       — Вот и вали! — Московская тоже подскочила на ноги, — Тебя же там наверное уже Неля во всю заждалась!       В ее голосе было столько презрения и обиды… Татищева резко обернулась. Ее всегда бесило отношение Дани к ее окружению. А в особенности к Енисейской. Что они не поделили — было не ясно, но Химки никогда не упускала возможности сказать пару гадостей в адрес девушки. Саша пыталась говорить с ней об этом. Даня, соглашаясь больше так не делать, молчала около недели, а затем снова не давала Неле проходу. Татищева не считала нужным вмешиваться серьезно: сами разберутся. Но сейчас поведение Дани переходило все границы. Ну уж нет. Она не позволит ей вмешивать Нелю в это. Сейчас Неля уж точно не виновата в плохом настроении Московской.       — Да причем тут она? — Саша попыталась вложить в голос как можно больше недовольства.       — Я видела, как вы обнимались! — громко и надрывно. Саша даже опешила от того, как болезненно прозвучал голос ее девушки, — Если, блять, я тебе больше не нравлюсь, то так и скажи, а не обжимайся с другими, пока я не вижу! Или думаешь, что мне не больно?! Не обидно?! Думаешь, мне в кайф видеть, как ты там с другими?!       Даня остановилась, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. Получалось плохо. Ее грудь рвано вздымалась, а из глаз уже давно текли крупные слезы. Саша еще никогда не видела ее такой беззащитной. Казалось, только слово скажи, и Московская тут же рухнет. Сломается окончательно. Даня опустила голову и, глубоко вздохнув, продолжила намного тише:       — Ну да… Конечно… Я ведь просто красивая и дорогая кукла. Куклы ведь ничего не чувствуют…       Прозвучало, словно пощечина.       — Да что за бред ты вообще несешь?!       Саша снова стояла рядом с девушкой и крепко сжимала чужие тонкие плечи в своих ладонях.       — А что, не правда что ли? Хочешь сказать, я не права?! — с вызовом бросила Химки, пытаясь освободиться из чужой хватки.       — То есть я, по-твоему, встречаюсь с тобой из-за внешности?! Так ты считаешь?       Татищева, совсем не церемонясь, грубо встряхнула девушку за плечи. Возмущению Саши не было предела. То есть вот такого она о ней мнения?       — Откуда мне знать?! — наконец подняв свое лицо и глядя прямо в глаза, прокричала Даня, — Ты даже ни разу не говорила, за что ты любишь меня! Все комплименты, которые я слышала от тебя всегда так или иначе касались моей внешности, — она высвободилась из чужого захвата и отпрянула на шаг, — «Ой, Даниэла, ты такая красивая у меня». «Уф, тебе так идет эта юбка. Так и хочется под нее забраться». «Ты такая горячая, Даня». Что я, черт возьми, должна думать?!       На пару мгновений на крыше образовалась тишина. Химки тяжело дышала, пытаясь унять рыдания, но зрительного контакта не разрывала. Саше было больно глядеть на нее в ответ. Взгляд Московской был непривычно тоскливым. Она будто просила: «скажи, что я не права; скажи, что любишь меня; я поверю тебе; убеди меня». Сердце болезненно сжималось. Татищева чувствовала себя последней сволочью.       — Почему ты не говорила со мной об этом? — тихо произнесла она, прерывая наконец давящую тишину.       — Я боялась, — совершенно честно призналась Даня, потупив взгляд в пол, и начала поправлять свою юбку, — Потому что понимать — это одно, а слышать подтверждение своих мыслей — это другое. Это… Это больнее.       Саша в ответ кивнула и подошла ближе, осторожно приобнимая свою девушку за талию, опять готовясь, что та может начать вырываться. Даня не вырывалась.       — Неля с матерью поругалась утром. Ей плохо было. Я и решила ее поддержать. У нас с ней ничего нет.       Спокойно и обстоятельно, будто ребенку.       — Правда?       Московская неуверенно взглянула в лицо Татищевой.       — Естественно. Я ведь с тобой. И люблю тебя.       Даня несколько раз быстро кивнула, снова опустила голову и стала разглядывать принт на черной толстовке Саши, теребя в руках шнурки от капюшона. По скованным движениям было понятно, что Дане действительно стыдно за свое поведение, за то, что выкинула нечто подобное.       Магнитогорск нежно подхватила ее подбородок и аккуратно приподняла лицо, тем самым прося посмотреть ей в глаза. Даня повиновалась.       — Ты самая потрясающая девушка из всех, кого я знаю, — медленно, но уверенно начала Саша, — Ты умная, прямолинейная, сильная, независимая, чертовски сексуальная, конечно, — Даниэла ощутимо ударила ее кулаком в плечо, — а еще очень чувственная и честная. У тебя ранимая душа и огромное сердце. Просто не всем это дано знать. И если ты любишь, то любишь так сильно, что остальным и не снилось. И я… Я теряю от тебя голову. Мне жаль, что я заставила тебя сомневаться в этом.       К концу монолога Саша уже перешла на шепот, но Даня слышала ее слова так отчетливо, будто они звучали у нее в голове. Татищева неспешно приблизилась к лицу своей девушки и, не увидев ни намека на несогласие, примкнула к чужому горячему рту. Изящные ладони сжались на плечах, а губы напротив ободрительно раскрылись, позволяя углубить поцелуй. Да, все-таки целовалась Даня тоже потрясающе.       Химки лишь на секунду прервала поцелуй и прямо в губы прошептала:       — Люблю тебя.       Саша не могла не ответить.       — И я люблю тебя.