Бабочка

      Гибкое тело играло с потоками ветра, волны проходили по мышцам идеального живота, сотни колокольчиков нежным звоном вторили движениям. Тело манило и источало жар, тело обещало блаженство, но ледяной взгляд светлых глаз словно крючьями цеплял окровавленное сердце и рвал его на части.       Хочу, решил Цзинь Гуанъяо и небрежно указал сопровождающим его воинам на уличного танцовщика. Хочу.       Новый наложник танцевал так, будто демонам продал душу и земля под его ногами горит и проваливается. Того и гляди распахнутся за спиной шелковые алые крылья, треснет лед в глубине зрачков, и обернется Лань Чжань погибельной и прекрасной птицей, поднимаясь в небеса. Цзинь Гуанъяо тонул в шелке темных волос, обжигал пальцы о равнодушные взгляды и ждал хоть тени чувств на точеном лице.       Ждал, но не находил ничего. Словно купил он прекрасную оболочку, а душу внутрь вложить забыли, и танцует теперь восхитительная нефритовая статуэтка с пустыми глазами и горя не знает.       Не показал Лань Чжань ни боли, ни страха. Расцветали на нежной коже окровавленные лепестки клейма, змеились по гладкой спине выпуклые следы от хлыста, но лицо наложника осталось прежним. Он смотрел с холодом и легким презрением.       Болью за него исходил другой человек.       В редкие встречи Лань Сичэнь только молча обводил пальцами свежие шрамы и упрямо глотал невозможные глупые фразы. Им некуда бежать, потому что Цзинь Гуанъяо своей добычи не выпустит, незачем и сердце травить.       Только увидев алую метку клейма, не сдержался: зажмурился до кровавых кругов под веками и проговорил отчетливо:       — Вместо тебя пойду.       Ванцзи даже договорить не дал — качнул головой, начисто срезая любые возражения.       — Не пущу.       Сичэнь закусил губу.       — Я обещал дяде беречь тебя, — едва слышно прошептал он, смаргивая искры невольных слез. — Беречь, а не провожать в логово чудовища, не надеясь увидеть снова.       Ванцзи только улыбнулся коротко, и светлые глаза его вместо льда обернулись двумя ясными заводями.       — Не пущу.       Мало ли, что там говорил дядя? Пусть Сичэнь и был старшим, но беды ему пришлось преодолевать в одиночку, оберегая совсем несмышленого брата. Слишком часто теплый янтарь его глаз скрывал отчаяние и немыслимую боль.       Ванцзи вырос и вправе сам решать, сколько и ради кого он сможет вытерпеть.       Остывший чай горчил отчаянно, и веки сами собой опускались. Сжаться бы в крошечный комок, уместить голову на теплых коленях и ощутить ладонь на своих волосах, обретая покой хоть на пару часов… Цзинь Гуанъяо не станет ждать.       — Мне пора, — коротко попрощался Ванцзи и напоследок коснулся губами лба Сичэня.       Он ведь и сам не знал, доведется ли ему вернуться домой еще раз.       Тело Ванцзи обмякло и кулем свалилось бы на пол, но Сичэнь удержал его и мягко опустил на постель. Дурман погрузит младшего брата в сладкие сны и отпустит лишь на исходе второго дня. Сотни золотых украшений звенели под пальцами Сичэня — Ванцзи совсем не шел ни алый, ни массивное золото, но Цзинь Гуанъяо мало понимал в красоте. Он просто любил своих непостоянных кукол, которые дарили ему ощущение жизни на кончиках пальцев, любил наряжать их и наслаждаться видом.       Ванцзи прекрасен в белом и золотом, в серебре или нежной прохладной зелени, но это знание не для Цзинь Гуанъяо. Красоту важно не только показать — куда важнее уметь увидеть ее, ощутить обнаженным сердцем.       На Сичэне золото смотрелось куда уместнее. В глубине янтарных глаз разгоралось лукавое пламя, а тело вспоминало не до конца забытую науку. Разгладив широкий пояс, Сичэнь запрокинул голову и прислушался к негромкой музыке, которая почти утихла за последние годы.       Мелодия развернулась бурным потоком, подхватила покорное тело, закрутила в жарком водовороте: колокольчики звенели, браслеты постукивали в такт незримому ритму. Развернулись полосы прозрачного шелка, вихрем огладили стройное белое тело без единого изъяна.       Укутав спящего брата, Сичэнь опустил глаза и шагнул за порог, проворно юркнув в поджидающую Ванцзи повозку.       Если Цзинь Гуанъяо нужна боль, Сичэнь будет корчиться и рыдать, если нужен восторг — Сичэнь готов смотреть снизу вверх, словно на божество.       Никто не присматривался к лицу надменного танцора. Изящную игрушку доставили к хозяину и не спросили лишнего. Сичэнь лишь прятал глаза да хранил на лице маску непоколебимого спокойствия.       Цзинь Гуанъяо при виде закутанного в широкий плащ наложника слегка нахмурился. Лицо танцора оказалось немного более угловатым и широким, и только тьма волос…       Сичэнь выступил вперед и поднял глаза. Склонив голову к плечу, он одним движением освободился от скрывающей тело грубой ткани.       — До меня дошли слухи, что господин недоволен моим братом, — мягко проговорил Сичэнь и склонился так низко, что Цзинь Гуанъяо увидел безупречную белизну его лопаток, перечеркнутую только звеньями цепей. — Я прошу простить неразумного. Простить и принять от меня извинения…       Охваченный одновременно недоумением и сладким предвкушением Цзинь Гуанъяо приподнялся с места. Мужчина перед ним напоминал Ванцзи только внешне и не слишком подробно, он был высок и строен, но лицо его менялось ежесекундно. Нежность, чувственный голод и легкая небрежность, тень смущения и короткие жадные взгляды, лукавая игривость и благородство смешались на этом тонком лице, не давая ни секунды покоя. Оба брата были загадкой, диковинкой, головоломкой, только подо льдом младшего не было видно ее очертаний, а огненная мягкость старшего дразнила близкой разгадкой.       Приковав внимание правителя, Лань Сичэнь улыбнулся и хлопнул в ладоши. Десятки браслетов на его запястьях зазвенели и еще не успели отзвучать, когда танцор сорвался с места, будто подхваченный ураганом лист. Браслеты на щиколотках подхватили мелодию, и комнату словно заполонили сотни рыб с длинными плавниками — так быстро разлетались в воздухе шелковые шарфы и разрезанные от самого бедра юбки.       Тонкие цепи манили схватить и удержать эту огненную бабочку с лукавыми глазами, и Цзинь Гуанъяо уже протянул было руку навстречу, но ощутил тяжелое недовольство Не Минцзюэ. Верный страж истуканом замер рядом с троном и смотрел на танцора оценивающе, мрачно; заметив холодность его взгляда, Сичэнь приподнял густую бровь и улыбнулся совсем иначе.       Улыбнулся и вывернулся из потоков шелка, оставшись только в золотистых искрах цепей да бликах драгоценных камней.       Его бесстыдство было естественным, как естественно поведение животного, не знающего норм морали. Он просто жил, дышал и танцевал, и больше ничего не имело значения. Мотылек-однодневка, которому нет смысла заботиться о прошлом и будущем; невыносимо притягательный огонек.       Не Минцзюэ сглотнул, не смея отвести взгляд. Если этот распутный танцор вдруг нанесет правителю вред, не сносить ему головы, да только где спрятать оружие? В потоках волос, что кажутся темнее безлунной ночи? Под массивными браслетами скрыть, не боясь повредить свою кожу?       Только теперь Цзинь Гуанъяо понял, что в комнате стояла полная тишина. Только легкий звон сопровождал диковинный танец, и это казалось правильным.       Белые руки с длинными пальцами поднимались к самому потолку, и каждый ноготь на них казался розовым рубином. Стройное тело парило и говорило на своем языке, то дугой изгибаясь, то распластываясь на полу.       Несколько капель пота стекли по виску Цзинь Гуанъяо. Он забыл о прежнем наложнике так же быстро, как возжелал его посреди пыльной улицы, залитой солнечными лучами. Ему показалось вдруг, что теперь он может овладеть самим солнцем.       Сичэнь танцевал, и ни одно его движение не было бессмысленным.       На третьи сутки Цзинь Гуанъяо был готов выложить пол в покоях Сичэня драгоценными камнями и возложить его на постель из чистого золота, но лукавый танцор только щурил медовые глаза и улыбался так ждуще и обещающе, что нутро сводило от сладкой муки. Ожидание оказалось для Цзинь Гуанъяо куда прекраснее самого обладания.       Он тянул ладони, готовый поймать хрупкого летуна с яркими крылышками, но тот ускользал.       — О чем ты мечтаешь, господин? — прошептал Сичэнь, опускаясь на колени перед своим повелителем. — Чего вожделеешь?       Покорный вид огнем возжег кровь, и Цзинь Гуанъяо едва слышно шепнул:       — Тебя.       — Я и без того весь твой, господин, — рассмеялся Сичэнь, — но мечтаю стать еще ближе. Ты оставил на теле брата моего клеймо, свой знак. Разве я недостоин пиона на своей коже?       — Ты достоин всего, — у Цзинь Гуанъяо закружилась голова. Он подумал вдруг о том, как будет это прекрасное тело извиваться у его ног и как крупные слезы бриллиантами покатятся по восхитительному лицу…       Клеймо раскалилось докрасна, и алые отблески разожгли целый пожар в глазах Сичэня. Завороженно он смотрел на резной пион, который изуродовал кожу Ванцзи.       — Все вон, — бросил Цзинь Гуанъяо.       Спустя мгновение тело это будет окончательно принадлежать ему, и так сладко будет врываться в него под сорванные стоны и слизывать слезы. Точеное лицо покажет ему все чувства, которые только можно достать из глубины души танцора, вывернув ее наизнанку.       Ему казалось, что в глубине глаз нового наложника спрятан целый непостижимый мир. В янтарном водовороте рождались и умирали звезды, а слепая судьба пряла свои нити, отмеряя длину жизни; если всмотреться пристально, то можно увидеть и свое прошлое, и грядущее.       Цзинь Гуанъяо не любил смотреть слишком пристально, но медовое тепло окутало его, путами повисло на ослабевших руках.       — Я знаю, о чем вы мечтаете, господин, — шепнул Сичэнь. — Пустоту внутри не заполнить телами. Если ничего не чувствуешь и ни о чем не мечтаешь, то и жить незачем, верно?       Раскаленное клеймо оказалось вдруг в его руках. Алый пион медленно и осторожно прижался к лицу Цзинь Гуанъяо, уродуя его лицо петлями лепестков и спаивая воедино веки над побелевшими глазами. Боль оказалась столь ослепительной, что ослепший правитель даже не смог облечь ее в звук.       Сичэнь отбросил клеймо в сторону и с нежностью коснулся оставленных ран. Дотянувшись до кувшина, он плеснул в лицо Цзинь Гуанъяо крепким вином.       Только после этого правитель закричал — тонко и пронзительно, как попавшее в капкан животное. Он рухнул на пол.       Дверь распахнулась с треском, и внутрь ворвался Нэ Минцзюэ. Вид его был страшен, но Сичэнь только улыбнулся безмятежно и поднялся. В свете свечей тело его казалось нагим, и тонкая газовая ткань лишь дразнила, ничего не скрывая.       — Я уйду отсюда, и этого тебе не изменить. Но ты можешь остаться в живых или принять смерть.       Голос Сичэня больше не сочился ядовитой сладостью — в нем была спокойная уверенность стрелы, уже пробившей цель.       Цзинь Гуанъяо выл на одной ноте и прижимал ладони к лицу, с ужасом пытаясь раскрыть ослепшие глаза. Не Минцзюэ оглянулся на распахнутую дверь и молча принялся снимать с себя верхнее одеяние.       Закутанный до самых пят Сичэнь выскользнул из дворца. Босые стопы его оставляли отчетливые следы в уличной пыли.       Не Минцзюэ осторожно усадил правителя на постель и крикнул лекаря. На мгновение в его глазах проглянуло тщательно скрываемое отвращение, а рука потянулась к сабле, но в коридоре уже поднялся шум.       Ванцзи едва дал Сичэню войти в дом — обхватил обеими руками, уткнулся носом в плечо, дрожа всем телом.       — Собирайся, — прошептал Сичэнь. — Мир большой, а мы крошечные. Никто больше не сможет нас поймать.       На первой же стоянке Ванцзи молча протянул нож и обнажил клеймо.       Линии подживших ожогов под острым лезвием изменялись, и пион понемногу превратился в округлое облако. Ванцзи только стиснул зубы; кожа его побелела от боли, но он улыбался.              В глубине своих покоев Цзинь Гуанъяо выл и цеплялся за руки своего стража, повторяя:       — Найди! Найди и приведи, найди… поймай и убей, убей! Нет, не тронь…       Лекари прописали правителю полный покой, но ни о каком исцелении и речи идти не могло. Маленькую страну охватил хаос, и Не Минцзюэ только надеялся, что двум ярким бабочкам удастся ускользнуть и переждать холодную зиму.       Они вырвали свою свободу, а взамен оставили Цзинь Гуанъяо пугающие мечты о мести и желание жить, которого он так давно не мог ощутить.       Так или иначе каждый обрел то, о чем мечтал.