Жить искусством

Зная, что Дориан — совершенство, Бэзил не может оторвать от него взгляда. Он и не отрывает: скользит, впитывает в себя все, что позже сможет выразить, выплюнуть на бумагу, пускай даже жалкой пародией на самого Дориана. Бэзил — художник, возможно, хороший художник. Порой его называют лучшим в городе, что там, лучшим в стране, и Бэзил кланяется, благодарит с улыбкой, зная, что это неправда. Он хорош, но это не делает его гением. Быть хорошим — заслуга собственных усилий, работы и стремления. Быть гениальным — заслуга только природы, ничем не подкрепленная. Гениальность невозможно поставить человеку в заслуги; можно похвалить за вклад в ее развитие, но за саму — никогда. Бэзил это знает. Дориан Грэй гениален в своей красоте. Гений его кажется Бэзилу необъяснимо притягательным, как художнику. Как человек же он находит Грэя беспощадно неправильным воплощением идеала. Влюбляться в произведение искусства — удел сумасшедших. Все творцы в каком-то смысле сумасшедшие, и потому Бэзил влюбляется в Дориана. Его любовь не являет собой плотское влечение, она не подминает Дориана под себя, не хочет подчинить его себе и уничтожить. Нет. Зная, что сам Дориан — достояние народа, Бэзил хочет только быть с ним наедине. Ему достаточно смотреть на Дориана, не дожидаясь даже, что тот взглянет на него в ответ. Таков удел творца, повстречавшего музу. Музы, в отличие от творцов, бессмертны. Его желаниям суждено исполниться. Он имеет шанс рисовать Дориана бесконечно, а потому повсюду: в кабинете, в гостиной, в зале — листки с его лицом. Бесконечно красивым, но Бэзилу недостаточно. Недостаточно, потому что ни один листок не способен воплотить в себе и выразить всю красоту Дориана Грэя — чистого небесного создания, чей лик больше походит на ангельский. Бэзилу он и видится в образе ангела — приходит по ночам и улыбается. Бэзил хочет дотронуться до него, но, протягивая руку, цепляет только воздух — Дориан никогда не застанет ночь рядом с ним. Дориан слишком чист для этого. Чист настолько, что рядом с ним Бэзил ощущает себя облитым грязью. — Не могу поверить, что рисовать так, как рисуете вы — способность, доступная человеку. — любит повторять Дориан, проводя по одному из бесчисленного множества листов длинным белым пальцем. — Или вы не человек, Бэзил? Бэзил всегда отвечает одинаково. Этот разговор, всегда одинаковый, а потому удушающе приятный — одна из немногих радостей в его скудной жизни. Он любит слушать Дориана, но слушать, как тот отзывается о нем в восхищении — высшая ступень наслаждения. Бэзил думает о том, как много готов отдать за шанс коснуться Дориана — не в плане сексуальном, но любовном. Его влечение платоническое и физическое одновременно. В нем нет ни тени пошлости — только молчаливое поклонение. — Я не знаю, кого вы можете назвать человеком, Дориан, — он отзывается, и голос его эхом отлетает от высоких зальных стен. — И потому затрудняюсь ответить. Они часто остаются наедине, потому что таково желание Бэзила, и желаниям Дориана оно не противоречит. Они ходят по саду, отбивая каблуками каменистую дорожку, и говорят об искусстве. Они пьют, беседуя или молча, и вино согревает Бэзила изнутри почти так же, как взгляд Дориана Грэя — теплый и ясный. Этот взгляд — одна из миллиона причин, по которым Бэзил никогда не сможет ему открыться: своим признанием он может испачкать Дориана, оставить грязные пятна на его чистоте. Несмотря на все, что окружает их обоих, Бэзил знает, что готов отдать жизнь за то, чтобы сохранить Дориана в его первозданном виде — богоподобном, никем не тронутым. Лорд Генри забирает у него Дориана. Не физически, нет, разумеется — Дориан все так же проводит с ним часы, и улыбается ему так же, как раньше — с обожанием. Но какая-то часть его всегда с лордом Генри: с его аристократической грязью, с его принципами, далекими от моральных. И эта часть его кажется Бэзилу невыразимо важной, той самой, из который и складывает сам Дориан Грей. Все еще небесно чистый, но близкий к падению. Бэзил пишет портрет не только потому, что всю красоту Дориана Грея можно передать только маслом, и не потому даже, что масло едино с Бэзилом, и через него возможно вложить в потрет душу. Он пишет, и, сознаваясь в этом перед самим собой, чувствует себя жалким и опустившимся, чтобы задержать Дориана рядом с собой немного дольше. Он отчаянно ищет повод, и повод находится. Бэзил проводит с Дорианом часы в молчании, сосредоточенный на работе, завороженный каждой линией лица и тела, каждым бликом. Картина становится для него вторым смыслом жизни. Первым становится сам Дориан Грей. Впервые в жизни он страшится того, что испытывает, и одновременно упивается этим. Чувствуя себя жалким, покинутым Небесами в своей безграничной, обреченной на безответность любви, он наслаждается каждым вздохом Дориана Грея, будто бы своим собственным. Он смотрит на свой мир сквозь Дориана, одновременно привыкая и к его миру тоже. И радуется, понимая, что чарам лорда Генри Дориан не поддается. Точнее сказать, поддается, разумеется, но ровно в той степени, что может быть разрешена ему, как молодому юноше, в чьей крови бьется жажда жизни и приключений. Бэзил прощает ему маленькие ошибки, понимая, что все едины во грехе своем, каждый — в уникальном. И сам он тому пример. Становясь зависимым от Дориана, Бэзил находит себя мерзким и смиряется с этим, как с неизбежным. Возвратиться к привычной жизни равнозначно отказу от Дориана, и он не готов на это. Никогда не будет готов. Портрет рождается, растет, подпитываясь его болью, превращаясь в шедевр, в лучшее его творение, все равно ни в какое сравнение не идущее с самим Дорианом. Бэзил знает: даже самый лучший художник не смог бы передать его красоту в том образе, в каком она существует. А Бэзил не гениален. Бэзил влюблен, но это скорее минус, нежели плюс. Его любовь заперта в портрете навечно, заперта в Дориане — нарисованном Дориане, — и в самом Бэзиле, разумеется. Его любви не суждено увидеть свет, хотя бы потому, что она ошибочна по своей сути. Само ее начало — ошибка, и Бэзил, оставляя кистью на холсте цветные блики, отдает себе в этом отчет. — Здесь у меня глаза куда красивее, чем в жизни. — говорит Дориан с по-детски восторженной улыбкой. — Ваша картина прекрасна, Бэзил. Я не могу поверить, что выгляжу так же, это неправда. Это невозможно. Вы льстец. Вы льстите мне, вы заставляете меня считать себя красивее, чем я есть на самом деле. Это несправедливо. — Ты совершаешь ошибку, думая, что портрет опережает тебя. Бэзил стоит над склоненным, вглядывающимся в еще не завершенную картину Дорианом, борясь с желанием коснуться его спины: — Ты в тысячу раз прекраснее, чем этот портрет, поверь мне. Я художник, Дориан, но даже я не в силах наделить холст той красотой, что бьет из тебя. Не зная собственной прелести, ты светишься, будто ангел. Ты очаровываешь людей, не зная своей власти, и потому никто не может справиться с твоими чарами. Ты обладаешь властью, Дориан, потому что только красота способна управлять миром. — Я влюблен в эту картину, Бэзил. — Дориан выпрямляется и оборачивается — улыбка ему идет. Делает его еще более идеальным. — В ваши руки и разум. Не могу представить себе человека более талантливого, чем вы. И человека, обожающего меня больше, чем вы. — Не думаю, что ты вкладываешь в свою влюбленность и толику серьезности. — Бэзил смеется, потому что улыбка Дориана поднимает ему настроение. — Но я польщен. Рад, что тебе нравится портрет и мое обожание. Возможно, я и впрямь несколько увлечен тобою, но это свойственно всем деятелям искусства. Считай себя моей музой. — Муза — богиня, — Дориан вновь устремляет глаза на холст. — Так что вы неправы. Во мне нет ничего божественного. Кроме, может быть, красоты. И та не вечна. Не обожествляйте меня, Бэзил. Это плохо кончится. Бэзилу требуется два месяца, чтобы закончить портрет, и еще несколько дней на то, чтобы понять, что все их бесконечно долгие встречи прекратятся, стоит ему вручить картину Дориану. Он не сможет больше часами пожирать глазами черты его лица, не боясь осуждения — то, что разрешено художникам во время работы, запрещено остальным. Он не сможет больше запирать Дориана в своем мире, лишенном искушений и грехов, не сможет быть воротами между Дорианом и лондонской грязью, лордом Генри, барами и притонами. Роль, отведенная ему в жизни Дориана, подойдет к концу, как только он получит портрет — отвратительный конец чудесной истории. Он часами смотрит на свое творение, на высохшую краску, покрытую лаком, и не может найти причины удержать Дориана рядом. Ему необходимо смотреть на него, видеть его, говорить с ним — слышать его голос, — касаться его руки, если то позволит ситуация. Дориан Грей необходим ему больше, чем что либо еще в смысле не физическом, но духовном. И все же Бэзил отдает портрет. Пока Дориан восхищенно смотрит на собственное лицо, касаясь краски кончиками пальцев, лорд Генри улыбается Бэзилу: — Это твоя лучшая картина, знаешь об этом, дружище? Бэзил отвечает размыто, чересчур много внимания отдавая Дориану, запоминая черты его лица, его выражение, его восторженную улыбку: — Портрет должен быть достоин своего хозяина. Но даже несмотря на то, что ты так положительно отзываешься о моем творчестве, не уверен, что картина стоит и пальца Дориана Грея. — Предпочел бы узнать это у самого Дориана. — лорд Генри улыбается и закуривает — по гостиной разбегается облако сигаретного дыма, и Бэзил морщится. — Что думаете, мистер Грей? Картина неплоха, а? Нравится? Дориан отвечает не сразу, погруженный в созерцание себя самого, но ответ его растекается внутри Бэзила жидкой сладкой карамелью: — Я не могу осознать, что это создано человеческими руками. Будто бы я смотрю в зеркало, на свое отражение, только словно улучшенное во много раз. Не могу поверить, что я действительно так красив. Скажите, Бэзил, это так? Я похож на вашу картину хоть немного? — Я ведь уже говорил тебе, Дориан, — художник тепло улыбается и подходит ближе, неосознанно вдыхая запах, окружающий Дориана Грея — что-то, что плохо описывается, но зачаровывает. — Ты в десять тысяч раз прекраснее. В миллион раз прекраснее. В десятки миллионов раз. — Бэзил, не сходи с ума. — лорд Генри обращается к ним с кресла, и с каждым его словом запах пепла становится все отчетливее. — Своими дифирамбами ты только испортишь мальчика. Людям в таком возрасте вредно говорить об их внешности. Не даром говорят, что мужчина зреет с возрастом, и красота его созревает тоже. Дориан юн и свеж, но не напоминай ему об этом слишком часто, сделай милость. — Прошу вас, лорд Генри! — восклицание Дориана тихое, приятное слуху, как и весь он с ног до головы. — Мне нравится слушать Бэзила. Когда он говорит обо мне, его лицо выглядит совсем по-другому. — Иногда мне кажется, что наш художник в тебя влюблен. — улыбается насмешливо лорд Генри, нарочито не замечая Бэзила, стоящего рядом с ними. — По крайней мере, помешан. Да, именно так… очень точное слово, Бэзил, не находишь? Ты совсем помешался на нашем дорогом Дориане, умудряешься даже салфетки расписывать его лицом! — Я нашел в нем вдохновение, Генри, только вдохновение, так что прошу тебя, дорогой друг, не опошляй наши отношения. В мире и так достаточно грязи и мерзости, так оставь чистыми хотя бы нас с Дорианом. — То есть вы не любите меня? — в голосе Дориана отчетливо разбирается одновременно непонимание, разочарование и что-то, напоминающее грусть. — Нисколько? Даже капельку? — Конечно, я люблю тебя, Дориан, — Бэзил сам не замечает, как сильно меняется его голос, стоит обратиться к Дориану: более мягкий, низкий, ласковый. — Я обожаю тебя. Но не… не так, как любят женщину, если угодно. Скажем, будь ты девушкой, я вряд ли женился бы на тебе. Я бы отдал за тебя жизнь — что греха таить, я и сейчас готов на это, — но спать с тобой… ты слишком чист и светел для этого, милый мой. После этого в комнате воцаряется молчание. Лорд Генри курит, заменяет успевшие выветрится клубы дыма новыми порциями. Дориан увлечен картиной, склоненный над холстом, словно маленький ребенок у игрушечной витрины. Внезапно он выпрямляется — золотые кудри вздрагивают, вновь ложась кольцами на покатые плечи, — и обращает лицо к Бэзилу: — Если вы и вправду любите меня, Бэзил, сделайте одну вещь! Выполните мою просьбу. — Чего тебе хочется от нашего достопочтенного художника, милый мой Дориан? — лорд Генри шевелит усами, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу на краю стола. — Ты хочешь, чтобы он станцевал тебе? Спел, может быть? — Нет! Совсем нет! — Дориан мотает головой, и кудри рассыпаются золотым ветром. — Поцелуйте его. Поцелуйте мой портрет, Бэзил. Так вы всегда будете будете любить меня одного, понимаете? Я всегда буду вашей музой! Так целуйте же! Что вы стоите и смотрите на меня так непонимающе? Это ведь просто краска, совсем несложно. — Не кажется ли тебе несправедливым, юноша, — Бэзил изо всех сил сохраняет серьезное выражение лица, уверенный, что ради одного взгляда Дориана Грея он готов сделать все, что угодно. — Что любить тебя всю жизнь буду лишь я один? Из ревности ты обрекаешь меня на вечное одиночество, а? — Влюбленность в меня — это не одиночество, — возражает Дориан. — Это удовольствие. Вы сможете рисовать меня столько, сколько захотите. Но что же, если вас смущает невзаимность, я могу поцеловать вас в ответ. Тогда круг замкнется! — Ну вот, Бэзил, ты посмотри на него, — лорд Генри строго сводит брови, впрочем, едва скрывая за усами улыбку. — Такой молоденький, а уже считает, что влюбленность в него — честь, а не обуза! Я ведь говорил тебе держать язык за зубами. Бэзил, впрочем, уже не слушает его. Фразы «я поцелую вас в ответ» из уст Дориана Грея хватило бы на то, чтобы он самолично отрубил сам себе голову, так что, почти совсем потеряв голову и способность к внятной мысли, он чуть наклоняется к собственному же холсту. Нарисованный Дориан пахнет краской и лаком, что, впрочем, нисколько его не портит. Голубые глаза, ровный нос, розовые щеки, высокие скулы, пухлые губы — все в нем идеально. Бэзил опускает веки и касается губами краски, не ощущая ее вкуса, только душащий аромат, врывающийся в легкие, как ядовитый газ. Целуя Дориана — нарисованного, снимая краску с его губ, — Бэзил думает о Дориане настоящем. Закончив, он выпрямляет спину и сразу же натыкается на укоризненно-веселый взгляд лорда Генри. Впрочем, Дориан совсем недолго позволяет ему отвлекаться на посторонние объекты. Он улыбается, а затем, наклонившись вперед и обдав художника волной собственного запаха, врезается ртом в его губы. Все длится меньше мгновения: прикосновение, запах и вкус — но оставляет после себя не то что след, а целый подземный туннель. Лорд Генри хохочет почти до слез — скрипит его мерзкое кресло, — а Бэзил теперь уже навечно влюбленный в Дориана Грея, Бэзил, несчастный художник, не зная, куда деваться от стыда и восторга, сбегает с позором из собственной гостиной. Дориан смотрит ему вслед с улыбкой — для Дориана Грея жизнь совсем не изменилась.