frailness

      Лиам — милый, милый Лиам, сошедший прямо с полотна, разнеженный кистью по впалым скулам, с недостатком недостатков. Одному Тару известно, как был выточен твой облик, как извергла из себя мать лиловое подобие человека, как обожгли первые вдохи все изнутри и как существо превратилось в тебя: безупречного-непорочного, ранимого, вдохнувшего в себя вечную печаль.       Одной ночью мы погибнем вместе, но, душа мой, мой дом, поглоти меня полностью — я буду пеплом, из которого возродится твой Феникс. Позволь разбиваться о тебя снова и снова, дай потерять все ради тебя в множестве других изменений; мир — уроборос, пожирает себя с хвоста, поэтому позволь любить тебя даже тогда, когда земля расколется на части.       Лиам, милый Лиам так мило сходит с ума в задушевной молитве перед картиной на коленях, под низким потолком мастерской: он строит баррикады у окна, боится света, солнечного — особенно, он ненавидит видеть, ненавидит как скапливаются в уголках глаз влагой слова «твоя вина». Мой Феникс, белобрысый Феникс каждое утро разметается в кровати, чтобы скинуть с себя пепел своей скорби.        — Ты только найди меня, — говорю. — Там, дальше, ещё в одном мире, где «мы» есть, живы и не сошли с ума, найди.       Он смотрит снизу вверх, предпочитая мольбам пересчет трещин в потолке. Он все знает, конечно, знает, как настоящий Бог — благослови нас обоих, ибо мы пока живы, но все еще грешны. Знает, все знает, но улыбается — оттаивая, робко; голос его — смесь меда и пения лиры — прорезает сгустившийся воздух:        — Найду, — говорит.       Там мы встретимся снова. Засыпай, погибай в горести, душа моя, там, где в конце мы снова погибнем, смерть снова поставит все на свои места, окрашивая в один цвет, я найду тебя заново: потеряв зрение, художник вспомнит пейзажи своей музы; я так хорошо запомнил каждый холмик костяшек на твоих ладонях чтобы по ним отыскать тебя снова.