confession

такое тягучее чувство — лежишь практически в темноте, только холодный свет единственной гирлянды на стене не позволяет комнате (и тебе) полностью окутаться во мрак. всё бы ничего, но за окном уже поют птицы, разные, судя по едва заметному различию в их голосах, какие-то, наверное, совсем маленькие, чуть ли не крошечные — не колибри, конечно (колибри вообще умеют чирикать?), воробьи, возможно, или синицы — кто-то маленький, способный поместиться на ладошке; другие голоса, те, что погромче, кажется, принадлежат птицам побольше. полутьма приятная, пение — немного раздражает, слишком громкое для того, кто несколько часов пролежал в полной тишине. но даже не особо приятное пение птиц — не проблема. точнее, проблема не в самом пении как явлении природы, а скорее в факте его наличия в настоящий момент — за окном светает, на часах уже двадцать минут четвёртого утра. ложиться раньше пяти утра тебе кажется странно неестественным, будто всю свою жизнь ты просуществовал в мире, подконтрольном совам, где все наоборот — не так, как у жаворонков. ложиться с рассветом для тебя стало нормой, ложиться после рассвета — тоже случается. открываешь глаза в мгновение между первой и второй половиной дня. иногда точь-в-точь, будто в черепной коробке поселилась кукушка, подрывающаяся исключительно в 12:00. в другие __:00 у нее садятся батарейки. быть совой хронически — не так плохо. приобретённый «совизм» — проблема. он указывает, тычет невидимым пальцем куда-то в район сердца (или души?), вот здесь у тебя болит, посмотри на мой палец, ты ведь видишь под ним разрастающуюся чёрную дыру. и ты видишь. но она будто бы работает наоборот. изменила полярность. не всасывает в себя, оставляя пустоту — она выплёвывает, оставляя одно тяжёлое ничто внутри. и горечь, всегда горечь. ты уже не ждёшь, когда это закончится. не знаешь, закончится ли вообще. не понимаешь, для чего пропускаешь через себя далекое прошлое, как песок сквозь пальцы. а он остаётся внутри, собирается горкой — уже, кажется, можно построить у тебя внутри целый песочный форт. там в любом случае так болезненно пусто — места хватит на два. правда и ни к чему эти форты, даже один. нужны же ведь, чтобы защищать что-то, а у тебя даже защищать нечего. да и не защитишь от себя самого даже миллионами песочных фортов. рассыпятся ведь — с первого раза, сами по себе, не выдержат. если уж ты не выдерживаешь, не способен защитить это ничто внутри, что может сделать бесконечность песочных фортов? рассыпаться. как и ты. только форты сыпятся песчинками — практически неощутимыми, чем-то напоминающими атомы. ты сыпешься глупыми невыполнимыми мечтами, бессмысленными надеждами и слепой детской верой — ну наладится же. должно. не могу же я терзать себя до конца времён. вопрос глубоко риторический, а ответ в голове уже не первый год — можешь. конечно, можешь. другого ничего не умеешь, только жалеть себя, кричать о несправедливости мира и жестокости людей. свою-то жестокость не замечаешь. видеть ее не хочешь, верить в нее не хочешь. ты же не способен на такое. причинять боль. это тебе ее причиняют. всегда, постоянно. это ты несчастный, избитый миром и людьми в нем, тебе же одному больно. ты же главный герой, кто, если не ты? жалеешь-жалеешь-жалеешь. почему меня бросили? почему сделали больно? почему прогнали, как ненужную шавку, которая стала тяжелым бременем. почему меня предали? почему я? я-я-я-я-я-я. всегда и везде ты, все крутится вокруг тебя, ты же у нас центр мира, ядро. большое и горячее, готовое сжечь всех. и ты жжёшь. нарочно и ненамеренно, всех, кто может до тебя дотянуться. зажигаешь и тушишь, словно спичку. играешь. не боишься, что уйдут — это же ты. всем нужный, важный, необходимый, как воздух. нарасхват. упиваешься своей властью над человеком, бесстыдно делаешь больно, разрываешь рукой грудную клетку, как реджина миллс. достаёшь сердце. думаешь, что так можешь привязать к себе — человек ведь жить без сердца не может. совсем. но оно чернеет. достал алое, колотящееся от переизбытка эмоций, живое, а позже держишь в руке неподвижное нечто, похожее на уголёк. ломаешь. не сердце, а хозяина. сердце потухает само — от боли и несправедливости. из-за тебя. хотел же, чтобы он ревновал, чтобы ему было так же больно, как и тебе. теперь не больно. даже не ревнует. теперь — ничто. плачешь навзрыд, лупишь стену кулаками, пока не сдираешь кожу и не измазываешь всё в крови. приходится вытирать — мама заметит. не хочешь, чтобы она волновалась. ночами орешь в подушку, закрывшись на балконе. будить ее тоже не хочешь — работает на износ. иногда мысленно спрашиваешь кого-то, почему ему так резко стало все равно? неужели он не врал? он же не может меня разлюбить? а как любить чёрным угольком? уголь может только гореть. и он горит. вспыхивает, пожирая пламенем тебя. бедного, незаслужившего такую жестокость. в зеркале же видишь жертву. руки исполосованы, под глазами синева, костяшки похожи на какое-то месиво. как же несправедливо со мной поступили, обошлись, как с игрушкой. смеешься. да я о твоем существовании забуду через неделю. несколько лет прошло. помнишь.