Холи меланхоли

Stuck in the Sound — Toy Boy

      Полумрак. Завихрения прикосновений: под ее пальцами будто взбивается кожа на животе. Галактики, вермишелью намотанные на венчик. Космическая пиявка присасывается под ребро и пытается съесть кишки, противно хлюпает, слюнявит, спускается ниже. Берет в плен, хватка на запястьях крепчает, ее волоски поднимаются из-за мурашек, его — встают дыбом. Лопаются наливные глазные яблоки от тотального ахуя, стекают не кровью, а соком; слетаются насекомые. Она — ненасытная саранча с РПП во фруктовом саду.       — Я люблю тебя, Майки.       Это значит: «Майки, я хочу тебе отсосать».       Рот напротив ширинки. Металлический язычок таблеткой на языке, зажатый между зубами, раз — и вниз, потом она отпускает запястья Майки и расстегивает пуговицу. Очевидная проблема вызывает разочарованный вздох. Майки бы послал все к чертям, если б не растерялся. Не то чтобы на него раньше никто не вешался, просто… Так вышло.       Стоп, снято. Ничего не будет. Наша студия после такого позора обанкротилась, мы закрываемся. Ску-ко-ти-ща. Нас наебали, это не секс-игрушка, а самый обычный дешевый Кен. Тук-тук. Пластиковый пах — все очевидно: нахуй — не сюда. Проще говоря, не стоит.       Берегите нервишки. Вся порнуха закончилась, витрины с кассетами раздолбали вандалы. Расходимся. Не на что тут дрочить.       Майки убирает ее руки, застегивает джинсы и выходит из комнаты. Рухнув на диван, тянется за бутылочкой пепси, пьет и закрывает глаза. Светомузыка раздражает, как и серьги диско-шары униженной девицы с неразмазанной помадой. Она выходит следом и сердито зыркает на Майки, чтобы тот понял, как облажался. Нет. Майки не подписывался на это дерьмо.       — Ну че? — любопытствует Баджи, падая рядом и притягивая Майки к себе за шею, чтобы было проще докричаться сквозь музыку. Пепси проливается, течет по подбородку. Противно. Майки неаккуратно вытирается запястьем, чувствуя на себе заинтересованные взгляды. Он хочет блевануть, чтобы отвратить от себя всех разом.       Господи, блядь, Боже, он ненавидит тусовки.       — Че? Ниче, отъебись, — Баджи никогда не понять. И не нужно. Баджи — счастливый человек. С ним все в порядке.       Майки чувствует себя бракованным и ущербным. Здесь между всеми присутствующими есть это оскомину набившее сексуальное напряжение, Майки один никого не хочет. Как жаль, что хотят его.       Он смотрит на Эму с Дракеном. Те, не обращая внимание на творящуюся танцевальную вакханалию под бодрый клубняк, медленно кружатся где-то с краю, не размыкая объятий. Влюбленные — единственная услада для глаз этим вечером. Все остальное — это какой-то пиздец.       — Я думал, ей удастся тебя охмурить, — Баджи пьяно ржет. — Она так активно за тобой шагала, мне показалось, будто ты тайком позвал ее за собой.       — Ну щас. Просто хотел посидеть в комнате. Один, — Майки почти кричит; плохая музыка долбит мозг некрасивой истерикой. Ливень долбит стекла. Баджи будет долбить свою подружку, когда бессмысленный разговор подойдет к концу. Она там, у противоположной стены, томно прикрывает веки, щедро намазанные глиттером, а Баджи салютует на это, потом шлет воздушный поцелуй. Это его девочка, хорошенькая, с неприятными сладкими духами, в яркой одежде; в ее стакане — компот, смешанный с водкой; перстни россыпью ягод блестят на искусственном солнце, вкрученном вместо лампочки, и не спеют. И не поспеют — зубы сломишь, лучше бы не кусаться. Гру́дки взволнованно вздымаются под вязанным топиком. Она ждет прямо-таки всем телом. Отвратительно миленько, и так здорово, что это никаким боком не касается Майки. Баджи хватило ума не предлагать тройничок.       — Ты чертовски странный, знаешь. Как толкать вдохновенные речи на собраниях — так пожалуйста, а здесь сидишь, будто бы не глава вовсе. Давай, взбодрись. Потанцуй с кем-нибудь. Научись расслабляться, — Баджи не наливает выпить, ведь знает, что Майки и так уже выпил. Лекарства. Но придумать, чем Майки мог бы развлечь себя, ему не составляет труда: Баджи тот самый друг, который будет подначивать тебя на всякую хуйню, искренне не понимая, почему у тебя такое недовольное ебало.       — Лучше пойду выпью кофе. Нужно всю ночь продержаться, — Майки вымученно улыбается. Ему тошно от произошедшего, но он старается себя успокоить: это не стоит внимания. Из-за таких глупостей нормальные люди не чувствуют угнетения. Нормальные люди наслаждаются, согласные на все, да. Жизнью, пошлой любовью, телами — своими и чужими, и это хорошо. Make love, not war. У Майки все как-то наоборот.       — Кому нужно? Шел бы спать тогда, раз уж ты у нас королева драмы, — Баджи убирает руку и выхватывает пепси, с наглой ухмылкой допивая остатки. — Или ты ждешь кого-то? Хах, не отвечай. Я знаю, что ждешь. И даже знаю, кого.       — Давай не будем об этом.       Дождь усиливается, Майки щурится, пока огни всех цветов радуги временно превращаются в боке, и трет виски.       Ждет. Конечно. Он очень ждет.       — Ладно, иди. И я пойду. Во мне тут нуждается кое-кто, — Баджи подмигивает своей пассии и встает, отряхивая штаны от невидимой пыли. Естественно, это намек. Потом происходит столкновение двух пылающих сердец, в дальней комнате выключается свет, дверь захлопывается, оба ключика в своих замочных скважинах и т.д. Майки не интересно.       Он идет в кухню, чтобы сварить себе кофе. Пробирается через потную заведенную толпу, в кураже едва ли соображающую, освобождается от рук, норовящих завлечь его в танец, и наконец оказывается у плиты. В кухне прилично лобызаются пара парочек, для любви им пока не нужно укромное место. Майки изо всех сил их игнорирует. Баджи пошутил бы, что тот завидует. Это не так. Скорее, недоумевает. Секс — это загадочное обстоятельство. И он везде. Нет, серьезно, вез-де. В последнее время у Майки ощущение, что весь мир сексуально озабочен. И это действительно его напрягает. Ему не близок тот факт, что он как будто бы должен кого-то трахнуть.       Кофе получается дрянным, со вкусом многолетней меланхолии, но рука не поднимается его вылить. Майки пьет, поглядывая в окно. Садовые фонарики красиво светятся. Газон утопает в воде.       Баджи Кейске. У Баджи есть один большой недостаток — несдержанность. Баджи по-прежнему любит устраивать бессмысленные пиздиловки. С этим не имеет смысла бороться, но очень хочется.       — Честно, лучше бы ты выебал Рана, чем набил ему морду, — у Майки уже дергается глаз. — Тебе все равно только пар выпустить. Сам говорил: драки — тот же секс.       Баджи от негодования давится воздухом, подскакивает, делает шаг вперед, будто хочет ударить, но не бьет, ведь знает, что проиграет. Шипит с нарочитым презрением:       — Сейчас у нас с тобой секс случится. Не беси меня, Сано. Ненавижу твою наглую рожу.       — Свою рожу-то видел? — Санзу входит без стука. Волосы его с недавних пор розовые, сам он расслабился, уже не такой, как раньше. Набрался от Баджи: развязности в жестах, к примеру, а то раньше ходил натянутый, как струна, словечек дурных, чтоб выглядеть взрослее в своем уже взрослом возрасте.       Раньше все время прятал лицо. Другие считают, что Санзу волшебным образом избавился от комплексов, но комплексов у него, на самом деле, никогда не было. Он прятал шрамы, чтобы сокрыть сокровенное: трагедия была столь велика, что маленький мальчик не мог уместить в себе столько боли. Или у него изначально были большие проблемы? Неважно. В любом случае, он извратил все смыслы и трагедия превратилась в таинство и чуть ли не в двойное признание от Майки — с правого уголка губ и с левого, как поцелуи: Санзу воспринимал шрамы как метки и считал это началом их больной, но особенной связи. Нет-нет, не невозможной ([недоступный тебе] секс — это слишком низменно, слышите?!), а просто выше любых отношений. Санзу не стыдится своей одержимости, но предпочитает о ней не распространяться, чтобы не становиться объектом для насмешек от людей, которые в высоком ничего не смыслят.       Проблема Баджи — несдержанность. Но уговорить его охладить траханье не выходит. В каком-то смысле, пожалуй, Баджи несчастен, ведь его засосало в страстный поцелуй с жизнью, а жизнь, как известно, такая особа, с которой на «вы» не получается ни у кого. И она не целуется просто так.       Баджи одинок, ему часто грустно, а показное веселье такое неубедительное, что даже позорно. Нагуляется и остепенится? Кто знает, есть ли у Баджи вообще потребность нагуливаться.       — О, смотрите-ка, кого принесло. Тоже захотел по лицу? — вот с Санзу Баджи вполне может подраться, правда, точно не на глазах у Майки. Слишком многое о себе возомнил этот Харучиё, особенно после того, как получил повышение.       Санзу молчит, руки в карманах, пунцовые губы растянуты: издевка неприкрыта, так неприлично, чтоб ее, и даже не убегает с пристыженным визгом, как будто ты у нее дома, а не застал где-то случайно. Это она тебя пригласила. Уже не в пеньюаре, готова на все и сразу: Санзу такой нахал, такой гад, и Баджи едва не срывается с места, едва, и Майки нравятся его потуги сдержать порыв. Нет, правда, лучше пусть пойдет трахнется, неважно с кем, но этого концерта, по крайней мере, не будет. Майки и так устал, а тут еще детский сад, приправленный невыпущенной, но распущенной зрелостью.       Взрослые мальчики хотят драться по-взрослому, миловаться каждый со своим партнером по-взрослому, жить по-взрослому, тратить деньги по-взрослому. Гордятся своими пистолетами и возможностями, и на это смешно смотреть. Майки как будто бы всех взрослее из-за своей врожденной заебанности. А хотелось бы в их мирок, но не просто посидеть в сторонке, будто в клетке — Майки и так заперт, не вылезти (самоубийство он пока не рассматривает) — а насладиться. Раскройте свои тайны. Давайте поговорим. Кому-то здесь даже не с кем обсудить свое несчастье: трудно отличаться и не находить даже толики понимания в людях. Люди странные, не хотят ни слушать, ни говорить. А эмоций-то много. Девать некуда. Все через край.       — Пойдем выйдем, уеба!       — Я не с тобой пришел разговаривать.       Майки вспоминает Баджи в детстве: тот первым начал интересоваться девчонками, хвастался тем, как его, хулигана в синяках, за какие-то там заслуги поцеловали в щеку. Все смотрели на него с восторгом, ведь кроме младших сестер ни с кем не водились: злые ровесницы не хотели дружить с драчливыми оборванцами. Потом, конечно, каждому досталось по своему поцелую. Мальчишки превратились в юношей, поцелуи стали интимнее. У кого-то — крепкие отношения, у кого-то — без обязательств.       Было здорово всем, кроме Майки, потому что, пока у всех все крутилось-вертелось, Майки понял: он, бля, асексуал. И в мире секса это — настоящая катастрофа.       Майки пьет кофе и ежится, всматриваясь в пелену дождя. Позади него стоит еще один несчастный. Бессловесно отправленный восвояси с первых же мгновений принятия своей помешанности.       Но в глазах Санзу надежда. Он преданный донельзя и тихо мечтает, чтобы Майки это фетишизировал, чтобы взял поводок: ну, гляди, я готов на все, на все! Пугающий своей оформившейся агрессией, он рядышком, хочет завести разговор, но не может и рта открыть, как будто бы рот не порвали, а зашили, и давится чувствами. Терпение все же не вечное.       Представляет, перебирая мокрую кисть винограда в тарелке, как накачивает Майки наркотой и, пока тот хрипит, лижет его, скуля от непередаваемой неправильности: так хорошо было бы, так бытие стало бы яснее, все стало бы яснее. Но Майки все понимает, он читает людей, и это страшно. Страшно, что он, стоя спиной, вовсе не думает о своем, он все знает, точно знает, как будто бы видел, как Санзу дрочит, представляя шелковые простыни, измазанные красным.       В мозгах давно уже все поломано, и вот, Санзу готов с отчаяньем отвергнутой младшеклассницы рыдать, запершись в толчке под монотонный стук в дверь той девицы, которой тоже не перепало. Так и происходит. В конце концов дверь открывается, и происходит акт добра и взаимоподдержки. Ха, шутка. На самом деле, им обоим просто плевать, с кем.       — Если не будешь нежнее, я закричу, и тебе набьют морду, — сквозь невыплаканное Санзу видит злое лицо, но переводит взгляд на серьги диско-шары. Они задорно вертятся и болтаются, закованные в спадающие локоны. Блядская дискотека в самом разгаре. В туалете чисто, вопреки ожиданиям. Быть здесь не противно. Пахнет лавандовым освежителем воздуха. Она плюет себе на руку, а другой хлопает Санзу по щеке. — Давай, объебыш, еще немного, я кончу, и ты дальше пойдешь реветь.       Санзу хмыкает. Слишком задумался. Хочет нежнее — будет нежнее. Все-таки это не Майки. Майки бы он разорвал.       Он не помнит, впервые увидел это под кайфом, или возвышенным обозвал тугое возбуждение из-за обиды и ненависти. Невозможно возненавидеть того, кому с самого детства верен. Пусть даже этот кто-то причинил тебе сильнейшую боль. Но физическую боль стерпеть можно, а еще лучше — научиться ей наслаждаться, тогда станешь неуязвимым. Так и умирать не страшно совсем. Впрочем, если и умирать, то только от рук Майки. Убить его Санзу никогда не решится. Кто он такой, чтоб убивать короля? Он лишь слуга, не более. Но самый доверенный. Да, тьму только Санзу и доверять.       Но кому же тогда убить короля?       Точно: темному вытолкнуть светлую душу из тела. А самому, когда захватит весь мир, пустить себе пулю в лоб.       Вспоминает: от отчаяния воет и на стены лезет, с ума сходит, возвращается в себя, а потом улетает снова, не зная, как быть, что делать — дорога к Сано Мандзиро как будто не для него, Сано Мандзиро гонит его от себя, не хочет духовной близости, сладкой крови, похожей на перетертые ягоды, сквозь поцелуи.       Он смотрит на Эму, сравнивает: не похожи брат и сестра. Внешнее сходство есть, конечно, но разве оно что-то значит? Эма хорошенькая и домашняя, беззащитная принцесска с тысячью комплексов, влюбленная в благородного человека. Ее жизнь розовая и скучная, аж тошно. Кукольный домик, набитый Барби, все вокруг — игра. Майки пьет не таблетки, а ест конфеты. Пистолеты — это хлопушки, мужчины примитивны настолько, что работают по скрипту, их необходимо ублажать. Выйти из дома без макияжа значит совершить преступление. Брат просто играет в войнушку, парни точно не по-настоящему пиздятся. Матом она ругается редко, а если ругается, то только шепотом. Майки ее бережет, так за нее трясется… А ее жизнь ничему не учит: и когда Дракена пырнули, и когда ей самой прилетел почти что смертельный — как будто ничего и не поняла.       Санзу смотрит и едва ли не морщится. Ему не нравятся люди, играющие в жизнь. Люди, у которых все понарошку. Но, может, если узнать ее лучше, если обидеть ее, к примеру, она все же заведется, а потом выбросит ключик, да пойдет сама? Обидеть по-настоящему, так, чтобы она все успела прочувствовать, медленно-медленно — надрез от кончика мягкого пальца до самой ключицы? Кость рассмотреть, ей показать: смотри, ангелочек, ты такая же, как и все, в тебе не пластиковая пустота, а человеческая наполненность.       Санзу не позволяет себе проявить лишних эмоций, хотя очень хочется. Маски на нем нет, ничто не скроет сволочного откровения, поэтому лучше стерпеть. Эма с застывшей голливудской улыбкой проплывает мимо, лебедушка. Вся в дорогущих шмотках, цокает каблучками, на ходу раскрывает масочку для лица (ей скрывать нечего, потому масочка с прорезями): в машине все равно ехать долго и делать нечего. Спускается по лестнице, выходит на улицу. Майки, идущий следом, вдруг тормозит.       Тормозит, в глаза вглядывается. Жутко. Санзу отходит к стене, нервно сглатывает. От такого взгляда хочется на колени упасть и молить о прощении, но получается лишь скалиться. Санзу без слов понимает причину этого взгляда.       — Она красивая, да? — Майки оказывается так близко… Дыхание перехватывает. Санзу опускает голову; теперь глаза в глаза; Сано Мандзиро патологически спокоен, но это пока не тот, кого Санзу всегда зовет. А жаль, жаль, жаль. Но умирать Санзу не хочет. Он не готов. Он еще не насмотрелся. — Очень люблю ее. Но тебе не понять, у вас с сестрой ведь сплошной разлад. Не важно. Мы с ней, понимаешь, такие разные… Моя Эма как будто с другой планеты. Ты и так заметил, да? Но почему-то все ищешь в ней мое отражение. Замена никогда не работает. Я незаменим, правда? — Майки улыбается как маньяк, и глаза его — черные дыры. Это вызывает в Санзу всевозможные чувства. От страха покалывает кончики пальцев, в штанах становится тесно. Санзу думает, что совсем ебанулся, и его это веселит. Он нервно смеется в лицо своему королю. — Я такой человек… Вряд ли кому-то достанусь. И вот что скажу: если решишь вдруг проверить на практике, что замена не работает… О, Харучиё, я нашпигую тебя тысячью пуль, тысячью лезвиями порежу, на крюки подвешу истекать кровью, ты понял? — Майки гладит Санзу по волосам с нежностью очарованного и почти влюбленного (Санзу представляет так), гладит, едва касаясь, привстав на носочки. А потом убирает руку, смаргивает тьму и, уже спускаясь по лестнице, бросает через плечо: — Давай, догоняй. Эма нас уже заждалась.       Когда он выходит на улицу, Санзу опускает взгляд. Нужно сменить белье и брюки.       Майки допивает кофе и отправляется мыть кружку. Он не знает, чем занять себя, хорошо хоть, остальным весело. Но так всегда, это нормально. Все здесь пока еще хоть немножечко да нормальные. Молодые, безбашенные, без пяти минут моральные уроды, но ведь все еще «без пяти». Были — недобитая группа малолетних хулиганов с искренними улыбками. Выросли, вот. Такие чудовища, один другого лучше, и Майки кажется, будто он тонет, но выныривает каждый раз.       Кружка выскальзывает из рук, громко стукается о раковину, когда Майки, пребывающий в глубокой задумчивости, вдруг оборачивается, сам не зная зачем. Там, на импровизированном танцполе в соседней комнате, настоящая романтическая давка, и люди отчего-то наслаждаются нарушением своих личных границ; все они потные, скачут, вертятся, будто рыбы в аквариуме, светятся их бусы и палочки-браслеты. Ничего интересного, совсем ничего, лишь провокация на паническую атаку для какого-нибудь несчастливца, страдающего человекобоязнью. А потом… опасной искоркой мелькает краешек платья.       Нежно-розовое, все в маленьких вишнях, коротенькое, игривое, с рукавами-фонариками и летящим подолом. Майки уже один раз его видел и отлично запомнил. Он не хочет идти за ней, правда не хочет, потому что это только разбередит его печаль, но вопреки всему оставляет кружку в раковине и, стряхнув руки, ныряет в аквариум. Рыбы его хлещут хвостами, как розгами, правда, это совсем не важно сейчас. Майки очень спешит. Девчонка его мечты стоит в стороне, наблюдая за танцами, и она даже не подозревает, насколько очаровывает, такая близкая и далекая. Удивительно, как простым существованием она заставляет к себе стремиться.       Майки поправляет волосы и рубашку, надеясь, что выглядит ничего и что ночь его потрепала не сильно, и медленно-быстро пробирается сквозь толпу. На коже Хинаты лепестки светомузыки, она беспокоится, ведь здесь много незнакомых людей, но со слабой улыбкой глядит на Эму и Дракена, для которых кроме друг друга в мире никого больше не существует (сколько часов они уже вот так вот самозабвенно кружатся?). А для Майки никого больше не существует, кроме нее.       — Привет.       — О, привет!       У Хинаты маленькое сердечко поблескивает между ключиц, Хината улыбается, она рада, что кто-то к ней подошел, ведь чувствует себя неловко, стоя одна. С ней не решаются познакомиться, потому что она дружит с семьей Сано. Хината, вероятно, расстраивается по этому поводу, но лучше не стоит — безопасность превыше всего. Дружить с богом выгодно, знаете ли. Еще выгоднее бога любить. И Майки готов предложить себя почти полностью: ну, его можно даже поцеловать.       Кукла от бренда Сано готова к использованию, берите, не пожалеете, она даже в единственном экземпляре. Правда, нравится всем только сперва. Потом выясняется, что кукла с заебами и делать с ней особо нечего, а это скучно и неинтересно. Майки слишком привык играть по зазубренным правилам. Да и разве в этом мире бывают иные игры?       Бухой Такемичи много пиздел. «Пиздел» — потому что он больше не в Свастонах. Сам так решил. Ну, не связывать свою жизнь с криминалом. Его право.       Так Майки узнал: его куколка Эма решила, что набраться сексуального опыта ради любви всей своей жизни в лице Дракена с… кхм… Такемичи — это хорошая идея. Такемичи оказался ссыклом, и это спасло ему жизнь. Майки терпеть не может, когда на его Эму кто-либо зарится. Потому Эма с Дракеном и Майки не против — Дракен не зарится. Дракен любит, искренне и сильно, и Майки не нужно, чтобы тот перед ним распинался и что-либо доказывал. Все видно и так. И очень хорошо, что Эма полюбила действительно достойного человека. Могла полюбить ведь какое-нибудь уебище. Майки даже представлять себе это не хочет. Столько мороки: грохнуть уебище по-тихому, успокоить сестру («Несчастный случай, мне так жаль, да-да»), вывести ее из депрессии. Майки ненавидит слезы Эмы, ведь их хрен остановишь.       Дракен же идеальный даже в своей неидеальности. Он выдержит любые истерики, защитит (как полагается, без всякого благородства, все-таки он не рыцарь и не побрезгует устроить резню), но не лишит нежности, никогда не оставит, собой пожертвует, если потребуется. Лучше кандидата и не найти.       Нет, Майки, конечно, не запирал Эму и ничего ей не запрещал. Просто радовался, что все очень удачно сложилось: когда Дракен все-таки осмелился предложить отношения (вот же придурок, и чего загонялся, спрашивается), Эма утихомирилась и перестала заниматься херней. В смысле, перестала искать безбашенные варианты привлечь внимание холодного Кенчина. Так стало проще ее беречь.       — Слушай, ты только не кипишуй, ладно? — Дракен садится рядом и хмурится так, будто очень сильно накосячил. Майки сразу же напрягается: понятное дело, это касается Эмы. Если бы касалось Свастонов, Дракен был бы серьезным и суровым. — Не кипишуй, бля, сказал же. В порядке все.       — Ну? — Майки скептически смотрит на Дракена и хочет дать ему оплеуху, чтоб не пугал так больше. Выбросить из головы мертвенно-бледное лицо сестры, лежащей на больничной койке, Майки не в силах. И вот оно всплывает перед глазами в очередной раз. Вдох-выдох.       — Я тут подумал: мы ж с ней все-таки не всегда рядом, а я, понятное дело, на все сто только тебе доверять могу. Я смотрел на нее вчера, смотрел. Она сидит такая беззащитная, хрупкая, о ерунде какой-то трещит, по сторонам даже не смотрит. Совсем о себе не думает. Ну и я, в общем, решил пушку ей дать. Стрелять научу. Приемы еще покажу ей. Она мелкая, легко сможет вывернуться, если схватят.       Майки внимательно слушает, подперев подбородок, не перебивает. Дракен думает, что куколка хрустальная и совсем беззащитная. Это чертовски мило. Под конец сдерживать издевательскую улыбочку становится попросту невозможно.       — Кенчин, — когда тот замолкает, Майки смотрит на него с хитрым прищуром. — Она же Сано. Ты че, реально думаешь, что у нее нет пушки и я ее ничему не научил? — Дракен выглядит даже не ошарашенным, а, откровенно говоря, охуевшим. Майки начинает ржать. — Но ты устрой ей экзамен. Проверь, не забыла ли, чем мы с ней занимались. Думаю, не забыла. Расскажешь тогда, как Эма тебя отпиздила.       — Ты серьезно? Не шутишь?       — С чего бы мне о таком шутить?       — Да она даже бутылку сама не может открыть! «Дракен то, Дракен се, помоги, донеси, спаси!» — пытается понять, не издеваются ли над ним. Смешной такой.       — А нечего было столько лет делать вид, что она тебе безразлична. Понимаешь ли, Эма вбила себе в голову мысль о том, что тебя нужно удерживать, вот и лезет из кожи вон, старается.       Ослепленные влюбленностью, всё боящиеся отчего-то друг друга. Дракен и Эма такие… медленные. Баджи это больше всех раздражает. Он просто не понимает, как можно так сильно друг друга хотеть, но не спать. Обнимаются, но дрожат: будто могут сломать и обидеть. И что тогда, что сейчас, пребывают в бесконечных тревогах. Вечные девственники. Баджи как-то сказал:       — Когда у вас, наконец, произойдет, мы просто обязаны закатить вечеринку!       Дракен спросил:       — Майки, ты тоже считаешь, что мы с ней невыносимые?       И Майки ответил, потирая переносицу:       — О да. О ДА.       «Привет. Я тебе нравлюсь? Будешь со мной? Хочешь меня?» Если да, Майки спешит разочаровать. И он жалеет, что подошел. Хината улыбается и подается к нему, всем своим видом показывая, как рада встрече. Майки жалеет. Точнее, не так: Майки жаль. Жаль, ведь он не может не думать о том, как все должно пройти. Он бы и рад с ней сблизиться, да только Хината все равно потом его бросит, ведь нормальным людям нужен секс. Регулярный и качественный. Да, нормальным людям не сдалась твоя унылая бесполезная рожа, Майки, поэтому собирай осколки надежды и проваливай.       Майки хмурится: не оставлять же ее одну. Отличный предлог для того, чтоб остаться.       — Давно пришла?       — Нет. Я сильно опоздала. Вот, с Эмой не успела поздороваться. Теперь ей не до меня, — Хина неловко топчется. Очевидно, ей тоже не особо нравится происходящее.       — Думаю, она тебя скоро заметит, — красное сердечко между ключиц притягивает внимание; слегка накрученные волосы Хинате очень идут. Она выглядит безобидной, но это не так. Майки и ее научил защищаться. Майки и ей дал пистолет. Еще до этого, как оказалось, ей дали пистолет и научили защищаться отец и брат.       — Я не хочу. Им так здорово вместе, лучше пойду найду куда сесть, — постеснялась пригласить Майки на танец. Собралась идти к дивану, но тот оказался занят. — Тут есть где спрятаться?       Мракомузыка заставляет закрыть глаза. Двое делают это синхронно, чтобы не расплакаться. Все-таки это лишнее.       Майки с самого начала ее чувствовал. Они держали дистанцию, так уж повелось, но, кстати, когда Майки ловил ее взгляд, то находил в нем понимание.       Грустный Санзу, вывалившийся из туалета, старается не смотреть в сторону Майки, а его сегодняшнее спасение — наоборот. Но ей не победить и не наказать, сколько бы ни стреляла глазками. Баджи с подружкой так и не вышли. Вечеринка-потрошитель безжалостно раскрывает нутро каждого: им бы разобраться с собой, да не у всех получается, не все хотят, не все могут. Агонии похоти и антипохоти приправлены моральным страданием. Получается сладко-соленый суп. Дракен с Эмой — порция сахара. Майки бы самому насладиться, но он удерживает себя всеми силами, удерживает, страшась принимать последствия. Это реальность, и последствия в ней очень горькие.       Майки хочет сказать: «Дружбы у нас с тобой не получится», но молчит, окультуренный приторностью момента, и его руки дрожат от желания ухватиться за руки Хинаты. Она такая одинокая и растревоженная возможностью заполучить себе счастливую романтику ночи, мечтает о внимании, о сказке. О сказочном принце, к примеру, который способен на всякого рода добро. Но Майки чувствует себя сказочным долбоебом. Хотя бы по той простой причине, что думает за нее, пытается влезть к ней под кожу, не спросив разрешения. Его домыслы нашпиговывают паузу неловкостью. Дышится тяжело в духоте помещения.       — Танцуешь? — Майки решает, что все-таки необходимо показать себя с лучшей стороны. И Хина пользуется, первая вцепляется в его руки, со страстью ранее всегда отвергаемой, с охотой фантазирующей ночами о лучшем исходе, немного по-собственнически. Сверкают: сердечко, короткие ногти, накрашенные красным, и бусинки-блики на вишнях. Съесть бы их все, оставить ее раздетой, не перед толпой, а перед собой: понять ее. Они слишком близко, и Майки пытается уловить возбуждение, но его возбуждение не такое, как у других. Он весь, от макушки до пят, распят перед нею и готов разговаривать на их собственном языке, готов трогать ее ладони и изучать папиллярные линии, в конце концов, просто молча стоять рядом, слушать дыхание. С тобой что-то не так, пора признать это, пора признаться в том, что твой мир не обременен всем присущей естественностью.       — Не знала, что танцуешь ты, — Хина близко, ярче сердечка сверкают только ее глаза. Нет ничего, никого, кроме двоих. Его крышесносные ощущения не перевести в иную плоскость. «Ты согласишься на истинный танец со мной?»       — Это исключение. Я плохо танцую, — неправильно. «Я танцую неправильно».       — Здесь никто не профи, — и правда ведь, чего только стоит одна трагедия Санзу. — И, кстати, никто не смотрит на нас.       «А вот тут, дорогая, ты ошибаешься. На нас смотрят в с е».       Платье топорщится на ее талии, Майки греет теплом ладоней, пока Хината медленно двигается в такт музыки, которая становится идеальным дополнением к происходящему. Но уши закладывает, они как будто нырнули в бассейн. И вот: прыжок, ее платье раскрывается, словно парашют, она — медуза, которая может ужалить, а может и нет. Никто не барахтается, оба умеют плавать и, оказывается, дышать под водой тоже.       Хочется спросить: «Целуешься?»       Она бьется в руках, ресницами хлопает, голодная злая русалка. Тянет от берега, и все происходит непроизвольно. Ее желаниям невозможно не потакать, особенно когда через них раскрываешь свои. Можно не сдерживаться, представив, что и правда никто не смотрит. Но смотрят. А значит, бояться будут еще сильнее. Происходит стихийное бедствие.       Пальцы на позвоночнике, легкий толчок, она подплывает ближе. Грудь к груди, живот к животу.       «Целуешься, ну?»       Приходится проверять. Ее губы говорят «да».       Ее губы красноречивы, и сейчас это лучше любых слов.       Он гладит тугой поясок ее платья. Этот момент должен продлиться вечно. Выключайте музыку. Впрочем, музыку и так почти не слышно. Но, кажется, многие рядом замирают от шока. Можете сфотографировать.       Оторвавшись, Майки пытается разгадать: горит или нет? Ему хочется как можно скорее расставить все точки над «i», ведь в противном случае для него грядет катастрофа. «Скажи мне, скажи, для тебя это тоже было пиком интимности, для тебя это тоже было первым, оттого и таким болезненным, глотком воздуха? Давай закричим так, чтобы нас все услышали, давай убежим так далеко, чтобы нас никто не нашел».       Хината берет его за запястье и тянет за собой. Дверь тайной комнаты закрывается на ключ. Он чувствует, как кровь струится по его венам, слышит свои мысли в тысячу раз громче, его даже лихорадит от всего этого, он очень боится, загнанный в угол самим же собой. Кажется, Хина так светится изнутри, что даже видны ее кости. А с другой стороны — перед глазами лишь тьма от непонимания происходящего. Так бывает, когда даже не смеешь надеяться.       — Я люблю тебя.       — Я люблю тебя.       Все могло бы быть так отвратительно просто. Майки обидно почти до слез, он беспомощно скрежещет зубами. Он, между прочим, тоже грезил о красоте момента. Но у него даже в предельно простых вещах все запредельно сложно.       И что сказать теперь? Поцеловать ее, попробовать дальше, раз уж дверь заперта очень кстати? Пересилить себя, изнасиловать себя, сделать себе очень больно? Или сказать как есть? Но это же пиздецки не романтично. Да и она наверняка не поймет.       Хотя… «И почему ты даже не даешь ей и шанса?»       — Прости, я не могу, — он намекающе пялится на кровать, размышляя над тем, каким же он жалким выглядит со стороны.       — Ты решил?.. Нет, я… хотела просто поговорить. Обсудить все. Ну, чтобы не надумывать. Чтобы убедиться в том, что я все правильно поняла. Я… не могу просто так. У меня всегда все серьезно. Может, даже слишком, — она несмело поднимает глаза, смущенная происходящим так, будто как и Майки ночами в холодном поту представляла этот совершенно идиотский разговор снова и снова. — В общем, я тебя очень серьезно люблю.       Это самое лучшее признание.       Майки улыбается. Хината смелее всех, кого он знает. В тысячу раз смелее него.       — Поэтому я осталась в Свастонах, а не ушла, когда была такая возможность. Что бы ты ни сказал, я не представляю себе другой жизни.       — Будто я могу сказать что-то кроме: «Я люблю тебя еще с тех пор, как ты дала мне пощечину».       — Ты серьезно?       — Серьезно.       — Какой кошмар!       Они смеются, и Майки привлекает Хинату к себе, ведь теперь ему это можно. Откровенничать нелегко, но, раз уж на то пошло, он говорит на выдохе:       — На сколько баллов из десяти для тебя будет проблемой тот факт, что мне не интересен секс?       — Совсем?       — Совсем.       — Почему это должно вообще быть проблемой? — Хината, на самом деле, прекрасно понимает почему.       — Ну, как же. Не заставляй меня произносить это, и так тошно.       — Тошно говорить о себе? Перестань. Я хочу, чтобы ты всегда это делал. А вообще, нам повезло. Мне совсем редко хочется. Но, если что, я могу сама решить этот вопрос, — она нервно посмеивается, пока растерянный Майки не может поверить в услышанное. Все слишком хорошо кончается, в чем подвох?       — Кстати, я чуть не сдох от неловкости, — ладно, разрядить атмосферу просто необходимо. Необходимо так же выровнять дыхание и придумать, что делать дальше. Майки прислоняется спиной к стене. Хината теперь его девушка. Охуеть.       А за дверью слышатся голоса:       — Не знаешь, кто в этой комнате?       — Сано и Тачибана.       — Да ладно! — Баджи присвистывает. — Хороша ночка.