Между строк

      Когда я был ребёнком, меня с нежностью прозвали «Баттерсом». Ириска — приторно сладкая, дешёвая конфета, которая легко мнётся под чужим влиянием и силой, но стоит ей застрять в зубах — ее просто выковыривают и выплёвывают. Родители дали мне его только с наилучшими побуждениями, используя его с лаской и любовью, подзывая ещё маленького меня к себе. Но в какой-то момент эта кличка переросла в нечто большее, чем обычное прозвище. По какой-то причине оно стало моим вторым именем. С какой целью меня бы ни одарили этой кличкой, какую ласку она бы поначалу ни несла в себе, но «Баттерс» — не серьёзное имя, и это понимали все. Одноклассники не считали меня серьёзным, возможно, таким же нелепым и детским, как и моё второе имя. Для родителей я, кажется, тоже не изменился с возрастом, пусть годы и шли, но я оставался их малышом, которого, как и в детстве, было легко приструнить и наказать. Однажды ласковое прозвище «Баттерс» стало моим неснимаемым клеймом неудачника. «Баттерс, ты опять наказан», «Баттерс, как можно быть таким убогим», «Баттерс, если ты не выйдешь на площадку после уроков, я побью тебя прямо в этом классе». Это имя преследовало меня молчаливой тенью, и эта тень стала реальнее меня настоящего. Но теперь я обновлённый! И однажды с новым мной пришло и новое имя. Виктор Хаос. Оно не несло в себе и грамма всей той несерьёзности, как моё второе имя. Но к тому времени, как я вообще выбрал себе другое имя, нужно ещё дойти…       Карантин все проживали по-разному, но ни у кого это не проходило гладко. Мои родители, до ужаса обеспокоенные моей безопасностью, а в первую очередь здоровьем, запретили выходить из комнаты, пока сами умчали в Денвер. Сказали, что к вечеру вернутся, но они не явились даже на следующее утро. В то время я не боялся вируса или карантина, больше всего меня пугало возможное наказание отца за мою своевольную вылазку на улицу. Так что я не рисковал, даже когда за неделей проходила неделя. Я надеялся, что мои друзья придут меня навестить, но когда в жутком нетерпении проходит день за днём, обида и злость за моей спиной росли, укрывали вуалью мои плечи. Компашка Стэна не замечала меня, хотя я видел, как время от времени они проходили мимо моего дома. И пока они не замечали меня, я не замечал, как их компания начала распадаться. Некогда дружные и не отлипающие друг от друга, как семена в стручке, они перестали держать строй вместе, находясь только порознь, если не в одиночку вообще. В то время я надеялся, что наша пусть и шаткая, как соломенный домик, но дружба чего-то да стоит. Хотя бы одного взволнованного взгляда в моё окно. Но им не было дела до моего отсутствия, и это то, что выбивало из колеи посильнее ухода родителей. Это то, из-за чего я взялся за виртуальный мир. В реальном мире меня били, считали таким же нелепым, как моё глупое прозвище, а с мнением никогда не считались. Но даже так, я всегда считал себя негласным пятым участником компашки Стэна. В последнее время мои отношения со всеми были крепки как никогда, а Эрик всё больше относился ко мне как к равному себе, а не шатающемуся рядом болванчику для издёвок. Это я потом узнал, что хвалёная дружба в компашке Стэна ничего не стоила, и все, включая меня самого, остались у разбитого корыта. Возможно, исключая только одного, Картмана, того, от кого хорошей концовки в истории ожидаешь меньше всего. Спустя пару месяцев с момента ухода родителей я окончательно перестал надеяться на их возвращение, но даже так, я не спешил на улицу. Уже не по причине страха наказания, а потому что снаружи меня больше ничто не держало. Родительская безграничная любовь была с явными границами, и очень маленькими, песни про дружбу были не столь романтичными, как звучали поначалу. Когда я это понял, вместо угасающей надежды, что горела во мне слабым огоньком от тлеющей спички, у меня возникли первые наработки своего проекта. В «НФТ» я видел новые возможности и расстилающиеся для себя горизонты. В программировании не было сложностей, преследующих в реальном мире. Ты выбираешь код, и он следует своему предназначению. Никаких неожиданностей, всё просто и гладко, как в механизме часов. В виртуальном мире не было той боли, пронизывающей иглами шиповника в самое сердце. От бросивших родителей. От забывших о тебе друзьях. От безразличия всего мира к маленькому тебе, будто ты не в обычную школу пошёл, а оказался в настоящем космосе. Холодном и равнодушном, а единственными зрителями твоего горя были молчаливые звёзды. С помощью «НФТ» я мог стать кем-то большим, нежели обычным «Баттерсом», а остальных делать такими же маленькими и незначительными, коим был когда-то я. Кажется, уже в семнадцать я заработал свой первый миллион. Помню, как, завидев счёт, я ощутил прилив гордости и восторга. Свою жизнь я мог расценивать не дороже, чем жизнь хомяка. Были у меня такие питомцы. Вся их жизнь — сплошь иллюзии, а весь их мир — границы собственной клетки. В их глазах я не видел ничего, кроме сладостного безразличия к своему незавидному положению. Когда-то я считал, что и в моих глазах можно увидеть эту жалкую смиренность, а моя жизнь была расценена всеми людьми не важнее жизни маленького хомяка. Но мой денежный счёт грел самолюбие, а поломанные судьбы веселили разум. Я больше не был жалким и маленьким, как зерновая крупица в поле. А своих питомцев, пусть они и были маленькими, совершенно не существенными для окружающих, я любил. Впервые я вышел на улицу, когда мне было двадцать пять. Это решение далось нелегко. Этому поспособствовали много факторов, мелких и незначительных, но сложив всё вместе — раздражающий стимул сделать хоть что-то. Помнится, я сравнивал себя с хомяком. Так вот. Когда я отрёкся от мысли, что когда-то являлся таким же незначительным, как и эти грызуны, то однажды в меня с пронизывающей болью врезались прутья выстроенной мной же клетки дома. Клетка, возможно, красивая, но одинокая, как жизнь в саванне, и с тревожными мыслями, которые преследовали меня, как живности в трупе. В первые минуты на улице я ощутил дикий страх, который, однако, быстро сменился на уверенность, что не покидала меня и далее. Ноги несли меня туда, где всегда нос оплетал горький запах кофе, а в противоположность неприятному аромату всегда встречала женатая пара с улыбками нежными, как взбитые сливки, а в глазах сверкало столько добра, что любую горечь можно было подсластить. Однако встретили меня не миссис и мистер Твик, а совершенно новое, обновлённое, как и весь город, кафе. Внутри пахло выпечкой, как сейчас помню. От свежеиспечённых кондитерских изделий живот так свело, по-непривычному, будто до этого я вообще не ел. Набрал всего и понемногу, на меня начали поглядывать посетители, будто я из леса выбрался, в чём отчасти были правы. Взгляды неприятные, колкие, осуждающие, но один я заприметил почти сразу. Тот взгляд был направлен не на мой безвкусный выбор сластей, словно я голодный медведь, а прямо на моё лицо. Я тогда даже ощупал свои щёки и лоб, не вырос ли там у меня третий глаз. Смотрел на меня внимательно и с прищуром, будто пытался вспомнить, не кто иной, как Кенни МакКормик. Ни он, ни я в первый момент не узнали друг друга. Представиться первым решил я, такое внимание, что не было окрашено призрением и недовольством, мне льстило. А смотрел МакКормик действительно в душу, пробирал до костей, но лицо его не озарилось осенением, не согнулись брови от удивления домиком. Бывшего одноклассника он не узнал. Я представился своим новым именем, а имя «Кеннет» я старался забыть вместе с остальной четвёркой так нелюбимой мне компании. Оказалось, в этом чувстве обиды мы с МакКормиком были схожи. Но узнал я об этом намного позднее, чем хотелось бы. На моё «Вик Хаос» МакКормик лаконично буркнул в ворот своей не по размеру кофты «Кеннет». Увидев этого парня, мне стало по-необычному жаль его. Он был почти что с головой погружен в бумаги, на его столике совсем отсутствовало свободное место. Когда он невзначай показал то, над чем работает, я понял, что парня нужно спасать. Наша дружба зародилась из-за незначительного всплеска внимания и разрасталась настоящим пожаром лучших друзей. Думаю, о сотрудничестве с Кеннетом МакКормиком уже есть куча статей на разных новостных сайтах. Читая их, я не ощущал, что мою жизнь пережёвывают и выплёвывают жалкие ошмётки, так что, думаю, эту часть я могу пропустить. Но. Было то, что часто волновало Кеннета, то, что являлось причиной наших ссор. Одной единственной причиной. В то время, когда у профессора МакКормика увеличивались грамоты, прибавлялись на полках кубки за достижения, у меня в это время увеличивались повестки в суд. Всё чаще люди начали замечать —

***

Слышится громкий стук толстой папки об стол. — Думаю, на сегодня достаточно, — звучит безэмоциональный голос. Отстранившись от исписанных листов, Виктор удручённо спрашивает: — Что? Почему это? Мужчина, сидевший напротив, только удручённо качает головой. — Уже много времени прошло, допишешь завтра. Отдавай свои мемуары, сейчас охрана отведёт тебя в палату, — и как бы показывая, что разговор окончен, тут же встаёт со стула, который под чужим весом издал протяжный стон. — Ну ладно, ладно, — сразу соглашается Виктор, показывая, что сейчас не нужно никуда тащить его силком, послушно встаёт сам. Даже если сегодня Виктор не смог дописать свой рассказ вместо того, что хранится в его личном деле с глупой карикатурой на его жизнь, он сможет дописать его завтра. Он не загнётся в этом месте, однажды сможет вновь вдохнуть запах улиц, который пусть и не нравился Вику, но в котором спустя столько времени он нуждался. Его история будет продолжаться, а этот рассказ он так или иначе никогда не сможет закончить, ведь ещё ничего не кончено.