Расстрел состоится завтра...

Полковник Фогель фон Рабэ пил третью чашку чёрного кофе — и с каждым глотком хотел спать всё больше. В третьем часу ночи его разбудили новостью, что солдаты привезли в крепость одного тех шумных типов, которые возомнили себя революционерами и спасителями Италии. Много гонора, много беспокойства, много беспорядка. И бесконечные хлопоты, которых и так хватает военным в чужой стране, где каждый второй считает себя потомком древнеримских героев. Остальные же, по всему, ведут своё происхождение от апостолов и святых, и от того этим тоже никто им не указ. Тем более — какие-то австрийцы, которых никто не ждал. Служба в таких условиях выходила не самой приятной, но порядок, приказ и интересы державы перевешивали все эти назойливые неудобства. С чувством долга у полковника фон Рабэ всё было хорошо. Однако он по непонятной для себя причине тянул время и кофе, откладывая свидание с арестованным. Просто бывают такие дни, когда никакой порядок не спасает от дурного настроения.  Вот надо же было так случиться, что именно сегодня на посту у дверей в покои полковника стоял этот проклятый рыжий солдат, похожий на тощего лиса. Молодой и ненадёжный, с тревожным взглядом светлых глаз. Он был из местных, и было совершенно непонятно, откуда он тут взялся, с такой мастью. Которая больше была уместна на родине фон Рабэ. Кстати, по родине полковник сегодня почему-то особенно скучал и хотел оказаться где-нибудь подальше от этих раскалённых к полудню камней и невыносимо голубого неба. Хотелось слушать орган в каком-нибудь соборе Зальцбурга и дождливой погоды, хотелось резкости родного языка и волн холодного Зальцаха.  Фон Рабэ допил кофе, бросил почти отчаянный взгляд на причудливые разводы в изящной фарфоровой чашке и встал. Проклятые дела в этой проклятой крепости больше ждать не могли. Однако, выйдя из дверей, он, к своему удивлению, не обнаружил в коридоре рыжего солдата. На посту стоял совсем другой карабинер, и на вопрос полковника он ответил, что Серджио Медичи испросил ещё утром увольнительную по семейному делу. Полковник подумал, что, видимо, позволил себе потерять счёт времени, потому что ему казалось, что и утро, и рыжий солдат, у которого неожиданно оказалась дворянская фамилия, были совсем недавно. Однако, посмотрев на брегет, фон Рабэ понял, что полдень давно миновал.   Арестованный выглядел, как обычный головорез-горец, и его принадлежность к революционерам выдавала только порванная красная рубашка. По всему было видно, что при аресте он активно сопротивлялся, но потерпел неудачу. Сейчас он очень напомнил полковнику волка в зверинце. В полумраке камеры цепь была не видна, но фон Рабэ знал, что она там есть. Мрачный тип сидел в углу и никак не отреагировал ни на открывшуюся дверь, ни на полковника, почтившего его личным визитом. Разговаривать он отказался, только зыркнул тёмными глазами и что-то проворчал себе под нос. Полковник позавидовал возможности узника быть мрачным и иметь полное право сквернословить. Затем бросил резкое: «Хорошо, подождём!» — и вышел из камеры.  В полдень маленький деревенский храм был пуст. Солнце заглядывало в скромную витражную розу и лучами ловило танец крошечных пылинок. Отец Лоренцо уже собирался уходить и ждал, пока служка принесёт ему забытый в алтаре молитвенник, когда в двери вбежал солдат. На минуту сердце у святого отца остановилось, и он понял, что испугался. Но ещё минуту спустя страх сменился досадой: отец Лоренцо узнал в солдате своего крестника — сироту-подкидыша, которому он сам дал при крещении имя Серджио. Никто в деревне не хотел становиться крёстным чужому рыжему ребёнку, которого тёмные людские суеверия ставили вне закона только за цвет волос. И никакие строгие увещевания падре не принесли плодов. Отец Лоренцо подумал, что проще стать крёстным отцом сироте, чем отлучить от церкви целую деревню за суеверия.   С тех пор рыжий подкидыш доставил святому отцу немало хлопот и, видимо, не собирался останавливаться на достигнутом. Увидев священника, Серджио прямо от порога начал что-то сбивчиво и шумно говорить, размахивая руками. Но понять, что его заставило вбежать в храм в этот солнечный день, было совершенно невозможно. Приблизившись к священнику, Серджио бухнулся на колени, потянулся к руке своего крёстного, и отец Лоренцо увидел слёзы в его глазах. Да, видимо, случилось что-то из ряда вон, если парень в военной форме вот-вот расплачется.  Чуть позже они сидели на лавочке позади храма и разговаривали. То есть Серджио говорил много и быстро, а отец Лоренцо сидел и слушал. Конечно, он помнил, что у его рыжего крестника был друг — они слишком часто попадались за своими шалостями и по очереди или наперебой каялись потом святому отцу. Помнил, что они выросли, и дружба их выросла вместе с ними. Но вот только один попал в карабинеры, а другой, по слухам, связался с контрабандистами. Но они всё равно продолжали дружить, хоть и виделись теперь редко. Отец Лоренцо, как и положено духовнику, знал о них самое близкое и тайное. И теперь отлично понимал, почему сейчас на Серджио лица нет — его друг Леджи Волчонок сидит в крепости, арестованный как один из главарей повстанцев — и дела его плохи.  Когда полковнику фон Рабэ доложили, что к нему пришёл священник, он почти готов был вспылить и ответить, что сегодня он никого не ждёт. Ибо день необъяснимо отвратителен, а всё, что было положено для исполнения долга, исправно сделано. С другой стороны: здесь, в итальянской провинции, удивительно серьёзно относились ко всему, что связано с церковью. А отец Лоренцо пользовался у жителей не только уважением, но и настоящей любовью. Полковник подозревал, что даже головорезы-контрабандисты приходят к нему на исповедь и честно рассказывают обо всех своих кражах, искренне раскаиваясь в том, что, по сути, было их призванием и хлебом насущным, несмотря на заповеди. И он отпускает им грехи, не забывая накладывать епитимьи. Фон Рабэ взвесил все «за» и «против» и принял решение быть вежливым. Когда святой отец вошёл, он предложил ему сесть и даже спросил, не подать ли ему кофе или вина. Отец Лоренцо учтиво отказался, но тут же сделался строгим и спросил про арестованного. Полковник в ответ помрачнел и едва не ответил, что дела порядка и безопасности уж точно не должны касаться какого-то старого осла в сутане. Однако он взял себя в руки и ответил вопросом на вопрос: поинтересовался у священника, с какой целью он задаёт вопросы, не касающиеся его прихода. На что отец Лоренцо ответил, что Волчонок — его прихожанин, и, более того, он знает его с детства, и потому весьма обеспокоен ситуацией. В ответ фон Рабэ заметил, что его ситуация тоже весьма беспокоит, потому что шайка возмутителей спокойствия нарушает закон, смущает мирных жителей и убивает австрийских солдат. И раз уж он поставлен здесь наблюдать за порядком и управлять делами, то сделает всё, чтобы виновные были наказаны. И, глядя на мрачнеющего священника, полковник чувствовал, что его запас вежливости стремительно иссякает. Но отец Лоренцо не собирался уступать: он прекрасно понимал, насколько неприятен полковнику, но делал вид, что не замечает этого. Он просто и холодно спросил, кто будет устанавливать виновность Волчонка. Здесь фон Рабэ слишком увлёкся своей неприязнью и ответил, что военно-полевой суд во всём разберётся. Слово было сказано, и делать вид, что ошибся, было глупо. Полковник, уже не скрывая своей неприязни, выслушал замечание проклятого падре, что арестованный — лицо гражданское и, несмотря ни на что, военные судить его не могут. Да, стоило признать, что учтивой дипломатии в этой беседе уже не осталось. И фон Рабэ мрачно заявил, что в этой глуши вполне можно пренебречь условностями, особенно — когда речь заходит о мире и покое для обычных людей. Ведь не хочет же священник сказать ему, что жизнь одного преступника важнее жизней мирных жителей, которые, к слову, тоже прихожане в его церкви? Отец Лоренцо понял, что теперь его очередь угодить в ловушку. Однако привычка к богословским диспутам, которыми он весьма увлекался во времена университетской молодости, неожиданно выручила его. Священник слегка согнал с лица строгость и вкрадчиво поинтересовался, не удивляет ли господина полковника тот казус, что они уже четверть часа убеждают друг друга, что следует поступать правильно и по закону? Полковник несколько растерялся от такого поворота беседы, но, не желая казаться тупицей в глазах назойливого святого отца, он мрачно улыбнулся и развёл руками. Отец Лоренцо в ответ спросил, не следует ли обратиться к более высокопоставленным персонам за разъяснениями в этой непростой ситуации. Ведь каждый в случае ошибки будет отвечать не только перед начальством, но и перед Всевышним, когда придёт час самого главного суда. Полковнику хотелось выругаться, но в присутствии священника он никак не мог себе этого позволить. Впрочем, отец Лоренцо, по всему, собирался его наконец-то покинуть, и фон Рабэ даже нашёл немного учтивости, чтобы сделать вид, что расстаются они совершенно мирно. При этом каждый из них в этот момент лихорадочно обдумывал, кому бы можно было написать письмо с жалобами на произвол… Время шло, но, увы, ничего не менялось. Леджи Волчонок сидел в крепости, Серджио ходил за утешением то в церковь, то в кабак. Отец Лоренцо был мрачен, но уговаривал верить в лучшее. Он надеялся, что прищемил хвост полковнику напоминанием про закон, и у того желание выслужиться столкнулось с перспективой нарушить этот самый закон. Также он ждал ответа на своё письмо, которое он всё-таки написал и отправил в Рим. С другой стороны, он не очень надеялся, что от этой кляузы на фон Рабэ будет толк. Потому, когда в пятницу во время исповеди к нему пришёл Серджио и шёпотом сказал, что он обо всём договорился и осталось только передать Волчонку письмо с планом побега, отец Лоренцо не нашёл ни одного веского довода против этой отчаянной затеи. Письмо, может быть, и достигло благополучно адресата в Риме, но толку от него, видимо, ожидать не приходилось.  Волчонок был удачлив. Видимо, ещё в детстве он чем-то приглянулся Фортуне, и та баловала его. В жизни, в азартных играх, в тёмных контрабандных делах и потом ещё в бою. Ему завидовали, а он лишь смеялся. И говорил, что Фортуна — похоже, единственная женщина, которая его любит. Его товарищи на это отвечали, что совершенно непонятно, почему так. И продолжали завидовать. А он виртуозно играл в карты, не боялся ночных троп в горах, и все его раны в бою можно было смело называть пустяковыми. Однако в этот раз Фортуна, похоже, решила его бросить. Вот так сразу, без знаков и предупреждений. Солдаты подстрелили его по совершенной глупости, но пуля попала в ногу, и теперь Волчонок был ранен, от чего хромал как бес. Конечно, тюремный лекарь приходил — они не могли позволить узнику вот так просто сдохнуть от горячки. Пока доктор доставал пулю, он с удивлением понял, что очень многих слов и оборотов в родном языке он не слышал никогда. Теперь он исправно приходил делать перевязки с какой-то лечебной дрянью, и Волчонок даже не мешал ему выполнять эту работу. Сначала он подумывал захватить доктора в заложники. Но потом ему справедливо подумалось, что пока рана донимает его, побег выглядит глупо и безнадёжно. Потому не мешал лечить себя, хотя и подозревал, что усилия доктора в изрядной мере — сизифов труд. У австрийцев не было ни малейшего повода вылечить его и отпустить, пожурив за плохое поведение. Оставалось ждать и изобретать планы побега на будущее. В этих планах он совсем не надеялся, что кто-то будет вытаскивать его из крепости... но внезапно шлёпнувшийся на пол камеры комок бумаги уверил его в обратном. Развернув его, он возблагодарил небо, что отец Лоренцо в детстве всё-таки научил его читать. Не то чтобы Волчонок читал бегло, но на то, чтобы прочитать несколько строк, заботливо начертанных печатными буквами на мятом листке, его вполне хватило. Внизу, в уголке, почти незаметной случайностью, был нарисован птичий след. Увидев этот значок, Леджи всё понял.  Они дружили с детства. Наверное, это началось потому, что они оба были сиротами. И потому, что рыжий мальчик, за которого Леджи однажды заступился просто из-за обострённого чувства справедливости, стал ходить за ним, как собака. Неотступно и верно. Он был не похож на остальных не только цветом волос. И Волчонку сначала было любопытно, а потом он понял, что привязался к странному парню. И они стали дружить. Леджи научил своего друга сначала просто драться, а потом и обращаться с коротким ножом. Они научились без слов понимать друг друга. И даже потом, когда они стали взрослыми и виделись много реже, ничего между ними не изменилось. Иногда они встречались в кабаке и пили. И тогда Волчонок тащил Серджио на себе до самой казармы. Потому что его друг неизменно проигрывал состязание «Чья голова крепче?». То, что рыжий оказался в солдатах, казалось Леджи глупой глупостью. Но сейчас это вдруг оказалось полезным. Главное было — дожить до завтрашней ночи без лишних приключений. Однако следующая ночь доказала, что с Фортуной у Волчонка вышел полный разлад. Видимо, капризная богиня увлеклась кем-то другим в самый неподходящий момент. Потому что иначе объяснить, почему продуманный, но простой план провалился, было нельзя. В итоге это начинало тянуть на деревенский анекдот про недотёпу, у которого не выходит даже самое простое. Получилось перепилить цепь и решётку, получилось осторожно вылезти в окно и почти спуститься по отличной крепкой верёвке. Получилось упасть под ноги часовому, который отстал от патруля и в самый неподходящий момент проходил под окном, догоняя остальных. Быстроты реакции, чтобы придушить его раньше, чем он начнёт орать, не хватило. Бежать с раной тоже выходило неубедительно. Потом охранники, кажется, били, но Волчонок так был обижен на Фортуну, что даже не отбивался. Уже потом, плавая в полубреду отчаянья, он мучительно думал, можно ли было что-нибудь сделать для того, чтобы побег всё таки удался. Но голова болела и отказывалась соображать. И в какой-то момент Леджи понял, что не может думать ни о чём, кроме своего друга. Мысль о том, что рыжий очень расстроится и может наделать глупостей, не давала ему покоя.  Когда в крепостном дворе раздались крики и шум, Серджио ещё надеялся, что всё получится. И его друг успеет сбежать от стражи. Он знал, что Волчонок ранен, но в такие моменты всегда отчаянно хочется, чтобы произошло чудо. Самое невозможное, отрицающее все законы жизни и логики. Чуда не произошло. И потому отец Лоренцо в эту ночь проснулся от громкого стука в дверь его крошечного домика при церкви. На пороге снова стоял его рыжий крестник — запыхавшийся и растрёпанный, с дикими глазами, и бормотал что-то невнятное. Священник почти за втащил его в свой дом и закрыл дверь. А потом Серджио бил кулаками в белёную каменную стену и кричал, что Бога нет, раз он сумел допустить, что его друг не смог бежать из крепости. Отец Лоренцо спокойно слушал и не мешал. Он знал, что сейчас утешать парня бесполезно и что все его слова, которые сейчас рвутся с искусанных губ — это просто крик отчаянной боли и страх потери. Когда Серджио затих, даже при свете свечей было видно, что на побелке остались следы крови от сбитых костяшек. Дальше он сидел в ногах у священника и просто смотрел в одну точку. Сейчас, в штатской одежде, Серджио казался моложе и тоньше. Это напоминало отцу Лоренцо те дни, когда рыжий на правах крестника так же приходил к нему разговаривать или жаловаться на жизнь. Иногда они приходили вместе с Волчонком. На сердце у священника было тяжело и тоскливо. Он понимал, что ему никак не остановить австрийского полковника, который, несомненно, после всего случившегося придёт в бешенство. Пугать его письмом в Рим второй раз будет вовсе бессмысленно. Тем более что первое письмо не принесло никакого результата. Устав смотреть в стену, Серджио перевёл взгляд на святого отца, и тот, заглянув в тёмные от расширенных зрачков глаза, понял, что утром он снова пойдёт тревожить покой фон Рабэ.    Конечно, полковник был взбешён. Он и в первый раз не хотел принимать отца Лоренцо, а уже после всего случившегося — тем более. И уже ни о какой вежливости речи идти не могло. С другой стороны, затевать ссору с церковником, даже если он настоятель маленького храма, было глупостью. Об этом стоило помнить даже в бешенстве и беспорядке. И потому фон Рабэ взял себя в руки и велел пригласить в его кабинет священника. С первого взгляда друг на друга им всё стало ясно. Приняв торопливое благословение, полковник первым пошёл в наступление. И довольно резким тоном объяснил, что, учитывая новые обстоятельства, он не намерен обсуждать дальнейшую судьбу Леджи Волчонка, ибо она кажется ему ясной. Отец Лоренцо, с трудом сохраняя спокойствие, заметил что всякое решение должно быть законно, как и суд, который его выносит. Фон Рабэ побледнел, хотя казалось, что больше это уже невозможно, и ответил, что он вообще не будет судить этого головореза никаким судом, что с ним и так всё ясно. Поэтому он просто будет завтра расстрелян — и никто, даже Господь Бог, не смет этому помешать. Священник тихо, но отчётливо заметил, что, может, он не сможет отлучить полковника от церкви за самоуправство, а вот за богохульство и нарушение заповеди «не убий» — вполне. После чего отец Лоренцо, не прощаясь, вышел за дверь.  У военного человека нет своей воли перед словом «приказ». Выбор, конечно есть, он всегда есть. Простой такой выбор — выполни приказ или умри. За неповиновение — смерть. И вот сейчас — не на поле боя. Посреди крепостного двора, где полковник выстроил гарнизон и по жребию выбрал тех, кто будет в расстрельной команде. Серджио растерянно смотрел перед собой и никак не мог заставить себя вдохнуть утренний воздух. Ему — в отличие от Волчонка — везло в жизни очень редко, почти никогда. Впрочем, дожил же он до своих лет... Но именно сейчас он невыносимо жалел об этом. Однако бросить карабин на камни и отказаться у него внезапно не хватило духу. Полковник фон Рабэ запросто мог пристрелить его прямо на месте. А смерть — она такая… одно дело — в бою, в заварухе, на кураже… Другое дело — вот сейчас, солнечным утром… Утром, когда должен был погибнуть его единственный друг. Погибнуть самому, чтобы не видеть этого? Перестрелять товарищей с карабинами? Или одним выстрелом не промахнуться в полковника, который, если задуматься, один во всём виноват? Тысячи мыслей метались в голове, как стрижи. Серджио чувствовал себя тряпкой и молился Богу, чтобы тот дал ему знак, как поступить правильно. Но у Всевышнего, похоже, были более важные дела. Последней отчаянной мыслью было то, что он ведь не один в расстрельной команде... и ему совсем не обязательно стрелять в своего друга. Ведь после никто не сможет проверить, чьи пули убили Леджи.  Волчонок вышел во двор, заметно хромая. Разорванная и потерявшая всякий вид красная рубашка удивительно шла ему. И вообще — несмотря ни на что, он был сейчас красив. На полковника с кислым лицом он даже не взглянул. А вот с карабинерами поздоровался, отвесив шутовской поклон и заметив, что у него никогда ещё не было такого богатого эскорта. Но, увидев в строю Серджио, он замолчал на полуслове. Его друг смотрел на него затравленно, и по губам явно блуждали какие-то слова, но произнести их вслух он так и не решился. Вместо этого он столкнулся с пристальным взглядом фон Рабэ — тот цепко смотрел на Серджио жёлтыми глазами, от чего рыжему солдату стало совсем страшно. В ушах шумело, и казалось, что он проваливается в бездну, где нет ничего, кроме холода и темноты. Из оцепенения его неожиданно вывел смех Волчонка, который дошёл до стены, отпустил какую-то шутку и теперь смеялся. Капитан в тот же момент скомандовал: «На плечо!», Серджио с трудом поднял карабин. Но за мгновение до страшного «Пли!» полковник приказал отставить и широким шагом подошёл к рыжему. Волчонок перестал смеяться и весь собрался, словно зверь перед прыжком. Ещё минуту назад он стоял в непринуждённой позе, словно вышел погулять на площадь в праздничный день… Но как только фон Рабэ приблизился к Серджио, вся небрежность немедленно исчезла. Команда «смирно» была произнесена так тихо, что было понятно, что она относится только к рядовому Медичи, который стоял в строю на грани обморока. Так же тихо полковник приказал ему стрелять. Одному. И, поскольку он медлил, полковник зло и коротко повторил приказ. В строю поднялся ропот, Волчонок снова засмеялся. Серджио перестал дышать и нажал на курок карабина. Потом ещё раз… и ещё… Было темно, руки тряслись, но остановиться он уже не мог. После пятого выстрела кто-то резко толкнул его в плечо, и карабин упал на траву. А потом он бросился к Волчонку, который лежал на земле, но был ещё жив. Увидев друга, он улыбнулся и еле слышно сказал: «Не бойся, на красном крови не видно…». Серджио наконец провалился в темноту и упал рядом.  Стоит ли верить романам и прочим россказням? На войне солдаты не падают в обморок просто так. Бывает по-всякому — друг убивает друга… но будет ли сердце спокойно — иль будет корчиться? Позже поэты придумают, как было правильно. Впрочем… любая легенда — всего лишь вымысел автора. Он пишет так, чтобы сердце металось птицей и замирало, предчувствуя сладость страдания…. *** Не бойся- на красном не будет крови, Будет всего только мокрый шелк. От крика едва ли здесь будет прок - Не защитить от свинца любовью, Не защитить, не закрыть не спрятать. Нет. Мне не больно. Не надо плакать… Не бойся. Приказ - не вина солдата. Чужак тебе приказал: «Стреляй!» Но все, кто любят - уходят в рай А смерть - всего лишь за жизнь расплата. Мы вместе, друг мой, и сердцу тесно. Я подожду у ворот небесных… Не бойся. Господь милосерден к рыжим. В них божья радость и солнца взвесь. Их только люди не любят здесь. Как все не вовремя - мне бы выжить. Не мучай душу тоской и адом. В час твой последний я буду рядом… Серджио очнулся в камере. За окном было светло, но он не был уверен, что это был тот же самый день, в котором он навсегда потерял Волчонка. У жизни был привкус крови и полного отсутствия смысла. С трудом пошевелившись, он попробовал сесть и осторожно огляделся вокруг. Возле двери белел клочок бумаги. Видимо, кто-то бросил его сквозь окошечко. Голова кружилась — и до послания пришлось добираться на четвереньках. Развернув листок, Серджио прочёл несколько неровно написанных слов: «Не плачь обо мне. Всю жизнь я любил только тебя. Мы встретимся…»