Would you cry

      — Теперь мы друзья?       Он бы, наверное, рассмеялся бы ей в лицо, если бы увидел Хитч прямо сейчас. Обхохотался бы до смерти. Она вообще-то никогда не видела, чтобы какая-нибудь вещь занимала его до колик, но сам Марло, его дурацкий скептицизм, его нутро — всё это в совокупности и по отдельности просто обязано было бы сделать из её идиотского чувства посмешище, а потом вынести его на всеобщее обозрение. Смотрите, мол, трогайте. Рассматривайте, да повнимательнее, чтобы мне не пришлось даже глазком на него взглянуть. Оставьте от него одни лохмотья, мятую чешую и ощипанные крылья, раздерите ангела в клочья, заставьте его привыкнуть к тому, что в жестоком мире иначе не выжить; а оно всё равно будет дышать. Знать будет, куда соваться, чтобы сделали побольнее.       Фу, это точно не она.       Она бы так не сумела.       Хитч складывает руки на груди. Болит. Болит не от разочарования, оно-то как раз ушло первым, здорово проругавшись и громко хлопнув дверью большого и светлого зала — у них бы всё равно ничего не вышло, об этом даже и горевать не приходится. Ей, может, только и кажется, что получилось бы хорошо. Может, это ей только снится: и про любовь снится, и про понимание, и всё в таких нежных тонах, как пастель, что на утро аж тошно. Болит-то не от такого. Ноет у неё от натяги, от того, что нельзя так долго концентрироваться на чём-то (ком-то) одном, особенно на чём-то, что меньше всего заслуживает твоего внимания. Ей бы выбросить из головы, как ненужные бумаги и забытые отчёты, только вот эта дрянь, увы — не листок, не один, не два; она жидкая, вязкая, как болотная тина, за собою тянет. Утонуть бы. Тут-то всё равно больше никого не осталось.       Хитч вздыхает.       Осёл. Ослом был, ослом и остался — ослом будет, добавляет какая-то часть её разума. Ей бы давно отмереть, оставив Хитч только с другой половиной, здравой, да вот только прицепилась, пиявка. И по капле крови вперемешку с горем ей каждый день отдавай.       Она никогда не говорит о нём так, будто бы он «был». Флок сказал, начальство сказало, даже его мать, бедная женщина, все, чёрт побери, смирились, стёрли его из настоящего, как ненужный, зудящий, болезненный элемент — а она вот такая единственная. Единственная на всём свете дура. Единственно ей мерещится он даже в стенах, что уж говорить о красавчиках из стены Сина. Марло до них — как скотобойне до храма, об этом она твердила ему ещё тогда, когда он ещё действовал ей на нервы вполне осязаемо. Бесполезно. Только хмыкал, придурок. Был бы рядом — зарядила бы ему с локтя в больно гордый нос, чтоб жизнь простой не казалась; стал бы ещё прекраснее, что говорить. Есть в нём такое. Никогда бы не назвала его себе ровней, но, быть может, если бы вырос, если бы понял, если бы, если бы, может. Если бы обрезать. Оставить просто так…       А что тогда останется?       Даже у подсобки есть табличка в коридоре. А у Марло нет. Они вспоминают гнилой ужин в столовой чаще, чем человека, когда-то жаловавшегося и радовавшегося вместе с ними. Он сам говорил, что так и будет, но Хитч-то от этого не легче, Хитч теперь тоже больная, тоже умная, тоже знает, что правильно, а что нет. Кто-то же должен, постоянно ныл Марло. Это одна из самых дурацких его мыслей, но теперь Дрейс понимает и её, постоянно вспоминает о ней, чуть задумавшись: а кто, если не она? А кто будет после неё? Кто будет стоять за неё, за её дурацкую, бесполезную, не принёсшую в этот мир ничего нового память? — кто, если не он?       — Ну, идиот, собираешься молчать — сейчас соберусь и уйду. У меня на тебя времени нет.       Хитч ждёт. До него и до живого было не достучаться, что уж говорить о бесплотном духе. Там, где двадцать других словили бы намёк с первого слова, до Марло нужно было добираться с молотком, скрижалью и рупором, чтоб уж наверняка — и всё для того, чтобы он, весь из себя правильный, умный, брови нахмурил. И покраснел. Это всегда была странно. Дрейс теперь думает о том, что он не такой уж и отсталый, только капли, скорые, быстрые, бьющие по крыше мелкой дробью, прерывают её мысли быстрее, и она замолкает даже внутренне, вся обратившись в слух. Ливень. Почти наверняка будет гроза.       — Так мы друзья или нет, придурочный?       Ничего.       — Или всё-таки чуточку больше?       Громыхнуло. Где-то далеко, в районе незнакомой земли что-то блестит, и Хитч, сорвавшись, как окончательно сумасшедшая, встаёт у окна, распахивает ставни, только чтобы великое множество веток, ударившись о её карниз, упали ниже, до самой земли склонились, наполовину переломав своей тяжестью крепкий ствол — и Дрейс смеётся, улыбается, громко заливаясь серебристым хохотом на всю умолкшую крепость. Даже слёзы по щекам не бегут. Ей просто весело, и она улыбается ещё сильнее, когда думает о том, как этот дурак, наверное, отчаянно отводит глаза, не желая сейчас смотреть на неё сверху вниз. Было бы в его духе. Было бы просто жутко забавно.       Оглушительный рёв стоит над землёй, но ей кажется, что она точно знает, кого он ищет.