запах твоих сигарет

      Осеннее утро всегда ассоциировалось у Рюноске с чем-то неприятным: сыростью, вязкой грязью, которая прилипает к ботинкам и обязательно окаменеет к приходу домой, а оттого её придётся отмывать несколько драгоценных часов. А ещё утром этого замечательного, по мнению любителей эстетики, времени года всегда было холодно. Даже если светило солнце — даже если его ярко-алые, переливающиеся в нежный оранжевый, лучи прорывались через оголённые ветки деревьев и ослепляли тебя на протяжении всей дороги, они никогда не грели. Вот и сейчас юноша вдыхал струйки этого промозглого воздуха, думая лишь о том, как бы побыстрее оказаться дома и закрыть все окна, мечтая о том, чтобы скорее вернулось лето или же настала зима, когда никакое солнце не сможет обмануть тебя из-за вида необъятных белых сугробов. Акутагава даже не осознавал, как сжимал руки в карманах, будто от этого ему действительно может стать теплее. Пожалуй, единственная роль, которую играло солнце сейчас — освещение пыли и пара, выходящего из носов прохожих на выдохе.       В голове было пусто, как, впрочем, и на улице — по тротуарам проходили всего несколько человечков, которые отказались от возможности отоспаться в выходной, как и сам брюнет. Он вовсе не был ранней пташкой и совсем не хотел заниматься чёрт знает чем в субботу, а тем более — портить её плохими впечатлениями от погоды или ненароком подхватить простуду. Однако что-то очень навязчиво вытягивало его на улицу с самого рассвета. В холодном поту от непонятного волнения он пролежал около часа в постели, глупо надеясь на то, что его сон вернётся, но тот ускользал, а когда его призрак окончательно исчез со всех радаров, юноша наконец смирился со своей участью и соизволил подняться. Он отдавал себе полный отчёт в том, что это глупо — следовать непонятно откуда взявшейся въедливой мысли, стремящейся вытащить тебя наружу в самое до тошноты ненавистное время дня. Но он продолжал терпеливо обходить район, который успел стать родным за те годы, что он тут живёт. Брюнет обращал внимание на каждую мелочь — непроизвольно, конечно. Он только головой понимал, что всё происходящее — абсурд, но всё его естество стремилось понять, что за неведомая сила утянула его в весьма скучную, непримечательную и порядком надоевшую авантюру.       Судя по положению солнца, потихоньку дело двигалось к полудню. Рюноске вымученно вздохнул, смирившись с тем, что единственная «неведомая сила» — это его идиотизм, стремящийся найти какое-нибудь глупое приключение на задницу, которой, очевидно, слишком скучно отсиживаться в стороне. Под ногой раздалось противное слуху хлюпанье — грязевая лужа растянулась поперёк дороги так, что длина и ширина её никак не позволяли обойти лужу стороной. Акутагава буквально вскипел — поджал губы и так грубо выдохнул весь имеющийся в лёгких воздух, что со стороны стал напоминать огнедышащего дракона. Он в сердцах провёл подошвой пострадавшего ботинка по чистому асфальту, всеми возможными нецензурными словами выражая свою «ненависть к этой чёртовой луже, к этому проклятому проулку, а также к этому идиотскому утру в целом». Именно в этот миг боковым зрением Рюноске уловил вспышку где-то справа. Потом ещё раз. Затем проход между двумя пятиэтажками вновь поглотила непроглядная тьма, которая теперь казалась такой манящей, хотя всего секунду назад темноволосого юношу оная вообще не волновала.       Акутагава сделал шаг по направлению к загадке, что скрывалась за этой непроглядной темнотой, где он, впрочем, ожидал увидеть разве что какого-нибудь бездомного бородатого мужика, который открыл в мусорном баке зажигалку и теперь балуется находкой. Он высунул руки из карманов, чтобы в любой момент выставить их перед собой, если вдруг придётся защищаться, и облизнул пересохшие губы. Запахи, тянувшиеся из таинственного прохода, были отнюдь не из приятных — запах разного рода отходов, который становился всё сильнее по мере приближения к домам. Тьма, которая была так отчётливо видна прежде, в самом проходе будто рассеивалась, исчезала, будто на границе между улицей и этим проходом просто стояла чёрная стена. Рюноске обеспокоенно оглянулся, стараясь сохранять ровное дыхание, чувствуя, как его сердце танцует канкан с такой бешеной силой и самоотдачей, что его биение эхом отдаётся в ушах.       У самой стены выделяется чей-то силуэт — чётко очерчены его плечи и голова со струящимися короткими волнами тёмных волос, — а вскоре Рюноске различает футболку пастельного оттенка, натянутую поверх джинс, облегающих худые и длинные ноги незнакомца. Но что-то глубоко внутри подсказывает брюнету, что это вовсе не незнакомец. И именно это что-то заставляет его сердебиение ускориться, превышая все нормы допустимого, а его самого — продолжать идти, причём ещё быстрее, с новым непонятным ему самому рвением. Акутагава видит расплывчатые узоры дыма, растворяющиеся уже в метре от него самого, а следом различает въедливый запах сигаретного дыма, который мгновенно достигает лёгких и едва не заставляет парня задержать нос от этого отвратительного аромата, омерзение от которого можно сравнить только с тем, которое испытываешь, глядя на загнивающий труп.       — Тебе чего? — этот голос будто пуля пробивает тело Рюноске, на секунду опешевшего и замеревшего в метре от незнакомца, — уже в такую рань людям не спится — так и хочется испортить мне наслаждение одиночеством.       Акутагаву током прошибло в этот миг осознания. Он и представить не мог, что здесь и сейчас встретит именно этого человека. Именно того, с которым он так давно ищет встреч. Так давно и так тщетно.       — Скучаешь по одиночеству? — он сам поразился тому, как резко звучал его голос, потому что внутри у него всё сжалось единым комом и давило где-то в области груди колючим шаром, — Мне казалось, ты им уже вдоволь насладился, Дазай.       «Незнакомец», коим парень недавно считался, вдруг поднял голову, открыв миру свой лик, до этого сокрытый длинной чёлкой, свисавшей до самых глаз. Он приоткрыл рот, словно собирался послать Акутагаву куда подальше, но ни один звук не сорвался с его уст, зато в глазах было видно столько всего, что невозможно было вычленить что-то одно. Он так и стоял, замерев в не очень удобной позе, пока в его руке медленно тлела сигарета, испуская в небо тоненькую ниточку сизого дыма.       — Приличия ради ты мог бы хотя бы поздороваться, — Рюноске невольно пытался задавить собеседника своим напором, хотя волнение, волнение и возбуждение мешали даже мыслям его собраться в единый поток законченных фраз, слова выходили сами собой, — или ты начал забывать старых знакомых?       — Здравствуй. Ты доволен? — он поднёс сигарету к губам и сделал затяжку как ни в чём не бывало. Будто не было этой нелепой паузы. И тогда Рюноске вдруг понял одну важную вещь — запах сигарет, что сейчас наполнял пространство, не был ему знаком. Именно поэтому он даже мысли не допускал, что тут стоит кто-то из его знакомых, а тем более он.       — Помнишь те сигареты, которые ты тогда курил? — игнорируя полный сарказма вопрос, он глянул на парня таким удручённым взглядом, которого прежде тому не доводилось видеть.       — Вишнёвые. — Он отвечал резко и с ноткой обжигающего холода, однако где-то в глубине его взгляда таился интерес, как искорка, пляшущая на обугливщемся полене.       — Да. я всё ещё чувствую их вкус на своих губах. — Осаму сомкнул брови у переносицы, сохраняя свою внешнюю отстранённость. Возникла новая пауза, которую не нарушал даже шорох от брожения какой-нибудь заблудившейся крысы.       — К чему ты ведёшь? — кажется, его голос едва-едва не дрогнул в начале предложения. Или же Рюноске принимал желаемое за действительное.       — Только к тому, что я скучаю по тебе и твоим грёбаным сигаретам, — по телу пробежались мурашки с такой скоростью, что брюнет поёжился будто от холода.       Зато в глазах напротив, в этих чудесных глазах, где он столько раз видел абсолютное «ничего», смешанное с дурманящей пустотой, перекрывающей «что-то», мелькнул блеск. Тот самый блеск, который, как вспышка, неуловим, но так отчётлив. Словно Дазай только и ждал, когда эти слова вырвутся наружу, как птицы, некогда против воли запертые в клетке. Но он молчит. А потом и вовсе отворачивается. Это начинает выводить из себя Акутагаву — он три года безвольно гонялся за призраком этого человека, три года он ждал, что тот скажет ему на все те слова, что он терпеливо выкладывал кирпичной стеной, которую предоставит юноше в день встречи. И неужели он и теперь будет так глупо стоять, отвернувшись в сторону мусорных баков, считая их интереснее парня, с которым он когда-то с такой пылкой страстью целовался в постели, от которой несло стиральным порошком слишком резкого запаха. Неужели он забыл, с каким рвением прижимал Рюноске к неудобному матрасу, который начинал скрипеть ещё до того, как они разденутся.       — Если ты продолжишь молчать и пялиться на помойку, я тебе челюсть сломаю, — он говорил почти сквозь зубы, сжимая кулаки до боли, разливающейся по телу тонким неприятным импульсом.       — Что ты хочешь от меня услышать? — Дазай явно терял интерес к беседе и парню напротив — ему, кажется, было невдомёк, что для брюнета значит эта встреча.       — Почему ты ушёл? — Рюноске резко оборвал сам себя, будто боясь, что Осаму ответит лишь на один вопрос, потому ему стоит выбрать наиболее удачный и действовать быстро, — Нет, знаешь что, мне плевать, почему ты так нагло съебался в одно туманное утро, я хочу знать лишь одно — ты жалеешь? — и хотя на его лице читалась только слепая ярость, готовая пожирать всё на своём пути, на душе у него была буря из совершенно других эмоций. Конечно, ветерок ярости там тоже присутствовал, но не в таких количествах.       — Нет, не жалею, — коротко и ясно. Дазай даже не соизволил повернуться к парню, продолжая тупо втыкать на переполненные помойные баки.       — Если ты ждёшь, что я накричу на тебя, скажу, как ненавижу тебя, как это было раньше, то ты зря тратишь наше время. — Акутагава сам не знал, откуда вообще берёт те слова, что слетают с очевидной сталью в голосе с его губ, потому что все эти годы он придумывал совершенно иные монологи для самых разных ситуаций, а сейчас он просто доверялся инстинктам, — Сукин ты сын, скажи мне прямо — я для тебя хоть что-то значу? — Парень грубо схватил собеседника за плечо и дёрнул в свою сторону, вынуждая рефлекторно обернуться к источнику раздражения, — Скажи нормально, смотря мне в глаза, не через одно-два слова. Скажи мне, для чего этот фарс, для чего то грёбаное утро, для чего эти три года.       Но он продолжал молчать, теперь уже глядя на него, в его серые глаза, в которых поблёскивали — нет, не слёзы — огоньки надежды. Он даже не рассматривал лицо Рюноске, который, в свою очередь, бесцеремонно пробегался взглядом по внешнему виду старого знакомого, отмечая малейшие изменения. Осаму внезапно отбросил окурок, проводив его взглядом, и посмотрел другим, прояснённым взглядом на своего спутника, словно считывая его мысли через сетчатку глаза. До этого его взгляд будто туманил сигаретный дым, запах которого сейчас, в такой непосредственной близости к парню, Акутагава ощущал особенно сильно.       Осаму резко толкнул юношу к стене, вжимаясь в его губы своими сродни животному, что впивается своими острыми клыками в тело беспомощной жертвы. Рюноске чувствовал, как его затылок мгновенно обожгла тупая боль от удара о бетонный фасад здания, но это ощущение меркло, как и боль в плечах, которые Дазай сжимает мёртвой хваткой, от которой позже наверняка проявятся отчётливые следы длинных пальцев. Всё это меркло на фоне того, как он буквально вгрызался в губы брюнета — обезвоженный зверь таки дошёл до водопоя — только сейчас Рюноске не позволил себе поддаться столь манящей перспективе, грубо отталкивая от себя Дазая.       — Я не хочу тут лобызаться с тобой, — он вновь облизнул губы, чувствуя металлический привкус, который, впрочем, его нисколько не удивил, учитывая то, с каким жёстким рвением в него вцепился собеседник, — я хочу услышать ответ.       — Врёшь, твоё тело тебе противоречит, — он тяжело дышал и был совсем не похож на того Дазая, коим он представал всё время до сего момента. Разгорячённый и откровенно дикий он не оставлял в себе и толики той отстранённости, которую столь трепетно сохранял столько времени, — я хорошо знаю тебя и то, чего ты хочешь. То, что ты говоришь, и то, что ты имеешь ввиду.       — Я хочу услышать ответ, — Акутагава выглядел всё более и более свирепо — сейчас складывалось ощущение, что если он непременно не получит ответ на свой вопрос, то просто изобьёт юношу напротив.       — Я не знаю — тебе ясно? — в какой-то мере эта фраза прозвучала растерянно. Будто Осаму и сам хотел знать ответ, будто ему было жаль, что он не может преподнести его на серебряном подносе, как ключ от всех бед, — я не знаю, слышишь? Я не знаю! — медленно, но верно он переходил на крик. Пожалуй, если бы этим утром по улицам бродило чуть больше зевак, те бы уже заподозрили назревающую драку.       — Ты целый год мне заливал о том, что любишь меня, — Акутагава размеренно и с натяжкой произносил едва ли не по буквам каждое слово, — целый год ты спал со мной, вперемешку со стонами шепча мне эти признания в любви. А сейчас ты мне говоришь, что не знаешь? — Он уже был готов наброситься на своего бывшего возлюбленного без тени шутки, потому что ему было действительно тяжело. Тяжело знать о том, какие чувства испытывал и испытываешь ты, и слышать о том, что за взаимностью скрывалась неизвестность.       — Я говорю не об этом, — на секунду брюнет подумал, что Дазай дополнит эту фразу словами «хотя и об этом тоже», — я не знаю, почему я ушёл, я не знаю, почему я не жалею. И не знаю точно, что именно к тебе испытываю. Я знаю только то, что я не хочу отвечать на эти вопросы, ясно?       В ответ лишь тишина. Тишина и тяжёлое, сбивчивое дыхание. И вдруг он заносит руку для удара, и она за считанные секунды достигает лица Осаму, попятившегося на согнутых ногах.       — Ясно, — Рюноске чувствует пульсирующую боль в костяшках на правой руки, но не жалеет. Не жалеет и даже не испытывает страха, что может получить в ответ, а продолжает стоять на месте, ожидая какого-то продолжения, хотя чувствует, как нарастает желание как можно быстрее покинуть это место и навсегда забыть эту встречу и этого человека.       — Теперь будет синяк, — Дазай выпрямился и вновь предстал перед старым знакомым, который только хмыкнул на его слова. Кажется, ему было смешно от того, что парня волнует внешний вид больше, чем создавшаяся ситуация, — послушай, пожалуйста. Ты для меня многое значишь, слышишь? Ты доволен? Я сказал это, признал, ага? Или хочешь мне прописать с другой стороны, м? — Его бесило молчание, которое теперь охватило Акутагаву и заставило его, Осаму, беспокоиться. Потому что это он ведёт себя как последний урод, это он даже не пытается вести себя открыто с теми, кто ему дорог, это он скрывает эмоции, полностью осознавая, что сейчас не время для этого. Дазай вновь прижимает своего собедника к стенке, но в этот раз гораздо нежнее и терпеливее: в этот раз он даёт волю не страсти, а желанию отгородить парню путь к отступлению, — Рюноске, — он знает, куда давить, знает, что, услышав своё имя из его уст, Акутагава точно проявит признаки жизни и заинтересованности. И он их не пропустит, потому что иначе у него не останется ничего, никакого шанса, чтобы этот диалог завершился приемлемо. Он унесёт с собой в могилу секрет о том, что он всегда намеренно оставался рядом, наблюдая издалека за своим бывшим возлюбленным, так, чтобы он не знал и мучился от этой душащей неизвестности, — скажи мне: ты хочешь, чтобы я вернулся? Ответь мне честно, иначе я…       — Да, хочу, — Рюноске скривился и закатил глаза, — это ты играешь в игры и строишь вокруг себя и своих чувств загадки. А теперь выпусти меня.       Осаму прекрасно знал этот вид — обиженный мальчик. Надул щёки и думает, что этого не видно, что его недовольство не очевидно с первых секунд. А ещё лучше он знал, что он идиот и что Рюноске не меньший идиот, что сейчас он хочет прийти к нему домой и взять его прямо в прихожей. Чтобы снова нашептать ему на ушко всякие глупости, переплетая их с признаниями в любви, не думая о том, что и когда он чувствует. Он просто хочет делать то, что требует его нутро, чтобы потом с него не спрашивали объяснений за все эти действия, потому что ему страшно в один момент лишиться тех чувств, которые он способен чувствовать. Ему страшно обесценить их словами.       — Давай вернёмся домой, — вкрадчиво зашептал он, опаляя ланиты юноши жарким дыханием, — пожалуйста, давай вернёмся и сделаем вид, что этих трёх лет не было. — Осаму перестал удерживать Рюноске за плечи, вместо этого он обхватил его спину и талию, прижимая к себе и делая всё, чтобы не смотреть тому в глаза, потому что он боялся найти там осуждение и потерять надежду на что-то светлое в его жизни, похожей на этот мерзкий проулок, — я не хочу ничего объяснять, но я хочу просыпаться рядом с тобой. И засыпать тоже.       Он закрыл глаза, чтобы отказ казался ему чем-то нереальным и далёким, чтобы его было легче воспринимать. Он прекрасно понимал, к чему могут привести любые его действия, но он всё равно делал, даже если заранее знал, что пожалеет. Осаму чувствовал, как в его плечо уткнулся чужой нос и как угольно-чёрные волосы защекотали его левую щеку. На поясницу опустились горячие — не такие, как у него, леденяще-холодные — ладони, и именно в этот момент их мысли имели одно направление, что случалось слишком редко. Они оба хотели, чтобы этот момент не кончался, потому что они чувствовали, что, только отстранившись, они могут потерять эту идиллию и снова запутаться в себе и в друг друге…