le parole lontane

Аню ничего не греет. Ни бокал красного полусладкого в руке, ни летний вечер, ни чужие улыбки с приятными взглядами, устремлённые только на неё. Но погода прекрасная, как и девушка, сидящая рядом — с предзакатными волосами, пробирающая до самых костей своим ароматом и глазами цвета аквамарина на солнце. Она шепчет ей трепетно-возрождающие слова и даже не просит вернуться. Теплого пледа у её ног, уединения на балконе и неба, затягивающегося атласными лоскутками от тёмно-фиолетового до чёрного хватает, чтобы спасти последний вечер свободного плавания, устраиваемый Медведевой, перед поездкой в Новогорск. Она смотрит на рядом сидящую девушку, и не может понять: как успело всё так поменяться? Рядом с ней будто сидит другой человек. Её прошлое — с такими же глазами, хитрой улыбкой, но нежными касаниями горячих губ на чужой коже. Анечка помнит, как перебирала тонкими пальцами густые русые волосы; как гулко, совершенно бездумно, запускала в них ладонь, оттягивая, когда злой рок проводила влажную дорожку языком от вздымающейся груди до бёдер, стягивая полупрозрачную ткань, оставляя на животе лиловые следы. Изображение русоволосой фигуристки, которая растопила её сердце, теперь покоится рядом с болезненно-удушающими чувствами с гравировкой: «Моя любовь к Саше Трусовой». Аня делает несколько глотков, пряно горчащих на кончике языка, и не сводит взгляда с когда-то любимого лица. Она смотрит её пухлые губы (помнит, как размазывала с них яркую помаду после прокатов, пока та трясущимися от возбуждения пальцами пыталась расстегнуть треклятую застежку лифчика); ниже — опалённая Анютиным горячим дыханием шея, полностью пропитанная её касаниями, поцелуями, лиловыми любовными гематомами (помнит, как она глухо стонала ей в приоткрытые губы, заставляя жгучую негу по телу растекаться, пальцами лаская, пока чужой язык медленно обводил, да зацеловывал ареол, задевая чувствительный сосок, заставляя Щербакову выгибаться в спине, давясь собственными охами-ахами); ещё ниже — вздымающийся при каждом вздохе живот (как она вставала перед ней на колени, проводя губами по внутренней стороне бедра, наслаждаясь сбивчивым дыханием и тем, как она наматывала на свою ладонь тёмные локоны). — Ты часто вспоминаешь ту ночь? Аня чувствует, как её накрывает волна лёгкого опьянения, и как внизу, где-то под рёбрами, сводит тугой узел воспоминания о прошлом наслаждении. Анечка смотрит на неё прознительно, считывая эмоции, но никак не может их понять — в глазах цвета листвы и самого кислого зелёного яблока царит холодная завеса, через которую не пробраться. — О чем ты, Трусова? Блефует. Потому что Саша для неё — первая. Всегда, во всем: в любви, в поддержке, в нежности касаний и сексуальном опыте. И ту ночь она помнит. Каждую деталь. Её злой рок застревает где-то на уровне сознания, постоянно мельтешит своей яркостью перед глазами, врезается в кожу едкостью, сарказмом; вся апельсиновая сущность поселилась в её сердце. Пекин. Их номер. Они целуются неистово, гортанное «ещё!» срывается с искусанных губ. Саша целует карамельные губы Анюты, кусая, не сдерживая глухие стоны, утопающие в поцелуе — диком, безумном, жаждущем. Только они. Только друг для друга. Существуют только для того, чтобы искать друг друга взглядом, касаться на людях невесомо-воздушно, скрывая жгучее, тянущее в зыбкий омут, желание, граничащее с безумным вожделением. Хочется любить. Всегда. Только друг друга. У Ани стоны опьяняющие, тянутся вязкостью самого сладкого мёда. Саша не сдерживается, проводит цепочку поцелуев от шеи до ключиц, оставляя привычные лиловые метки, будто отмечая клеймом: «Моя. Только моя». — Блять. Ань, какая ты красивая. Нагая, тонкая, с нежной кожей, разгоряченная, желающая ощутить в себе её горячие пальцы, и язык, касающийся возбужденной плоти. От одного вида ткань на бёдрах становится мокрой, а ладонь грубо, по-собственнически, сжимает упругие ягодицы, вырывая из чужих губ очередной стон и поглощая его требовательным поцелуем. — Люблю, Саш. Как же люблю, — выдыхает Анечка, глотая воздух, да сминая тоненькими пальцами покрывало. Анюта в сильную спину ногтями короткими впивается, когда Саша в неё несколько пальцев вводит, и зубами тянет светлую кожу на предплечье, утопая полностью в безумном наслаждении. Щербакова стонами давится. Обдаёт горячим дыханием чужое ухо, да говорит безобразно пошлые слова, жадно обхватывая шею вишневыми губами, пропитанными Сашиной помадой и её вкусом. Тёмные засосы пульсируют сладко-тянуще, пальцы выбивают из хрупкого тела стоны, переходящие в выкрики, которые Трусова затыкает свободной ладонью. Безумно. Жадно. Дико. Аня сжимает её ягодицы до оттенка майской сирени: Саша матерится, изнемогая, ловит жуткий расфокус, чувствует, как всё сводится к одному — хриплым стонам любимой. Туманные тёмно-ореховые глаза молят о большем. Саша полностью теряет над собой контроль, когда добавляет еще один палец, и ртом ловит её дрожащее дыхание. Пара рваных движений — и Аня обмякает, чувствуя, как дрожат собственные коленки. Саша обессилено падает рядом с ней, увлекая в ленивый, мокрый поцелуй, совершенно не обращая внимания на стекающее по её пальцам. — Саш, — шепчет Аня, — скажи, что будешь со мной. Всегда. — Всегда. «Всегда». Любовный шёпот, которым было произнесено это слово, отдаёт глухой болью под хрупкими рёбрами. На следующий день после этого — произвольная, оглашение результатов, взгляд, полный ненависти и разочарования, а позже — едкое «ненавижу», сказанное в порыве эмоций. Ненавижу. Ненавижу. В голове Ани, как мантра. Потом Марк. И Аню уносит течением по реке боли, болезненных чувств и всепоглощающей отчужденности. Она улыбается Трусовой, но уже не так, как раньше; Анечка видит их вместе, смиренно кивает, и уходит в противоположную сторону; стальная Аня видит многое — она свыкается с этим, общается, как со старым другом, и совершенно точно не винит во всём девушку с апельсиновыми локонами. — Всё в прошлом, Саш. Сама знаешь. Аня не хочет слушать, понимать, анализировать. Она слишком устала. Или, возможно, это все из-за вина — но Аня правда думать не хочет. — Я тебя безумно любила, Ань. Сердце заходится аритмией. Она не ослышалась? Поворачивается к ней и встречается с бывшим любимым взглядом. Они близко. Обжигающе. Возрождаются старые эмоции, будоражащие каждую клеточку тела. Аня сглатывает, жмурится до искр в глазах, выдыхая, пока Саша обхватывает её лицо ладонями и резко притягивает к себе, впитывая в себя блеск тёмных глаз и приоткрытые губы, мажущие полусладким дыханием. Губы привычно отдают вишней — Саша улыбается, проводя большим пальцем по нижней губе, медленно, замечая, как цепенеет Анюта, а чернота зрачка топит её радужку. Плед сбивается с тонких плеч, а Трусова изучает её, будто видит впервые: красоту её ореховых глаз, хрупкость острых ключиц, карамельный аромат, отдающий приторностью на кончике языка. — Саша, ты где? — доносится до них, когда кто-то дёргает закрытую ручку дверцы, ведущую на балкон. Аня усмехается. Её в очередной раз добивают, проламывают и без того покалеченные рёбра. Куда ж без этого? Привычно. Щербакова отстраняется, не говоря ни слова, не размениваясь на малые шансы, лишь кидает быстрый взгляд на дверь. — Иди к нему. Он заждался. Саша выдыхает, устало проводит рукой по лицу, да поднимается с места. Накидывает ей на плечи клетчатый плед, невесомо касаясь в последний раз нежной кожи. И уходит. Финита ля драма «Трусова+Щербакова». В глотке неприятный ком застревает, а в воздухе витает аромат цитрусов и карамели. У Ани вызывает тошноту смешение этих запахов. Анечка слышит радостный голос Марка, и отпивает из бокала. Уже ничего не греет.