Белый голубь

Щелчок раскладного ножа. Его металл опасно поблёскивает в тусклом свете гаражной лампочки. Это был первый голубь, которого он поймал — схватить быстрых птиц было не так просто. Но мальчик быстрее: острый камень в его маленькой ладони подбил безмозглое животное, переборовшее естественный страх ради крошек слегка засохшего хлеба. Мальчик улыбнулся тонким оскалом: всякую Божью тварь одолевает жадность и искушение, достойное риска. Даже такую тупоголовую. Зазубренные края скользят под крыльями, пока мальчик наблюдает, как голубь безуспешно бьётся. В груди рождается больной смех, который сотрясает всё его тело. Это не смех удовольствия, но он не может перестать. Теперь он с трудом может сосредоточиться на «операции». Интересно, отец тоже смеялся, когда резал людей? Но для такого тонкого дела нужен весь его фокус, и парень с трудом берёт себя в руки. Тонкие кости птицы легко поддаются наточенному лезвию и с негромким хрустом ломаются. «Хирург» откладывает красивые белые крылья в другую часть стола. Он не задел сосуды, и кровь почти не испортила отцовский стол, натёртый до блеска им самим. Потому мальчик берег стол так тщательно и под голубя-калеку была заботливо подложена салфетка. Птица продолжала биться, но уже с меньшей интенсивностью (в отсутствие главных конечностей). В захвате парень чувствовал бешеное биение маленького сердца. Он взял с инструментного столика подготовленный раскалённый гвоздь и прижёг «питомцу» раны, после чего обработал. Финальным штрихом стал номерок на лапке. Предварительно он разрезал кусачками уже имеющейся. И заменил своим. Теперь это его птица. И она уже не улетит. Мальчик полюбовался своим творением, выпустив животное на стол. Зачем любители тратили столько времени на дрессировку безмозглых тварей, если перманентную «привязанность» можно было выработать у них навсегда всего за десять минут работы? Парень убрал инструменты туда, где они лежали, и с осторожностью завернул отделённые крылья в платок, пока его голубь ошалело прыгал по столу. Наблюдать за результатом в действии, пожалуй, было его самым любимым этапом операции. Оставив обретённого питомца в подвале в компании ещё нескольких, мальчик прокрался в дом. Он научился ступать бесшумно, словно кошка, чтобы ни одна половица не скрипнула. Он успешно проскользнул в ванную комнату и вымыл руки с душистым мылом. Посмотрел в зеркало. Пригладил чёрные волосы и оправил закатанные рукава. Возвращаясь в свою комнату, мальчик отдалённо слышал, как отец обсуждал первую женщину-судью Верховного Суда. Он мог в красках представить, как тот сейчас брызгал слюной и закатывал глаза. Но сына никогда не интересовали говорящие головы: он жил в собственном мире, в собственной голове, не интересуясь чужими. Когда мальчик пялился в их поддержанный телик в часы «семейного досуга», то развлекал себя тем, что пытался вычислить, лжёт ли очередная голова: папаша рассказывал про допросы военнопленных. Если же морщинистые, старые пальцы нервно сжимались, маленькие глазки бегали по головам или смотрели безразлично, сын размышлял, от какой из пыток политикан завизжит, как свинья на бойне и готов будет отречься от любых сказанных за кафедрой слов. От любого бога, в которого он, кладя руку на сердце, верит; от любого бога, в которого верят его избиратели. Отец всегда хвалил за внимательность: сын вырастет настоящим патриотом Америки. Отца хвалили тоже: разве можно иначе о военном хирурге на заслуженной пенсии? Здесь как о покойнике: либо хорошо, либо никак. Соседи приветливо улыбались, мужчины жали руки и даже вскидывали их к вискам, женщины восхищённо щебетали, и даже хиппи боялись плевать в его сторону. И мальчишка всегда тупил взгляд в пол, когда его ругали. Он всегда падал сам. Глупый, неуклюжий мальчишка, оставляющий сам себе следы от армейского ремня, проливающий на себя кипяток, который полагался отцу. Ай-яй-яй. Взгляд его карих выразительных глаз встречался с тупым и пустым — мачехи. В её кожу навсегда впитался запах хлорки и чистящих средств. Сын терпеть его не мог. Но продолжал дышать им, пока весь дом не будет подражать ей, не засверкает, не заскрипит. Как жаль, что нельзя было вымыться изнутри: разве что залить в желудок моющего средства. Но было спасение от этого стерилизованного, белого мира, от телевизионных волн, хлорки, от вечной войны (разные страны, разная расстановка сил, но всегда в голове отца, в каждой его фразе) — мир боли и удовольствия. Мир смерти. Мир грязи. Мир секса и порнографии. Мир, где все человеческие пороки и грехи сливались воедино в причудливом калейдоскопе. Мир леса и отцовского гаража. Мир, где он — главный герой. Где не было тяжёлого дыхания в ухо и крепко зажмуренных глаз, отчаянных попыток не выдать бодрствование — он предпочитал бессознательность. Отец всегда с особым вниманием к деталям рассказывал про уборку тел. Хорошенькие, лишь слегка подбитые, точно изящные птицы, молодые солдаты, с длинными ресницами, светлыми волосами, безволосыми телами. Ему нравилась смерть. Невозможность дать отпор, красота полностью расслабленных мышц и лёгкость тела. Влечение к смерти заставляло задумываться, как будет выглядеть сам папаша, когда отдаст концы. Будет ли он в своëм гробу, под залпы ружей и рыдания, столь же большим, сильным и неприкасаемым? Мальчик сам бросит в него горсть земли. На отцовское лицо нанесут женский макияж, чтобы не пугать детей, а руки сложат на груди — словно падший от рук вандалов памятник великому. От этой мысли ему становилось одновременно жутко, тоскливо, радостно и…? Множество эмоций захватывало его и он обнаружил, что часто засыпает под эту порочную мысль, и в моменты трезвости сознания ругал себя, стараясь забыть и списать на сонливое состояние. Смертность отца не давала покоя и всегда находилась в уголке подсознания. Но сын всë же не разделял это (у)влечение. Он хотел ответа от Другого. Он желал, чтобы на него, наконец, чëрт возьми, обратили внимание. И это внимание он готов был выбивать самыми болезненными, эффективными способами; он хотел яркой реакции. Подтверждения, что его действия хоть на что-то, на кого-то влияют, его слова, его существование. Мальчик хотел этого даже больше, чем касаться себя там — так, что всё маленькое тело дрожало от желания, когда он смотрел снафф на потрескивающей кассете, листал медицинский справочник, некоторые страницы которого отец изрядно протёр пальцами и испортил загибами-закладками. Он сам был, как справочник — безмолвной вещью, позволяющей себя портить. И когда он обнаружил, что животным можно причинять боль, можно ломать их тонкие конечности — всё изменилось. Это произошло случайно. Мальчик ощутил возбуждение тогда не впервые. Но впервые — настоящее. Которое не влекло за собой ощущение грязи на теле, между ног, внутри себя. Всё, что нужно было — писк лисицы в капкане. Как легко было уничтожать то, чем ты сам не являешься. Как легко было не думать об их боли — совсем другой, совсем другой нервной системе, выкидывать оторванные лапки, крылья, уши. Ты — лишь замыкающий пищевую цепь хищник (но жертва для хищника побольше). Этого было достаточно. Но в какой-то момент трофеев стало слишком много. Они начали повторяться. Они стали наскучивать, словно просмотренная десятки раз кассета. Он удовлетворял себя снова и снова, но волна наслаждения больше не захлёстывала его, маленький пенис опадал. Ни одна пытка изощрённых в этом деле узкоглазых не доводила его до пика. В какой-то момент животные стали просто суррогатом. Того, чего он не мог получить легальными или хотя бы возможными в реальности способами — близости. Близости с реальным, настоящим мальчиком. «Смуззи», имя которого парень возьмёт, стирая прошлую личность, отцовскую фамилию, никому не нравился. Разве что, возможно, паре девочек, никогда не узнавших его близко. Привлекательная для мечтательных дам отстранённость разбила бы их наивные мечты о добром и любящем сердце кавалера, скрытым за жёстким фасадом. Смуззи был жëстким везде. Он даже испытывал некоторую долю отвращения к женскому полу — столь глупому, раз они полагали, что он может любить их. Что его можно любить. Мальчик был хрупким и маленьким, словно фарфоровая чашечка, уже слегка подбитая: им было легко пренебрегать, толкать, забывать. Его тихий, нежный голос никак не помогал ситуации — тот звучал властно и резко, а сам парень был большим и сильным только в гараже, только в лесу, только в собственном, безжалостном мире. И ни один мальчик не захотел бы в него вступить, ни один человек. Смуззи оставалось лишь глазеть на самых привлекательных, спортивных и высоких. Едва ли они могли зайти дальше неловкой дружбы. Смуззи думал, что для другого, красивого и крепкого парня, он мог бы постараться исправиться. Он бы выбросил все кассеты из-под шкафа, где прятал их, отпустил животных, избавился от трофеев. Стал бы обычным (хотя даже от звуков этого слова оставалось гадкое послевкусие во рту). Они бы ели мороженое в кафе, по ночам смотрели на звëзды (а после сын получал бы пару тумаков от папаши), занимались любовью. Всё, что, должно быть, делают парочки. Когда Смуззи расчленял очередную тварь, эта мечта казалось смехотворной. Глупой и наивной, как и он сам — слишком сломанный для романтических тайных встреч под луной, слишком уродливый и странный. Он посмотрел на себя в отражении мутной банки с раствором; мышь внутри уже наполовину лишилась своей ненужной плоти. Только такие мгновения Смуззи мог сохранять. Только так он мог залезть кому-то в сердце. Парень не мог вырезать себе сердце: оно билось от жажды, скрипело и болело. Зато он мог лишить себя кое-чего ещё — что так мешало. Что отвлекало его, портило его жизнь. Эта часть была словно раковая опухоль, словно рыбья кость, застрявшая в горле. К тому же, она была дисфункциональна, как и его мозг. Изучив достаточно литературы и использовав в качестве наркоза размешанные с красным бурбоном обезболивающие, Смуззи приступил к делу. Вернее, возможно, он был уже слегка пьян, взяв в руки большое лезвие. Тем же, что пил, он ополоснул орудие. Методично обвязал малочувствительный орган и мошонку тонкой верёвкой. В его голове играл хит восьмидесятых, который так любил ставить отец (даже мачеха вежливо качала в такт своей тупой головой). Орган стал фиолетовым. Смуззи сунул себе в рот какую-то тряпку в качестве кляпа и разместил ненужную часть тела на низком столике, резким взмахом опуская тяжёлый нож — точно гильотина падала на шею еретику. Боль, невообразимая обычным людям, людям, которые видели войну лишь по телику, слышали её по радио, едва ли успела наступить, как её услужливо заменил шок. Смуззи знал, что ему будет больно чуть позже, когда чувства вернутся к нему. Пожалуй, это будет худшая боль в его жизни, худшие месяцы восстановления. Но он взглянул на отделённые части. Те выглядели столь жалко, что парень улыбнулся кривой улыбкой — это больше не часть его тела: бесполезный отросток не сможет управлять его мозгом, перетягивая на себя всю кровь из сосудов, вызывая ненужную, стыдливую реакцию, пачкая утром белоснежную постель; заставляя нисходить до неразумного животного, подчиняющегося инстинктам. Словно в трансе, парень прижëг рану железкой, которую изначально нагрел для питомца. Перед глазами ходили разноцветные пятна. Он на секунду подумал, что мог бы сейчас услышать (или даже увидеть) Иисуса — настолько трансцендентальный опыт он испытывал. Изумрудный Христос выплыл бы из-за углового шкафа с разными банками, деталями и инструментами, и стал бы целовать маленькие руки Смуззи, он бы остановил кровь, которая толчками плескалась на пол, превращая её в сладкое вино. Заметив, как сильно он запачкал пол, парень резко позабыл христианский сон наяву и толкнулся бëдрами к железу. Тряпка едва ли помогала ему: зубы почти что крошились от давления челюстей и Смуззи дрожащей рукой вытянул свой новенький, кожаный ремень, меняя кляп. Любой мальчик мог бы гордиться таким подарком от родителей. Было так невыносимо, что сын едва ли вспомнил о том, что оставит на ремне следы. На глазах выступили горячие слëзы и покорно потекли по щекам. Смуззи убрал железо (отшвырнул) и намочил ту же тряпку водой из-под примитивного крана в гараже. Холодная влага слегка сняла жжение кожи и убрала с него остатки собственной крови. Смуззи сполз по стенке и сел на пол, который нужно будет отмыть. Впервые он был благодарен собственному организму за его реакцию: теперь боли не было, лишь пустое чувство между ног. Ему казалось, что гениталии оставались на месте, просто их опустили в лëд. Что-то вроде пытки. В гараже тоже будто стало холодно. И темно. Парень откинул голову назад и провалился в ледяной сон. Проснулся он от громкого стука в двери. Определëнно, тяжёлый кулак принадлежал отцу. На секунду сын забыл об «операции» и попытался подняться, но тело ему отказало — он упал назад, как безвольная кукла-Кен. Слабым голосом он убедил папашу, что всё в порядке, просто он возится со своим велосипедом, вот и всё. Упал гаечный ключ, и он слегка разлил масло для смазки цепи. Сын уже оттирает его, не волнуйся. Сейчас поднимется ужинать. Конечно, мачеха готовит лучше всех, как он мог пропустить ужин? Смуззи застегнул брюки, убрался и спрятал посиневшие куски мяса в непрозрачный пакет, как он всегда делал с животными, чтобы останки напоминали обыкновенный мусор. Голова раскалывалась, как от похмелья, и боль уже начинала постепенно возвращаться. Но организм дал ему отсрочку и парень использовал это, чтобы прошмыгнуть за аптечкой. На секунду в зеркале он увидел своё бледное (некрасивое) лицо. Чистой рукой наложил охлаждающую мазь, едва ли касаясь, будто рефлекторно боялся пустого места между ног. Что Фрейд писал об этом? Что-то вроде страха кастрации? Осталась лишь дырочка уретры (и страшная рана, но раны были для него уже привычны и ничего не вызывали) — Смуззи вставил в неё не менее чистый гвоздь на время, пока не найдёт более подходящий катетер для справления нужды, и зафиксировал это бандажом из бинтов, тяжело пыхтя и морщась (солдаты проходили и через более страшные травмы! Смуззи на минуту представил калеку-солдата без рук и без ног, без кожи и лица, до конца короткой жизни прикрученного к системе жизнеобеспечения). Важно было не допустить загнивания и некроза, отчасти потому, чтобы запах не насторожил домочадцев. Руки всё ещё тряслись; интересно, у отца когда-нибудь тряслись руки? Приходилось ли ему отрезать жалкие остатки пениса какого-нибудь молодого парнишки, оказавшегося по стечению обстоятельств в радиусе разрыва снаряда? Лишая его возможности, счастья видеть, как растут общие с прекрасной и верной женой детишки, лишая главного наслаждения. При этой мысли Смуззи невольно тяжело сглотнул: лишить мужчину самого главного, должно быть, чертовски приятно — что-то вроде высшей формы обладания — и притом абсолютно забавно, как будто начисто отрезать летающей птице крылья. Он улыбнулся собственной мысли, стискивая зубы, слыша их натужный скрип, и направился в столовую, чтобы сесть на положенном ему месте и съесть слегка остывшие макароны с сыром и тунцом. И ни один родительский упрëк сегодня не мог сделать ему больно, не мог заставить глаза подспудно заслезиться — он стал неприкасаемым. Неуправляемым. Если Смуззи и становился мужчиной когда-либо, то именно в этот момент — момент, когда он получил имя. Нет, он стал даже больше, чем мужчиной: он стал кем-то, кто стоит выше Homo sapiens, как новое звено эволюции, не обременённое человеческой жадностью и жалкой потребностью в близости. Это на удивление легко позволило ему перейти с животных на людей. Кромсать без единого сомнения, заработать себе репутацию и неплохое состояние, даже получать от этого удовольствие какое-то время. Убийство и смерть никогда не переставали быть всей его жизнью, вечными спутниками, наравне с компульсивными, развратными мыслями, которые роились в его больной голове. «Кастрация после начала пубертата обычно снижает половое желание или даже полностью устраняет его» — обычно. А Смуззи всегда был особенным мальчиком. *** Смуззи всегда смотрел на чёрное небо с восхищением, завидуя его простору, его влиянию: оно могло разродиться дождём и заставить всех спрятаться, могло убить неугодного точным ударом электричества, а могло, наоборот, выращивать посевы и согревать теплом. Потому он искренне поверил холодным звёздам, когда те определили встречу с его подлинной мечтой, спрятанной в грузном теле врага. И всё, что было раньше, любое из существ на его операционном столе, показалось лишь суррогатом. То, что он искал всю жизнь было на расстоянии вытянутой руки и Смуззи готов был отдать и глаз, и эту жизнь, ненужную миру, чтобы получить его. До тех пор, пока мучитель не умер, он гнался за целью привычным способом; но получить Ника Сакса, забрать его сердце нужно было совсем иначе — и это оказалось гораздо хуже смерти.