Ради чего – предать?

— По сей ведомости наворованного за тобой числится два миллиона шестьсот тыщ рублёв!

— Два миллиона шестьсот тыщ рублёв? Господи! Откуда же столько-то? Два миллиона шестьсот тыщ рублёв? Врут! Ей-Богу врут, мин херц! Врут!

— Завтра эти два миллиона шестьсот тыщ рублёв шестьдесят семь копеек с полушкой вернёшь в казну!

— Врут, мин херц, столько не брал! Миллиона полтора не больше будет. Ей-ей, мин херц!

— Опохмелись, светлейший! Подсласти горе-то.

— Эх… ©

Стояла ночь — хоть глаз выколи, и холодно было — поздняя осень. Сад Петергофа стоял ярко-оранжевым заревом. Деревья были совсем уже почти голые, но дорожки были усыпаны цветными, ещё не пожухшими листьями. Во дворце Петра было полутемно, только свеча горела — все спали. А сам царь не спал. — Он вор! — упрямо стукнули по столу кулаком. — Просто жалкий вор! Мошенник! Неужели вы оба настолько слепы?! — Успокойся, — холодно осадили говорящего. Воплощение Империи нахмурило свои черные брови, откинуло за спину мешающие собранные в хвост волосы, прищурило остро-желтые глаза. — Ничего не доказано. — Не доказано! — фыркнули ему в ответ, всплеснув руками. — Не доказано! Пётр сидел за столом и уже который час слушал эти баталии. Он сам оставался при своем мнении, поэтому говорящий пытался переубедить хотя бы воплощение Российской Империи — своего названного брата. — А какие доказательства у тебя есть? Ведешь себя, словно капризная сударыня, приревнававшая к красоте и уму подруги, — Россия показательно изобразил на лице гремасу театрального ужаса. — Я и сам по себе неплох собою и умен, смею заметить, — скривили губы. — А вот вы двое не так уж и умны, раз повелись на этого… Жополиза, извините, царе. — Попридержи язык, — Пётр раздраженно нахмурился, приложил руку к гудящему лбу. — Ты что же это, сейчас меня недалеким обозвал? Кто здесь главный, а, холоп? — Вы, конечно, царе. Только надолго ли? Жизнь людей коротка, как один миг. А вы хотите укоротить ее еще больше, доверяя этому… — Ты говори, да не заговаривайся, — на этот раз кулаком по столу стукнул Пётр. — Кто ты? Может, не больше моего проживешь, безымянка. Говоривший импульсивно до тех слов Петра, вдруг осекся, опустил медовые глаза. От обычного человека его отличали лишь эти самые глаза да волосы цвета злата, но и только. Безымянка, так его все называли. Не было у этого воплощения имени, не было того самого, что он должен был воплощать. Как на свет он появился — и того никому не ведомо. Российская империя рядом приосанился, блеснули на его мундире ордена. Вот он был самым что ни на есть воплощением страны, всеми почитаем, и царь его сильно берег. А отличался он от безымянки тем, что на его спине красивой росписью был выписан неведомой силой герб, а на правом бедре — флаг. Безымянка появился позже Российской Империи на пару лет, но росли они вместе — Пётр не особо разбирался в нечеловеческих существах, и без разбору причислил безымянку к воплощениям. Привел ко двору, но не представил — так и прозвали существом без роду-племени. Было в России еще одно воплощение — Русское Царство. Только вот он, не горя желанием наблюдать за политикой Петра, сейчас обитал в дальнем мужском монастыре, отмаливая грехи собственных политиков перед Богом. Пётр не особо горел желанием как нарушать его уединение, так и просто видеть лишившегося ума старовера. Безымянка же не особо интересовался своим происхождением, так что необходимости не было. — Здесь и сейчас я — лишь единственный здравомыслящий, — не пошел на попятную Безымянка. Даже больше на Петра и РИ обозлился, нервно дергая сюртук — была у него такая привычка. — Порвешь, — Империя шлепнул его по рукам, а потом дал подзатыльник. У прошлого сюртука только вчера отлетела пуговица, а шить сто тридцать три позолоченных сюртука и самому царю не по карману. Безымянка опустил руки, но они все равно нервно подрагивали, как у припадочного. — Что толку от твоей пламенной речи? — Да послушайте же меня! У него уже сейчас два дворца, каждый в три раза больше царского! — Безымянка топнул ногой. Со стороны он и впрямь был похож на высокородную барышню, по недоразумению обряженную в мужские одежды. — Пущай развлекается, — вздохнул Пётр, глянув в окно. Близилась полночь. — Все равно я использую его дворцы для своих нужд. — Не для своих. Для нужд Империи. А это, царе, весомая разница! — протестовал Безымянка. — Он казнокрад! Вас, царе, за нос водит. — Ты повторяешь это девятый к ряду раз, а толку? Не верю, — Пётр еще раз бросил быстрый взгляд в окно кабинета. — Идите спать оба. и чтобы до утра мои глаза вас не видели! — Твой ненаглядный, царе, приезжает? — Вон! — в Безымянку полетела позолоченная чернильница. Когда они шли мимо окна, Пётр расслышал, как ругается Российская Империя. Видимо, позолоченный сюртук вновь оказался испорчен — на него расплескались чернила. Царь сидел на месте еще около часа, уставившись пустыми глазами в темноту непроглядной ночи. Он знал — Безымянка правду говорил. И что его верный подданный казнокрадец, и что дворцы себе строит на деньги Империи, только толку оттого? Он не слепец. Он все прекрасно видит и сам. Разве что не собственными глазами, и до той поры оставалась еще надежда, что люди лгут. Просто завидуют положению казначея-губернатора, просто клевещут, мечтая забраться на его место, да и самого Петра подвинуть. Только Безымянке и нет смысла врать — его положение при дворе и так завидно, политика его не интересует, связи он все обрывает на раз, золото не копит — Пётр проверял. Желаний сокровенных у него нет, единственные близкие — сам Пётр, да Российская Империя, но Россия ближе, конечно. Раздается вдалеке топот копыт, но Пётр слишком ушел в свои мысли, чтобы его услышать. Он проваливается в сон, повалившись руками и головой на стол. Так никого и не дождался. В комнату входят, чуть дыша. Пётр не слышит, знай себе храпит. — Простынешь, мин херц, — шепчут, едва шевеля губами, и накрывают теплым, тяжело и знакомо пахнущим полушубком. Пётр сквозь сон только плечом дернул, и его укрыли по-надежнее. А наутро — как ничего и не было. Стоит главный царский советник, во всех делах помощник, улыбается сыто и нагло, как жирный домашний рыжий кот. Пётр сверлит взглядом его улыбку. Он недоволен. — Извини, мин херц. Я вчера припозднился. Под ливень попал, — глаз дергается от раздражения. Лицо царь видит перед собой наглое, самоуверенное. Обладатель лица знает — ему все простят. И опоздание, и отвратительно-наглый вид. Даже вне зависимости от того, какие новости он принес. И от того Пётр злится только еще больше. — Что поляки говорят? — спрашивает, хмурится. Хотелось бы и заругаться, швырнуть в наглеца чем-нибудь, плетью отстегать, чтобы знал свое место, с другой стороны и не хочется совсем — видеть потом виноватый подбострастный взгляд, слышать отказ от помощи и «раз уж ты рассердился, мин херц, значит, я тебя рассердил». — Ничего, — отвечают. — Держат нейтралитет. Сколько не уговаривай, все в сторону смотрят. Мой хороший приятель сказал, что ихний король будет сотрудничать с кем уже угодно, но не с Россией. — Гады, — ругается Пётр. — И чего им неимется? — поддакивают ему, улыбаясь. Пётр хмурится. Знает он этих «хороших приятелей». — А ты не подлизывайся. Куда деньги на десятый корабль делись? — улыбка на чужом лице тут де стала натянутой. — Какие деньги? — голубые глаза хлопнули невинно. Пётр стиснул зубы и сжал кулаки так, что они наверняка побелели. Он встал из-за стола, пошошел, дернул грубо за подбородок. — Ты мне не придуривайся, Саш. Либо все возвращаешь, либо можешь больше сюда не приходить. Дорога ко двору тебе закрыта. И сиди в своих дворцах на золоте, Бог же простит. И тут же перед Петром тяжело бухнулись на колени. — Прости, мин херц, прости! — завыли жалобно. Пётр устало приложил руку ко лбу. — Сколько можно, Данилыч?! Али руки свои при себе держать не можешь?! Вроде неглупый, знаешь, что деньги мне позарез сейчас нужны, а все равно воруешь. Я мало тебе плачу?! — Ты же знаешь меня, мин херц, ничего не могу поделать с собою. Люблю деньги, — улыбнулись ему. Знали, что его опять простят. Такой был самый верный царев слуга — Алксандр Данилович Меншиков. Верный, послушный, все приказы исполняет не в точности — лучше, тайны хранит, как могила, умен, прозорлив, догадлив, только вот недостаток — вороват. Все утащит, где что плохо прибито. И за что Петру такое счастье? — По-хорошему, значит, возвращать не хочешь, хоть и признаёшься, — кивает он. — А снимай-ка сюртук, Данилыч. И рубаху снимай. Одежду стянули послушно. Наверняка, думали — сечь будут. И действительно — Пётр выглянул во двор, приказал служке сбегать за кнутом. Только потом он развернулся, нагнулся и стал ворошить одежду. Только до прихода слуги выудил оттуда три мешка с золотыми. — Мин херц… Всегда Алксандр Данилыч бросает хлестко, будто невзначай и горделиво это грубое давящее «мин херц». Пётр по-немецки разумеет, и слушать это нет мочи. Сердце царь ему, конечно. А воровать все одно разумеет как, только следить успевай. — Молчи, ирод. Достал меня, сил нет. Принесли кнут. Пётр слугу выгнал, приказал еще сходить за благородными господами, но привести их только к завтраку. «Благородные господа» в лице Российской Имерии и Безымянки наверняка еще изволили почивать. — Что это?! — Пётр пересчитал все деньги, и получилось ровно столько, сколько украдено. А в последнем мешке вдруг обнаружилось кольцо — чудное, с резьбой по золоту и странным голубым камнем по середке. Такого в ихней казне ещё не было — Пётр помнил абсолютно точно. — Это тебе подарок, мин херц. Из Франции, — Меншиков все так же улыбался. Знал, гад, как растопить царское сердце. — Безделушка. На мои честнозаработанные куплена. Чтобы ты всегда обо мне помнил — на мои глаза похожа. Пётр почувствовал, как гнев его медленно отпускает. — На твои чесноукраденные, что же не сказал?! — хмыкнул он, кривя губы. Высечь, все же, надо этого гада. Чтобы не зарывался. — Не на краденное, крестом клянусь… — Молчи уж! — крикнул Пётр. Он себе зубы заговорить не даст. — Спину подставил. Живо! Меншиков послушно повернулся к Петру спиной, все так же стоя на коленях. Наверняка, еще где утащил, и не заметили, раз такой довольный. А может, и просто — знает, что Пётр остыл, стегать сильно не станет. — Десять ударов. Считай! — и замахнулся. — Раз!.. Хлестал сильно, до крови, чтобы не повадно хоть месяц еще было. Чтобы на следующий день не бегал бойко, будто ни в чем не бывало. — Д-десять!.. — Стоять можешь, Алексей Данилыч? — Могу, мин херц, как не мочь… — прохрипели в ответ болезненно. — Плохо. Надо, чтоб не мог, — Пётр отбросил кнут в сторону и пнул туфлей Меншикова в спину. Тот грузно поволился на пол, простонал чуть слышно от боли. — Вот полежи и подумай. Завтракать с нами будешь позже, а я пока документы разберу, что ты принес. — В сумке лежат, мин херц… Позвать писаря?.. — Лягь, я сказал! Еще всыплю, больно бойкий! Сам справлюсь, чай, не безграмотный. Толку-то от писарей? — сумка на ручке двери висела. Пётр подошел. Потряс — вроде не звякает, легкая. Краденого нету, значит-ся. Порылся внутри, достал докуметы. — Не солидно, мин херц, без писаря… — Помолчи. Это уж мне решать, — Пётр развернулся, подошел к столу, уселся. Молчали. Пётр читал, писал что-то, кончик пера кусал — привычка дурная. Меншиков на полу сопел. — Ноги-то держат? — спросил Пётр через некоторое время. — Держат, Пётр Алексеич, как не держать? — Меншиков начал осторожно вставать. Ноги его дрожали. У Петра мелькнула в голове тихая мысля, что переборщил он в этот раз. Но потом он вспомнил, сколько золота утащил в этот раз Алексашка, и вина немного отпустила. — А знаешь, Пётр Алексеич, как «мин херц» по-французски? Мон шер! — Никак не мон шер, Данилыч. Иди лягь на скамью. Эй, там! — Пётр крикнул в окно. — Лечебную мазь принесите, да поживее! — А заслужил ли я мазь, мин херц? — Меншиков уткнулся лицов во скамью, как было велено. — Правильно понимаешь, что не заслужил. Да черт с тобою, тьфу. Будешь еще воровать?! — прикрикнул он на притихшего друга. — А то ты меня не знаешь, мин херц. Ни в жизнь не буду, пока трех лун не минёт… — Огребешь. — В этот раз не поймаешь. — Взашей из дворца выгоню. — На словах горазд, мин херц. — Да сколько ж можно! — Пётр стукнул кулаком по столу, как и доселе стучал, споря с Безымянкой. — Дурной пример знати подаешь, все воруют! А ты и рад! Напишу указ — кто сворует больше стоимости веревки, того на этой веревке — повесить! — Всех перебьешь, двора у тебя не останется, — Меншиков сделал паузу и хмыкнул. — Мин херц. — Что «мин херц»?! — заорал Пётр взбешенно, вскочив из-за стола. — За деньги, за место твое я тебе «мин херц»! Своруешь еще раз — сошлю в Сибирь с глаз долой! Меншиков молчал. Знал, тварина такая, когда молчать нужно, а когда кричать, чтобы царская жалость проснулась. — Молчишь?.. — Пётр подошел к скамье, рассматривая чужую рассеченную спину. — Молчишь. Эй, там! Долго еще будете за мазью бегать?! — Ты что задумал, мин херц? Не томи, — Меншиков задрал голову и посмотрел прямо на Петра своими синими глазами. — Я тебя знаю. — Воровать ты у нас любишь, значит… А ежели на пользу делу лапы твои загребущие поставить, а? Где мазь, почему так медленно, ироды?! Всех высеку! — в комнату тут же ворвался служка с котомкой, торопливо поклонился в землю. — Оставь тут, и брысь отседова! — Дай мазь. Сам справлюсь, мин херц, не пристало царю… — Не твоего дела ума, что нам пристало, а что не пристало! Я с мужиками да с тобою корабли строил своими руками?! Строил! Работал?! Работал! Достал ты меня, Данилыч, сил нет. Помолчи хоть раз, совсем распустился. Учишь меня, учишь, не лучше бояр стал. В тишине Пётр стал смазывать спину наконец-то замолчавшего Меншикова. — Мы с тобою, Алексашка, вот как сделаем, слушай… Только чтоб никому не слова! Даже нашим нелюдям молчи, виду не подавай, понял? Не дураки, дак сами догадаются, а дураки, и наплевать, пусть что хотят, то и думают, Российская Империя уж всяко докумекает хоть через десять лет… — Я-то не дурак, мин херц, не томи же! За завтраком Безымянка встретил Петра с Меншиковым недоверчивым взглядом. Российская Империя лишь кивнул, и они встали, преветствуя царя и императора в лице Петра. Тот махнул им рукой, все уселись и начали трапезу. — Много наворовал? — Безымянка сказал зло и тихо, но слышно было все равно хорошо. Пётр предпочел это проигнорировать, пряча невольную улыбку за кружкой кофия, Российская Империя только закатил свои остро-желтые глаза. — А ты вчера много девок в комнату водил? Три за ночь, небось? — сказал Меншиков будто бы невзначай. Пётр про себя хмыкнул — все-то, гадина, про всех знает. И при себе держит до поры до времени. — Да ты! — Безымянка вскочил, чуть не опрокинув на себя плошку с кашей. — Да как ты?!.. То ли «посмел» он хотел сказать, то ли «узнал», то нам неведомо. — Сядь, — сквозь зубы с нажимом приказал ему Российская Империя. — Сядь, кому сказал! И про девок твоих отдельный разговор будет, понял? Безымянка, кривясь, медленно опустился обратно. — Ревнуете? — Меншиков с откровенным снисхождением посмотрел прямо в глаза Российской Империи и тонко улыбнулся — они сидели напротив, Меншиков по правую руку от Петра, Россия по левую, Безымянка рядом с последним. — Петруша, приструни псину, не на того гавкает, — РИ брезгливо скривился. Провокация не удалась. — Алексашка, помолчи, — поддакнул Пётр, успев заметить в чужих голубых глазах вспышку жгучей обиды, что Меншиков успешно спрятал. — Не разводи ссору. А ты, Россиюшка, мне не приказывай. — Виноват, Пётр Алексеич, виноват, — тут же сладко улыбнулся Россия, но по его желтому жгучему взгляду Пётр понял, что подобное ему просто так не простят. Российская Империя обладал на редкость даже для господ отвратительным характером. Впрочем, ни Безымянка, ни Меншиков, ни сам Пётр ему в этом не уступали. — Вот и молчи, раз виноват, — хмурится Пётр, продолжая трапезу. — Что говорят французы, Александр Данилыч, скажи толком. — Да ничего не говорят, — вздыхает Меншиков. — Выжидают чегой-то. Политесы ихние нам непонятны. То ли Россию с кем стравить хотят, то ли снова на Англию зуб точат. Темнят. — Надо во Францию самому съездить. Не нравится мне это, — Пётр поставил чашку на стол и отодвинул от себя тарелку. — Вот что. В декабре поедем, зимой у них балы. В самый раз. — А ты думаешь, прояснится что, мин херц? — хмыкнул Меншиков. — Слишком уж скользкие политесы во Франции, боюсь, мне одному не справится. Ты слишком резок, Российсская Империя, при всем уважении, слишком холоден, Безымянка — слишком горяч… — Что-то ты, Алексашка, темнишь. Рассказывай все, как есть, — требует Пётр. Не зря у него на душе неспокойно. — Точно не могу сказать, но есть у меня подозрения, что что-то недоброе французы для тебя, мин херц, затевают. Напрямую убивать не будут, но подсунут нифу какую вроде Монсихи, и поминай тебя, как звали. — У меня жена живая, поостерегись такое говорить, — сказал Пётр недовольно. — С Монсихой тебя это не останавливало, — ожидаемо ответил Меншиков. — Совсем даже наоборот, мин херц, так не люба тебе была Дуняша. — Что за Монсиха? — встрял Безымянка. — Да была тут одна немочка в нашей молодости, — сразу нашел благодарного слушателся Александр Данилыч. — Так нашему царе голову вскружила. Сначала вроде и впрямь его любила, а потом, позже уже, в сговор с французами вступила. Предала, чертовка. — До конца жизни мне Аннушку поминать будешь?! — рявкнул Пётр. — Мы так с ним и познакомились, что я его к еённому дому провел. А та боялась, так к нему и не вышла более. Пусть они весь вечер в кукуе танцевали, а он бегал за ней, — продолжал Меншиков, не обращая на Петра ни малейшего внимания. — Да ты все врешь небось, — фыркнул Безымянка. — Ни одна девка ему не нравится. Царица, и та ему не мила. — Мила, еще как мила, это ты царя плохо знаешь. — Александр Данилыч правду говорит — мила, еще как мила, не то как в позопрошлом месяце сам видел, — вот Российская Империя и отомстил. — Что ви… — А ну заткнулись, черти! — в конце концов не выдержал Пётр. — У всех двор как двор, а у меня один балаган! Сколько можно! Едем Францию зимой, и все. — Но мин херц… — Молчи, Александр Данилыч, до греха доведёшь. Едем, и точка, — отрезал Пётр. Во Франции зимой совсем не так холодно, как в России. Впрочем, им и не дали бы замерзнуть — как и говорил Пётр Алексеич, тут были балы. Мельтешило так, что Безымянке стало плохо. Он терпеть не мог эти самые «балы», пусть и дамочек любил водить к себе в опочивальню, как и говорил Александр Данилыч. Безымянка терпеть его не мог, этого Меншикова. И можно было подумать — просто так, ни за что, но это не совсем правда. Меншиков воровал постоянно, а Безымянка был праведником и воровство на дух не переносил. Но была и другая причина, не менее важная. Безымянка спрятался в углу большой залы. Он то и дело отваживал от себя всяких симпатичных девушек, желающих потанцевать. Отваживать было грустно, но как уже говорилось, Безымянка терпеть не мог балы и все, что с ними связано. Ему оставалось только медленно цедить из бокала сладкое белое вино и снисходительно смотреть на Российскую Империю, изволевшего танцевать сегодня. Девушки к тому липли, как мухи к варенью. Оно и понятно — он был с ними просто обворожителен, да и природа-матушка одарила его невыданным красноречием, то ли божественным, то ли в самом деле дьявольским. Безымянка сам слышал, как дивно слово он молвит, да и некоторые письма некоторым высокородным дамам говорили сами за себя. «Огонь Ваши очи, душа моя грешная в них сгорает до тла, оседая на Ваших сладких губах терпким дымом, дрожа от грозного разлета строгих бровей… Разве должно мне, как простолюдину, влюбляться в них, ежели в моих руках целое царство, и слабости мне не дозволены? …но я вновь у Ваших ног». «Кара настигла меня, и небо обрушилось на землю, только мои помыслы устремились лишь к Вашему благополучию. К черту, все к черту, пусть проклянут меня. Но отказаться от Вас я не в силах. Не вынести и дня Без Вашего огня, моя богиня». «<…> А знаете, к черту иностранщину, свет очей моих. Все одно, ни на каком языке мира не могу молвить истино как Вы прекрасны — язык отнимается. Только не люб Вам правитель смиренный. Иначе отчего носик свой от меня воротите, словно я лишь грязь под Вашей туфлей?.. Но не мне решать, Ваше сердце пусть решает». Вот и сейчас Российская Империя склонился к уху какой-то особенно прелестной француженки, явно нашептывая что-то на её родном языке — французским Россия владел в совершенстве, как и немецким, и еще многими языками. Безымянка не понимал, на кой ему столько, но и сам послушно учил языки вслед за ним. Француженка в руках Российской Империи зарделась, подняла свою прелестную головку, вгляделась в тонкое, будто из мрамора высеченное лицо с мягкой улыбкой, остро-желтыми глазами и черными бровями вразлет. — Пойдешь со мной, милая? — спросил он уже по-русски, и на этот раз Безымянке удалось расслышать его слова. Он, скривившись, отвернулся в сторону и пригубил еще вина из бокала. — Скучаете, молодой господин? — сказали рядом. Слышался легкий французский акцент, но если бы Безымянка услышал этот голос не во Франции, то он и не понял бы, что с ним говорит француз. Обычно мало кто из иностранцев знал русский настолько хорошо. Он развернулся к говорящему и осмотрел его с головы до ног. Блондин, волосы опускались ниже плеч и были мягкого светло-пшеничного цвета, практически белые. Этому и парика не надо, такие волосы. Один глаз был голубой, другой — как кофий. Лицо было улыбчивое, мягкое — больше бабская красота, а не мужицкая. Сюртук черный, под ним рубаха с воротником и бахромой, из руковов так же бахрома торчит. Безымянка сразу понял, что перед ним совсем не человек. — Вы ошиблись, — сказал он, снова кривясь. — Я не Российская Империя. Он там, — Безымянка мотнул головой в сторону танцующих парочек. — Нет, это вы ошиблись, — улыбка не слезала с чужого лица, и Безымянка уже хотел разбить ее кулаком. — Мне нужен не Российская Империя. Мне нужны вы. — И зачем же? — поднял бровь Безымянка. С каждым словом ему все меньше хотелось продолжать этот бессмысленный разговор. — Меня зовут Франция, будем знакомы, — вопрос Безымянки предпочли проигнорировать. — Мне приказали развлекать русского царя и его свиту всю ночь. Все, кроме вас, сами нашли себе развлечение. Воплощение Франции шагнуло в сторону, показывая, как у него за спиной танцуют с дамами сам Пётр и его помошник, Меншиков. Безымянка кивнул — он и сам видел, что они нашли себе развлечение на ночь. — Я тоже нашел, — Безымянка махнул бокалом. — И меня это развлечение вполне себе устраивает. Извините, сударь, вынужден отказаться от вашей компании. Безымянка собирался было развернуться и уйти, но Франция окликнул его: — Подождите, молодой господин… Вы же хотите узнать, воплощение вы или нет? — Безымянка замер. — Говори. И без расшваркиваний, — не сказал, потребовал он. Заевление француза взволновало его не на шутку, а тот только еще шире улыбнулся и был все так же спокоен, будто бы знал, что нужно, чтобы его услышали. — Пойдемте, молодой господин. Не дело здесь разговаривать о таких вещах, — Франция схватил Безымянку за руку и, ловко, как рыба, плавая меж людей, вывел его из залы. — Ну, — грубо поторопил Безымянка. — У воплощений есть одна особенность. Я давно на этом свете, потому и знаю. а вы с братом только появились, и старший вас не растил, вот могли и не ведать, — начал издалека Франция, щуря цветастые глаза и улыбаясь. — Говори толком, — поторопил Безымянка, пока они шли по коридору. Франция завел его в какую-то боковую комнату и, только плотно закрыв дверь, продолжил. — Воплощения могут менять пол и внешность по своему желанию, — сказал Франция тихо. — Знакомьтесь, молодой господин, это мой друг Германия. На кушетке посреди комнаты полулежало еще одно красивое воплощение. Волосы его были черны, как смоль, голубые глаза смотрели строго, пронзительно. — Германия, мон шери, это молодой господин, который не обрел еще свое имя. Он из России, — представил Франция Безымянку. Германия перевел на них свои пронзительные глаза. — Приятно, молодой господин, очень приятно, — Германия встал с кушетки, подошел, присел в легком поклоне. Безымянка лишь кивнул — он терпеть не мог все это лицемерие, вроде излишнего этикета. Они не люди, и цели у них с людьми рознятся. Так к чему всё это? — Германия, господина интересует смена внешности. Покажем ему? — немец лишь кивнул. Наверняка, он по своей природе был очень молчалив. И тут же воплощения начали прямо на глазах Безымянки меняться — сдали в росте, черты лица смягчились, впрочем, лицо Франции почти не поменялось; выросли груди, раздались бедра, утончились фигуры — в тесных сюртуках это хорошо было видно. Германия поменялся совсем — волосы его посветлели, глаза стали карими с малиновым отливом, брови посветлели, ресницы удлинились. И через несколько секунд перед Безымянкой стояли две прекрасных девы в мужской одежде лишь по странному недоразумению. Безымянка был, право слово, удивлен. — Это мой первоначальный облик, — сказал…а Германия более тонким голосом, чем тот, что слышался ранее. — Но он мне порядком наскучил. А потому я… Не успел Безымянка моргнуть, как перед ним снова стояли два мужчины. Франция улыбался, Германия был строг, как и прежде. — Я не был женщиной раньше, но мне вполне удалось ей стать. Так что вам это будет несложно, молодой господин, — произнес Франция мягко. — Что вы хотите за эту информацию? Гадость задумали, я вам не друг, — нахмурился Безымянка. Все это неспроста, ох, неспроста, а он повелся на уловку, экий дурак. За все надобно платить. — Не волнуйтесь, молодой господин. Окажете нам малую услугу позже, и мы с вами в расчете. Ничего такого — может, гнев вашего царя смягчить, а может, с дамой какой высокопоставленной станцевать. — Если мне не понравится ваша просьба, я не буду ее выполнять, — поставил условие Безымянка, все еще хмурясь. Не может все быть так просто. — Сейчас, молодой господин, — глаза Франции блеснули. — Попробуйте поменять пол. Честно говоря, и мне, и Германии хочется узнать, воплощение вы, или все же нет. А Безымянка испугался. Вдруг сейчас окажется, что он и не воплощение вовсе?.. — Успокойтесь, молодой господин. Просто предствьте себя женщиной. Вы же много раз их видели, — тихо произнес Германия. Безымянка прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Он представил грудь — мягкую и округлую; выразительные бедра, стройную фигуру. Над его головой пораженно охнули. Кажется, это был Франция. — Молодая госпожа, у вас получилось, — произнес над его головой Германия. Безымянка медленно окрыл глаза. Кажется, мир стал немного больше, а воплощения, стоящие перед ним — куда выше. Безымянке пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на них и это, почему-то, совсем не задевало гордость, обычно раненым зверем мечущуюся в груди. — Вы так прекрасны, молодая госпожа, — глаза Германии расширились, он наклонился и прижался губами к его губам. Безымянка опешил, но в груди не почувствовал никакого сопротивления. Через пару секунд Германия отстранился. — Прошу прощения за мою вольность. — Истино прекрасны, — подтвердил, улыбаясь, Франция и протянул Безымянке небольшое медное зеркальце. Безымянка придирчиво рассмотрел свое лицо со всех сторон. — Недурно, — в конце концов, Безымянка остался доволен. Он не чувствовал себя женщиной, и про себя все так же звал себя мужчиной, но понимал каждой своей частью, что стал много мягче. В штанах было непривычно пусто, грудь была непривычно тяжелой, но в общем и целом, его это не шокировало, будто он всегда знал, что на такое способен. — Молодая госпожа, а не желаете ли появится в таком виде на балу? Я весь вечер наблюдал за вами и, извините мне мою бестакность, вам, похоже, в танцах не нравится именно роль ведущего. А еще, — голос Франции по-прежнему оставался мягким и учтивым, и Безымянка испытывал некое беспокойство. — Вы глаз не оторвали от своего названого брата. — Я не могу появиться в таком виде! Да и где мне, по-вашему, взять одежду?! — воспротивился Безымянка, хотя с каждой секундой эта идея нравилась ему все больше, так хотелось утереть нос зазнайке-братцу. Так он ошалеет, наверное, когда наутро от него первый раз сбегут. Сбегут от него, а не он сам, ха! — Об этом не волнуйтесь. Франция, — француз кивнул Германии, а вскоре пред Безымянкой предстало чудное, расшитое золотом и бахромой платье. — Таким может похвастаться разве что сама королева. — О том, что вас узнают, не волнуйтесь, — Франция помогал Безымянке переодеться и вместе с тем наставлял его. — Во-первых, сейчас вы явитесь вместе с нами, а это заведомо отсекает все подозрения. Во-вторых, сделаете волосы блондинистыми с легкой рыжиной, да цвет глаз измените на светло-ореховый, и даже самые близкие ничего не узнают. — Хотите, косы вам заплетем? Скромно, но к вашей красоте в самый раз будет. И золотые ленты вплетем, — предложил Германия. Он держал руку Безымянки в своей, а тот думал — вон оно как, почему бабы никогда не сопротивляются — оказывается, это так хорошо, чувствовать рядом с собою защиту и опору. — Хочу косы, — ответил Безымянка скромно, вживаясь в новую роль. — Как пожелаете, госпожа, — Германия поднес чужую бледную тонкую ручку к губам, поцеловал. Взял протянутый Францией гребень в руки, встал за спиной Безымянки, стал расчесывать и осторожно перебирать пряди, делая прическу. — Волосы чуть подлиннее опустите, моя госпожа. — Госпожа, да не твоя, — ответил Безымянка, но послушался. Германия ничего не ответил, только обнял за талию, приподнял волосы, коснулся губами шеи и тут же отстранился. — Как пожелаете, — в голосе Германии послышался легкий смешок. — Стоило рассказать вам о природе воплощений только ради того, чтобы увидеть эту красоту. Считайте это платой, больше ничего не нужно. — Я с тобой абсолютно согласен, мон шер, — вздохнул Франция и, не ужержавшись, оставил легкий поцелуй на форфоровой щеке Безымянки. — Оденьте перчатки, молодая госпожа. И туфли — я думаю, они будут вам впору. — Я должен… Должна буду вернуть этот красивый наряд? — спросил Безымянка осторожно. Платье ему нравилось, но пользоваться чужой добротой он не собирался. — Нет, что вы, — улыбнулся Франция. — Оно шилось специально для вас. Возьмите его с собой на родину. И туфли. и ленты, и броши, и печтаки — все для вас, к вашему приезду. — Как?! Зачем?.. — изумился искренне Безымянка. — Вы думаете, мы никогда не встречались, но я как-то был в Питербурге на балу и вас приметил, — ответил Германия. — Вы и в мужском обличье прекрасны, но теперь — особенно. Когда я узнал, что вы собираетесь во Францию, я сразу же оповестил своего друга, — кивок французу. — Что я тоже буду, и отдал приказ портному сшить для вас платье по моему эскизу. — А туфли — скромный подарок от меня, — добавил Франция. — Надеюсь, молодая госпожа не откажет нам в милости принять их? — Ладно, будь по-вашему, — согласился Безымянка. Вместе с тем вызывало настороженность, что он не заметил Германию в Питербурге. Хотя тот, конечно, мог сменить облик, слившись с толпой. — А теперь — на бал, — Франция и Германия подхватили Безымянку под руки с двух сторон, и вся процессия направилась прямиком в главную залу. — И где этот опять шляется? Наверняка бабу какую снова подцепил, — слышит Безымянка недовольный голос Российской Империи. Они подходят к Петру, который почему-то больше не танцует. Рядом стоят привычно по правую руку — Меншиков, по левую — Россия. Безымянка, очевидно, что-то пропустил. — Здравствуйте, великий царь. Здравствуйте, господин Меншиков, здравствуйте, Российская Империя, — Франция и Германия поклонились поочереди, и Безымянка поклонился — ему не хотелось выходить из роли, да и Германия глядел предостерегающе, мол, опозоришь нас, и поминай, как звали. — Позвольте представить вам — фройляйн Сюзанна, наш близкий друг. Все трое поклонились в ответ, а после всех их взгляды устремились к Безымянке. Тот никогда не видел, чтобы те так смотрели — ни Пётр, ни этот гад Меншиков, ни Россия. Он осторожно опустил взгляд. — Какая красота, — Пётр сглотнул. Вот уж чего, а этого от Петра Безымянка слышать не желал — да тот ему как отец родной! — Не просто красота — красотищ-ща! — протянул Меншиков, смотря во все глаза. — Диво как хороша, — согласился Германия. — Только вы, господа, смотрите, да не засматривайтесь. Целовать — целуйте, танцевать — танцуйте, а завтра рано утром фройляйн Сюзанна нужно отбывать со мной в Германию. Там её будующий муж ждет. Нелюбимый, но это чтобы вы, господа, не забывались. Германия сильно стиснул руку Безымянки — молчи, мол, помогаю тебе. Безымянка молчал. Франция все так же приветливо улыбался. — Моя госпожа что-нибудь еще желает? — поинтересовался Германия, ослабив хватку на руке. — Не твоя госпожа, — фыркнул Безымянка, пытаясь изображать французский акцент. Получилось вполне сносно, казалось, будто он просто хорошо владеет русским. — Вот такую девицу мы вам привели. Ей и свой царь не указ, не то что чужой, так что вы поосторожнее, — засмеялся Франция. — Ну, раз привередливая госпожа больше ничего не желает, кроме как познакомиться с иностранным правителем, мы с моим другом отойдем ненадолго, — кивнул Германия и, оставив на щеке Безымянки легкий поцелуй, увел Францию куда-то в гущу танцевавших людей. Повисло неловкое молчание. Безымянке показалось странным, что все трое разом растеряли разом все слова — Российская Империя, и тот молчал. — Так значит, вы из России? — первым спросил Безымянка нежным девичьим голосом. — Да, — первым очнулся Меншиков. Он обворожительно улыбнулся, и Безымянку напугало, что теперь этот черт мог сделать с ним все, что только душе будет угодно. — А вы, значит, из Германии? — Я родилась во Франции, но ребенком меня привезли в Германию родители, — пояснил Безымянка, тут же рождая в голове отличную ложь. — Теперь я служу там при дворе. — О, — только и смог выдавить Пётр. — Я думала, цари куда красноречивей, — фыркнул Безымянка. — Вы пусть красивы, но что же, так и будете молчать? Мне хотелось бы послушать про вашу страну. Правда ли, что там зимой так холодно, что вода мгновенно замерзает на улице? Правда ли, что мужчины там не стригут бороду? — Извините нашего государя, фройляйн Сюзанна, — снова подал голос Меншиков, дьявольски улыбаясь. — Он теряется, когда видит таких красивых дев, как вы. — А вы что же не теряетесь, господин? — Безымянка гордо приподнял подбородок. — Али я не краше всех на свете? — Краше, фройляйн Сюзанна, краше, — закивал Меншиков. — Только мое сердце занято, и я ему верен, простите уж. — О, в таком случае, — Безымянка даже не ожидал, что ненавистный ранее Меншиков откроется ему с такой стороны. — Кому предано ваше сердце? Это достойно уважения. Позвольте мне узнать, кто эта дама. — Боюсь, вы не так поняли. Мое сердце, вот оно — стоит, от вашей красы обомлевшее, — Меншиков кивнул на Петра, что хлопал глазами, как рыба. Безымянка рассмеялся, и от его смеха даже Меншиков замер. — Позволите ли пригласить вас на танец? — спросил Меншиков, подмигивая. — А там и царю вас передам, когда очнется. Безымянка послушно протянул руку, а Меншиков подхватил ее, и они быстро влились в вальс. Чужое тело прижималось к Безымянке плотно, но не вызывало никакого волнения — Меншиков держал руки строго на талии. Позволил себе только поцеловать его руку после танца, Безымянка даже подивился его выдержке, обычно мало-мальски красивых девок так и норовили облапать. Следующий танец Безымянка танцевал с Петром. Тот, кажется, взял себя в руки. был учтив и галантен, но успел пару раз сорвать с его губ поцелуи, легкие, как лепестки розы. Безымянка испытывал при этом лишь равнодушие, но разговаривать с Петром ему понравилось — видно было, как тот удивлен познаниями «фройляйн Сюзанна» в кораблестроении, и к концу танца глаза его блестели — нашел благодарного слушателя. Кажется, он даже перестал воспринимать Безымянку как девушку. Теперь он видел лишь доброго друга. Последним Безымянка должен был танцевать с братцем. Российская Империя, казалось, совсем потерялся. Он, в противовес своему обычному поведению, молчал, только дышал иногда томно, смотрел завороженно, замирал, был ужасно скован. Безымянка не понимал, что с ним случилось — тот всяких красивых девок повидал, и все был обольстителен, а тут молчит. — Я вам не по нраву, господин? — спросил Безымянка дрожащим голосом, когда танец закончился. Так он и знал, что как не меняй обличье, а брату он все одно не люб. — Почему молодая госпожа так решила? — голос России показался Безымянке слишком глубоким и чувственным. Сердце в груди, будто бы сомневаясь, вздрогнуло раз, другой, да понеслось заполошено, забилось, как птичка в клетке. — Вы молчите, — неуверенно сказал Безымянка, опуская взгляд. — Ну что же вы, — Российская Империя обхватил его щеку ладонью и поднял лицо на себя. Безымянка вгляделся в родные до боли остро-желтые глаза, которые сейчас глядели со странным, не свойственным ему восхищением. — Вы так прекрасны, что у меня язык сам собою отнялся. Безымянка тряхнул головой, сбросив чужую руку. Он сотни раз слышал, как Российская Империя говорил это другим красивым дамам, искусно завладевал их вниманием, играл, держа их сердца в собственных окровавленных руках, разорвавших грудные клетки прекрасных созданий. Он коллекционировал их сердца, собирал письма, где девицы признавались в самых постыдных и сокровенных тайнах. Нет уж, Безымянка на это не попадется. — А что же вы говорите, раз отнялся? — произнес он с легкой скукой. Российская Империя, казалось, опешил. — Вы сердитесь, что я молчу, — объяснил он и протянул руку. — Позволите провести с вами еще один танец? — Конечно, я сержусь, — Безымянка, несмотря на свои последние слова, вложил свою руку в чужую — Не люблю, когда молчат. — Что же, я постараюсь подобрать слова при разговоре с вами, прелестная фройляйн Сюзанна, — Российская Империя легко улыбнулся, и Безымянка замер в его руках. Брат так редко ему улыбался, что можно было эти мгновения пересчитать по пальцам, и он ловил даже крохи чужой ласки, предназначенные не ему. Впереди была целая ночь. — Мне надо на воздух, — с такими словами Пётр выскочил из зала. Меншиков поспешил вслед за ним, помогая ориентироваться во французском дворце. — Что случилось, мин херц? Неужели, фройляйн Союзанна настолько сильно завладела твоим вниманием? — Меншиков только поспевал за широким шагом Петра. — Не в том дело, — на ходу ответил царь и замолчал, так и не сказав ничего ясного. Они вышли на улицу в холодную безлунную ночь. Пётр закурил трубку, Меншиков стоял с ним рядом и молчал. Курить ему не хотелось, хотя, помнится, у него с собою был табак недурного качества, приобретенный тут же, во Франции. — Иногда, знаешь, Алексашка, хочется бросить все к чертовой матери, — сказал Пётр медленно, смотря в темень ночи и пуская клубы дыма. — Помнится, когда-то мы с Лефортом ночью курили, а ты пропадал где, не помню уж. О чем говорили — тоже не помню, как не хочу узнать, да и не важно это сейчас. Я тогда мальчишка был, табаком давился, а он не смеялся, все говорил серьезно о чем-то. О чем же?.. Нет, не вспомнить… А как умер Лефорт, так мне дурно сделалось, помнишь? — Помню, как не помнить, мин херц. Что это на тебя вдруг нашло? — вздохнул Меншиков. — Помню, все помню, но что толку? Мы сейчас живем. — Сам знаю, — Пётр продолжал медленно тянуть дым из трубки. — А вспомнил, как мы с ним во Франции были. Они помолчали немного. — Вернемся? — спросил Меншиков тихо. — Замерзнешь, мин херц. — Это ты меня давеча осенью кафтаном в кабинете накрыл? — Ну, я, — ответил после паузы Меншиков. — Опять плохо спишь, что почувствовал? — Нет. Пошли, вернемся, — и Пётр зашагал ко дворцу. Меншикову оставалось только снова тяжело вздохнуть и поспешить за ним. Они шли по коридору дворца, любовались пространными французскими портретами, да заплутали, зашли не туда. Меншиков все на картину пялился, как наткнулся, не глядя, на замершего Петра. Тот с расширенными глазами смотрел куда-то вглубь коридора. Меншиков уже хотел поинтересоваться, что там, но Пётр зажал ему рот рукой. А там, в глубине темного коридора, сплетались в страстный клубок два мужчины. Не различить было их черт лица, но Меншиков сразу понял по едва спущенной одежде и длинным приметным волосам, что это их недавние знакомые — воплощения Германии и Франции, познакомившие их с фройляйн Сюзанна. Германию прижимали к стене, напористо целовали, шарили руками по телу. Германия отвечал Франции не менее страстно, правда, ведущую роль отдавал французу, но был он не чета бабе (ну, или Петру и Меншикову так казалось — они-то не знали, что Германия на самом деле баба и есть). Стонал протяжно, пронзительно и тихо. — Пошли, мин херц, — Меншиков сцапал Петра за плечо и поволок в другой коридор. Но и там им не повезло — не успели они вздохнуть спокойно, как за их спиной послышались стоны громче, чем они слышали до того, и на этот раз точно девичий. Ох, как драпанули они оттуда! Как мальчишки! Остановились только когда добежали до большой бальной залы. — Какие французы, все же, распущенные. Никакого понятия о приличиях! — выругался Меншиков, все ещё тяжело дыша после быстрого бега. — Кто бы говорил, — прикрикнул на него Пётр. — А ты бы молчал! — Да ну, мин херц, не такой я бесстыдник! — засмеялся Меншиков. Пётр только головой покачал. — Пошли танцевать, мин херц. Ещё не утро! А в ту же минуту в коридоре, куда по случайности вторглись русский царь со своим главным помощником, так и не заметив их, Российская Империя целовал «фройляйн Сюзанну». Безымянка иногда пытался вырваться или оттолкнуть Россию, но его были столь настойчивы, что с каждым разом он сопротивлялся все меньше на милость завоевателю. Женская оболочка подводила, просила сдаться. Безымянка не был к такому привычен, он предпочитал сам брать красивых женщин, соблазнять их, завораживать своей звериной красотой. Российская Империя, чего томить, целовался просто отлично, не то что какая-нибудь томительная дама, которая и губами-то толком не шевелит, а просто замрет, как сушеная вобла, и целуй её, королевну. Быть в такой роли Безымянке непривычно, потому он рвется быть ведущим, а не ведомым, но в конце-концов уступает, вспоминая, что сейчас он — фройляйн Сюзанна. Внизу, чуть ниже живота, все замирает сладкой болью, в девичьем секрете тает, липко текёт, ноги дрожат, Российская Империя прижимается, трогает везде, ласкает руками, но до самого главного не лезет, только целует, впиваясь в губы, лаская так долго, что у Безымянки губы уже сводит, хотя к страстным поцелуям он привычен. Безымянка насилу оторвал от себя тяжело дышащего Российскую Империю. — В чем дело, моя царица? — произнес он хрипло. Безымянка вздрогнул от ломкого возбуждения в его голосе, от затуманенного дымкой широкого взгляда, такого, что и желтизны в глазах не видно. — Я уеду завтра, Россия, — картаво произнес Безымянка, взяв чужое лицо в кольцо своих ладоней. — И мы никогда не увидимся… — Почему же? Я… — Дослушай! Король ненавидит меня и не намерен держать больше при дворе — он женит меня и отправит в девичий монастырь, — Безымянка опустил голову. Он и сам чувствовал себя фройляйн Сюзанной, не понимал, где правда, а где ложь. — Я отравила трех мужей. Всеми ими король… Очень дорожил. Мне не будет пощады, даже если ты вступишься за меня. — Ох, — Российская Империя склонился ниже над лицом Безымянки. В глазах его застыла болезненная горечь. — Тогда у нас есть эта ночь, моя царица. Он склонился к Безымянке и снова поцеловал, чужие губы дрогнули ему навстречу. — Я бы хотел жениться на тебе, и на самом деле сделать тебя царицей, мон амур. На следующий день царь Пётр и его свита отбыли обратно в Россию. Все они переменились, в особенности — сам царь и его приближенные. Безымянка улыбался пространно и трогал губы, таща на спине сумку с сувенирами. Российская империя ни есть, ни спать толком не мог, весь был поникший и какой-то… Тихий. Меншиков и сам царь поглядывали друг на друга. Когда их взгляды нечаянно сталкивались, оба тут же прятали глаза. Полгода минуло с той злосчастной поездки. Российская Империя ходил ни жив, ни мертв, думая, что его избранница, та единственная, с кем он ходил связать свою жизнь, томится в девичьем монастыре. Радость Безымянки прошла, как летний сон. Он видел тяжесть в глазах названного брата, но признаться не мог никак, даже не думал об этом — становилось дурно, стоило только представить, что будет орать в гневе Россия, узнав, что давеча на балу он целовал не девушку — своего названного брата. У царя на уме все было сложнее. Меншиков по-прежнему был с ним — услужлив больно, языкаст, умен, предан. Приказы коверкает, как себе надобно, а в итоге все выходит лучшее, чем Пётр планировал, в три раза. Идеальный слуга, верный друг, но с недавних пор стало странным спать вместе. Спали в одной постели с тех пор, как были семнадцатилетними мальчишками, друг к другу интереса не проявляли. Теперь царю пусть и некогда было об этом думать, но мелькала позорная мысль проверить, на чем держится верность любимца. На деньгах? Да. Но на чем еще? Одних денег мало, чтобы удержать Александра Меншикова, и он уже это неоднократно доказал. — О чем думы тяжкие думаешь, мин херц? — взял в моду Александр Данилыч говорить вычурно, от французов переучился, да только все переиначил, и получалось у него смешно. Пётр кисло усмехнулся. — О тебе, Александр Данилыч, о тебе. О чем ещё царю думать? — ответил он, подпирая рукой голову. Бумаги все никак не хотели заканчиваться, а за окном стояла уже глубокая ночь. Это заметил и Меншиков. — Ложись спать, мин херц. Завтра важные послы приедут, будет нехоршо, ежели ты их своим грозным видом нечаянно испугаешь. — Шутник нашелся, — буркнул Пётр. — Это уже твоя работа будет, ежели испугаю. — Вот и не добавляй мне работы, мин херц. Ложись, — только Меншикову позволялись такие панибратство и откровенная наглость в отношении царя, и то — только наедине. Не дай Бог, услышит кто, новых сплетен не оберешься. Хотя Меншиков всегда все оборачивал как-то так, что сплетни шли им на пользу. Без своего лучшего слуги Пётр не смог воплотить и половины своих грандиозных идей. Пётр лёг. Алексашка евонный рядом на полу уселся, спиной о царскую кровать опершись. — Спи, мин херц. А я посторожу, — сказал он, и у Петра камень на плечах стал меньше. Все-то Меншиков понимает, все подмечает. Бояре подозрительно шепчутся в последнее время, а у Петра все перед глазами давние стрелецкие бунты. Страшно спать, страшно есть, страшно жить, боясь смерти. Меншиков еду перед царем пробует, у постели сидит, стражников в гриву гоняет, чтоб на посту не спали. И Петру спокойнее, только надолго ли? Хватит ли такой предосторожности? Пётр лежит, глаз не может сомкнуть. Вертится. Одеяло душит, подушка тверда, как кремень. — Окно открыть, мин херц? Давай за другой подушкой сбегаю, — вторит Меншиков царским мыслям. Пётр только вздыхает. — Сиди, Алексашка, сиди. Просто неспокойно мне. — Что тревожит, мин херц? — Меншиков задирает голову, укладывая её на царскую перину, смотрит в чужие глаза, аки преданный пёс. То ли Богом, то ли дьяволом друг такой Петру дан, не ясно. — Бояре шепчутся, — отвечает он ели слышно, едва двигая губами. — О сыне твоём меж собой кумекают да о Катерине, не бери в голову. — Все-то ты знаешь, — кривится Пётр. Дергает Меншикова за подбородок, голубые глаза рассматривает. Перстень с такого цвета камешком у него на руке блестит, никогда Пётр его не снимает — ни днем, ни ночью. — Как не знать, мин херц, должность такая, — Меншиков не вырывается, рожу корчит — улыбку прячет, а глаза на перстень косятся. — Никто, окроме меня, и не справится. — Да? — голос у Петра хрипит. Он наклоняется и прикасается губами к щеке. Мешкиков остается спокоен, будто и в самом деле знает, что за мысли в царской голове вертятся. — Проверяешь, мин херц, — не спрашивает, так знает. — Проверяю, — выдыхает Пётр, а губы его к чужому уху близко-близко, а на руке Алексашкиной жилка бьётся быстро-быстро, и сердце глухо стучит. — Почему ты верен мне, а не продался заграницы, там, чай, гонорары-то побольше наших будут, и воровать никто не запретит, знай подмасливай. — Не милы заграницы, мин херц, — со смешком выдает Меншиков. — Так уж и не милы? — качает головой Пётр. — Как хочешь, а не верю. — Может, и милы, а сердце моё здесь. — Не верю! — Пётр порывался вскочить, да Меншиков его удержал. — Лежи, мин херц. Завтра рано вставать, — а после забрался на цареву кровать да одеяло начал подтыкать, как нянюшка Петру в детстве делала. — Мне свою любовь тебе не нужно доказывать, она просто есть, мин херц, и все. И всегда подле тебя буду, пока не прогонишь. — Не верю, — тихо, но упрямо повторил Пётр. — Я тебе совсем больше не верю, Саш. Никому не верю, и тебе не могу. — А и не верь, мин херц, оно дело правильное, — кивает Меншиков, да укладывается прямо под царев бок. Просовывает руку под подушку, что-то туда суёт. — Нож под подушкой лежит, чтоб тебе, спокойней было, у меня на поясе сабля, и тебе за пояс ещё нож кладу. Понял? Спи. — А во сне не зарежешь? — щурится Пётр. — А на кой оно мне? Все мое богатство на тебе одном держится, мин херц! — смеется Меншиков. Потом голову кладёт на чужое плечо да веки смежает. Пригрелась домашняя змеюка под боком, смотреть — одно удовольствие! — Правда ведь люблю… Последние слова Пётр едва слышит, а все одно напрягается, будто прямо сейчас тот самый нож, что под подушкой лежит, ему в сердце вколют. Но верный Алексашка сопит в обе дырки, к плечу царскому прижимается. И ничего. В конце концов, и Петра сморило. — Послы прибыли, мин херц! — Меншиков в кабинет врывается безо всякого спросу. Царь спокойно сидит, бумаги опять подписывает, документы составляет. На слугу и ухом не ведет. — Мин херц! — Отведи сюда. Да подольше по саду поводи, чтобы хоть одну мою шутейку на себе испытали, — Пётр улыбается. Петергоф — его гордость, а Монплезир — венец его творения. Пусть дворец простенький, а только здесь ему и спокойно. — Дак промокнут же, мин херц! — смеется Алексашка, а царь слушает смех, и становится на душе не так муторно. — Пусть помокнут. Настроенья нету. — Понял! — Меншиков мигом вылетает за дверь, только его и видели. — Поднимем! — Да нелюдей наших позови! — кричит Пётр ему вслед. Дверь за Алексашкой захлопывается. — Позову! — только и слышится. Послы стоят все мокрые с головы до ног. Хорошо, видно, Алексашка им голову задурил. И как только он их всех разом так? А может, и так головой в фонтан окунул, кто ж его знает! Послы при Петре ругаться не смеют. Только смотрят на Меншикова недовольно, а тот знай себе улыбается. — Покажи гостям их комнаты, Алексашка. А что же они все мокрые? — Пётр про себя ухохатывается, но лицо держит серьезное, будто ни о каких шутках в его царской аллее не может быть и речи. — А дождик с утреца прошел, дорожки скользкие, мин херц, — вот артист Меншиков, Пётр только диву дивуется. — Гости наши подскользнулись, и — в фонтан! — Прикажи подать сухую одежду, — Пётр кивает, «поверив» в оправдание. — Покажи им ихние комнаты. — Как пожелаешь, мин херц! — Алексашка в пол ему кланяется, а Пётр мимоходом послов осматривает. Помимо троих послов стоят еще двое, один — невозмутим, другой — улыбается. Где-то Пётр их видел. Точно! Полгода минуло, забылось, а то Германия и Франция! И на кой черт уж эти-то пожаловали?.. Скоро был полдень, а Бязымянка все в постели валялся. Здесь, в Петергофе, ему и делать-то особо было нечего. А раз нечего, значит, хорошо, и надо Петру на глаза поменьше попадаться, не дай Бог, в Москву еще по делам отправит. — Вставай, послы приехали! — Безымянка попытался прикрыться подушкой, только чтобы не слышать этого ужасного голоса. — Вставай, кому говорю! Меншиков пнул Безымянку сапогом сквозь одеяло, тот только поморщился. — На кой чёрт я Петру так рано понадобился? — пробурчал он, так и не пошевелившись толком. — И почему меня первым будить пришел? — Братец твой на ногах уже с самой рани, — ответил Александр Данилыч, не оставляя попыток стянуть с Безымянки одеяло. Тот сопротивлялся, как мог. — Один ты дрыхнешь, госпожа. — Что ты сказал?! — Безымянка тут же вскочил с кровати и уставился на Меншикова грозным взглядом. Александр Данилыч заливисто рассмеялся. — Вот эк тебя будить надо, госпожа! — Безымянка всё пыхтел рассерженно, а Меншиков отсмеятся не мог. Потом, наконец, успокоился, сказал: — Послушай, тут послы мой заказ привезли. Самому съездить некогда было… Безымянка тяжело сглотнул. Вот и думай теперь, пошутил ли Александр Данилич, или ж узнал его, Безымянку, тогда на балу. Меншиков потоптался, будто ему вдруг неловко стало, и достал из-за пазухи шкатулку с резьбой причудливой. Открыл, а там — ах! Браслеты золотые да ленты красные, золотом расшитые. — Ты… Ты что же, значит… Узнал меня? — Безымянка не хотел в это верить, не хотел думать, что кто-то знает о его постыдном секрете. Сердце предательски ухнуло вниз. — Не сразу, ох, не сразу, госпожа. Только когда ты рот открыл, так сразу как по голове обухом ударило, смотрю — батюшки святы, это ж наш! — Не смей называть меня госпожой! — взъярился Безымянка. — Небось и царю всё рассказал! — Что ты, что ты! — Меншиков ловко захлопнул шкатулку и увернулся от чужой руки, желающей наставить ему тумаков, да побольше. — Тот про чудную красавицу и думать забыл, только братец твой кручинится, всё места себе не находит! Ловко ты ему голову, госпожа, вскружил! — Вон отсюда! — такой наглости Бязымянка уже не выдержал. — Вон пошел! — А браслеты с лентами? — будто и не слыша, переспросил Меншиков. — Дай сюда! Меншиков вновь захохотал, бросил шкатулку в руки опешившего Безымянки, а потом и след его простыл, только дверь хлопнула. Какое-то время Безымянка стоял, опешивший, а потом разразился такой дикой бранью, что дамы, проходящие как раз под его окошком, запунцовели и поспешили скрыться. Они абсолютно точно не знали таких слов ранее, и не желали больше знать, что, как и в каких позах сделает ругавшийся с уважаемым светлейшим князем Александром Даниловичем. Наконец отругавшись, Бязымянка опустился на постель, рассматривая шкатулку. В браслетах были красные камушки, на лентах чудные узоры золотом были вышиты, а Безымянка все смотрел, насмотреться не мог. Не такой уж гад этот Меншиков, как ему раньше думалось. Царю вот не рассказал, да и Российской Империи тоже, хотя и мог бы, что ему до этого? Вдруг видит — под лентами бумажка лежит. Безымянка сковырнул её ногтем, посмотрел — мелко-мелко написано вот что: «Приехали господа Германия с Францией. Прячься, как бы они твой секрет Россиюшке не выдали. А.М.» Не успел Безымянка посидеть толком да подумать о собственной тяжкой судьбе, как к нему опять ворвались, и на этот раз не Александр Данилыч. — Здравствуй, молодая госпожа, мы тебе нарядов привезли! — от радостной улыбки Франции у Безымянки все зубы свело. Ох, не нравится ему это, ох, не нравится, не зря Меншиков предупреждал, тот гад хитрый, всё про всех знает. — Я вам не госпожа, — отрезал он, вскакивая с постели и ловким движением припрятывая под одеялом шкатулку. — А платьев, значит, тебе и не надо? — серьезно спросил Германия, поправляя рюшечки на руковах своей рубахи. Поверх неё был сюртук надет по новой моде да серебром расшит — загляденье. И на Франции похожий наряд был. Безымянка промолчал. Оно понятно, что надо, ему свое женское обличье нравилось, только не выйдешь же в самом деле за платьем по городу гулять? То-то и оно. Да и таких платьев, как ему привезли, наверняка ни в Москве, ни в Петербурге не сыщешь. — Надо ему, надо, — засмеялся Франция колокольчиками. — Так глядит — точно надо. Неси сюда. Российская Империя как раз проходил мимо покоев брата, направляясь к Петру по указу Меншикова. Ему показалось крайне странным слышать оттуда чужие голоса, особенно мужские — никаких друзей у Безымянки кроме него самого, Петра и, возможно, Меншикова, не было. Не стучась и не отдавая себе отчета в том, что это абсолютно точно не являлось вежливым, Российская Империя распахнул двери в покои брата и застал странную картину: знакомый ему Германия держал в руках чехол, а из него виднелось чудно́е платье тончайшей выделки из красного бархата; расшито оно было золотой бахромой и золотыми нитками, по подолу золотые раскрытые розы вышиты рукою умелого мастера. В общем, красоты неписанной платье. А рядом стоящий Безымянка глядел на него во все глаза. — Нравится, госпожа? — Франция, этот вертихвост, тоже был тут. Российская Империя, незнамо почему, разозлился. То ли от того, что Франция вообще посмел приехать, то ли от того, что он назвал его брата таким неподобающим словом — у Российской Империи явно были все причины для гнева. — Что здесь происходит? — холодно отчеканил он. Безымянка вздрогнул, и Россия успел заметить его испуганный взгляд. Франция и Германия же в противовес остались полностью спокойны, только недовольный блеск в голубых глазах Германии да натянутая улыбка уже ранее упомянутого нехорошим словом француза. — Ничего, — пробормотал Безымянка еле слышно. На него никто не обратил внимания. Российская Империя обвел всю комнату остро-жёлтым хищным взглядом и остановился на Франции. — Ты, — грубо начал он, и лицо его скривилось от омерзения. — Я, кажется, неясно выразился в нашу прошлую встречу. Все пути в мой дом тебе закрыты, проваливай. На секунду повисла тревожная тишина, но Российская Империя вновь её прервал. — Германия, — сквозь зубы процедил Россия. Крылья носа его расширились, взгляд был предостерегающим, но больше он немцу ничего не сказал. — А ты, братец, можешь мне наконец сказать, что здесь происходит? Безымянка будто язык проглотил. Ему казалось, ещё чуть-чуть, и пазл в голове Российской Империи сложится, и тогда будет невозможно предсказать его реакцию. С одной стороны, Безымянка этого хотел, а с другой, боялся до дрожи в коленях. Он чувствовал, что совсем заврался, но признаться был не в силах. Что скажет Россия, узнав, что страстно целовал он не прекрасную деву, а лишь своего младшего названного брата без роду-племени, которого он, конечно, любил, но абсолютно точно только как брата? Безымянка боялся представить. А потому молчал, потупив взор. — А вы не видите, что ли, господин Российская Империя? — Франция улыбался уже менее натянуто. «Ну вот и всё, — подумал Безымянка, — сейчас он сдаст меня, и дело с концом». Тем не менее, Франция продолжил другое, и Безымянка подивился, как аккуратно лёг новый слой лжи на всю эту историю. — Одна прекрасная девушка наконец-то покорила сердце вашего брата, — сказал он. Германия делал лицо невозмутимым, покрывая всю тут вошь, что вдохновенно нёс Франция. — И он заказал платье невиданной красы для неё у моего знакомого французского мастера. Сам он в Россию приехать не имел возможности, и я выступил его доверенным лицом, пригласив с собою ещё и Германию… На лице Российской Империи не дрогнул ни единый мускул. Было непонятно, поверил он в ложь или нет, но спустя некоторое время он вновь перевёл взгляд на Безымянку и строгим голосом спросил: — А почему я о ней не имею ни малейшего понятия? Почему чужие знают больше, чем я? — Понимаешь, она, — начал вдохновенно мямлить Безымянка, ободренный тем, что брат ни о чём не подозревает. — Она очень скрытная. Я только завоевал её доверие, я думал, что пока ещё рано вас знакомить… — И мы-то случайно узнали — старый мастер хорош, но уж больно говорить мастак, вот и проболтался, — вставил Франция, невинно улыбаясь. Германия только холодно кивнул, подтверждая его слова. — Мастер? Не мастерица? — поднял брови Российская Империя, выражая удивление сим фактом. Безымянка понял, что они внезапно оказались на грани краха. Он успел заметить, как на лице Франции отразилось секундное замешательство, но ситуацию спас Германия: — Портные для вас в новинку, господин? — ровно спросил он. Безымянка едва слышно выдохнул. В животе крутило от невнятной тревоги. — Нет, — так же ровно ответил Россия. — Просто в моей стране совсем не так. Германия кивнул. — Когда ты успел заказать платье? — внезапно продолжил допрос Российская Империя. На лице его читалось недоумение. — Около пяти седьмиц назад, — сглотнул Безымянка. Любопытство брата почти застало его врасплох. — Помнишь, я отлучался по делам в Москву съездить? Там я не нашел того, кто бы сделал идеальное платье по моему эскизу, поэтому отправился во Францию. — Почему именно туда? — казалось, России было действительно интересно. У Безымянки нервно дёрнулся глаз. — Потому что Франция — столица моды, — с гордым достоинством ответил сам Франция. Это звучало бы самолюбиво, если бы не было истинной правдой. — К тому же, я был там уже не единожды и знал, что не заплутаю, — врал дальше Безымянка, не в силах остановится. — А что? Ты что-то хотел, брат? — Нет, с чего ты решил? — Ну, ты зашел в мои покои… И вот теперь неловкость последовала уже со стороны Российской Империи. — Царь звал, — наконец нашёлся он. — Да, Александр Данилович уже сообщил мне, — кивнул Безымянка. Ему стало стыдно — брат вот совсем не умел врать и не собирался даже, только оправдывался, а он, Безымянка, наврал уже столько, что и в три жизни не разгребёшь. — Честно, я просто услышал чужие голоса, вот и зашёл, — Российская Империя почесал чёрный вихрастый затылок, растрепав волосы. — К тебе редко бывают гости. Безымянке стало ещё гаже. Будто почувствовав это, Франция сказал: — Ну что же, мы вас оставим. Платье мы передали, благодарствуем за тёплый приём, молодой господин, — он кивнул Безымянке, Германия положил чехол с платьем на незаправленную кровать, и они вышли. Безымянка остался с братом наедине. Помолчали немного, потом Российская Империя со вдохом сказал: — Кто она? Я её знаю? — видно было, что это не просто праздное любопытство. — Н-нет, она скромного происхождения. Дочь одного купца, — языкастость как от Франции с поцелуями передалась. — А он её держит в строгости, хотя многие сватаются, ни одному не отдаёт. — О, — кивнул Россия задумчиво, в глазах его отразилось полуденное солнце, залезшее в окно, плеснулось огнем, да прямо Безымянке под рёбра и залезло. — Тогда желаю тебе всякого счастия, брат. Я своё упустил, но ты не упусти уж, вовек не прощу! С такими словами Российская Империя хлопнул Безымянку по плечу и вышел. Сам Безымянка долго еще стоял посреди своей спальни, освещаемой бегающим по ней солнцем. Внутри него плескалось что-то сладкое, невнятно-болезненное. Прости, брат. Уже упустил. — Отчего не рад, госпожа? — зашептал Меншиков ему на ухо, когда важные послыв собрались с царём и его приближенными пиру откушать. — Подарки не понравились? — В зубы за «госпожу» дам, — огрызнулся Безымянка. — Чего прицепился? — На тебе лица нет, — одними губами ответил Меншиков, и собирался было уже продолжить расспрос, как его царь окликнул: — Данилыч, подлей-ка уважаемому послу еще вина, — Меншиков поспешил на зов, а Безымянка на время вздохнул с облегчением — этот всё узнает, коли ему надо. Краем уха он слышал отказывающегося выпить посла, но, очевидно, его попытки отговориться были тщетны. — Люблю, Данилыч, — произнёс с лёгкостью Пётр, когда Меншиков в очередной раз угадал негласную цареву просьбу и заставил посла не только выпить, но и разговориться. — Так это правда? — вдруг спросил совсем захмелевший посол на невнятном русском с ужасным акцентом. Тем не менее, его поняли. — Что — правда, милостивый сударь? — переспросил Меншиков с вежливой улыбкой. Посол был до жути скабрезным и раздражающим стариком. Его парик съехал на бок, открывая лысину. Отвратительно. — Про вас, — посол вяло махнул рукой. Меншиков собирался было уточнить, но тот продолжил: — Про вашу… Любовную связь. Пётр, отпивший в это время ещё вина, подавился. Его явно застал врасплох этот вопрос и, хоть он и знал, что в народе их считают мужеложцами, он наверняка не думал, что эти гнусные слухи дойдут и до чужестранцев. — Конечно, правда, — кивнул с самым невинным видом Меншиков. Пётр подавился во второй раз — теперь уже воздухом, и выпучил глаза. Благо, посол этого не видел, иначе весь план Меншикова пошел бы прахом. Глаза посла же заблестели — наверняка надеялся раздобыть такую важную информацию, такую сладкую сплетню из первых уст, так сказать. — Я люблю государя своего единственного, верен всегда буду, и он меня любит — за верность, значится. Чем не любовная связь? Пётр выдохнул облегченно и вмиг повеселел, посол же выглядел огорчённо. — Вот как, — поджал губы он. — Люблю тебя, чертёнок, люблю, не подлизывайся! — засмеялся царь. Меншиков тут же юркой змеёй подскочил к нему, поцеловал протянутую руку, склонился в уважительном полупоклоне. — Знатно повеселил меня сегодня. — Быть шутом мне только в радость, — по-лисьи усмехнулся Александр Данилович. — Ну, будет тебе обижаться. Незаметно наступила поздняя ночь. Пир уже пора было заканчивать. Меншиков развел всех послов по их комнатам, попытался снова вытребовать у Безымянки причину его тоски — тот только отмахнулся. Про Германию с Францией он напрочь забыл, а те на вид и не показывались, потому Меншиков поспешил к Петру — пусть он больше не был у него в услужении ни денщиком, ни постельничьим, а всё одно других к царю подпускать боялся. То ли из страха за чужую жизнь, то ли из колкой ревности, а может, и всё сразу. Оказавшись в покоях Петра, он вздохнул тяжко и позволил себе привалиться к стеночке и вот так просто постоять, наблюдая, как Пётр сидит за письменным столом и перекладывает бумаги, принесённые послами, с места на место. Устал Александр Данилыч, словно пёс сторожевой, коий и за детьми следит, и шутом служит гороховым, и на гостей незванных лает. — Что, Алексашка, устал? — Устал, мин херц. — Ну иди отдыхать, — кивает Пётр, не отрываясь от бумаг. — Я здесь закончу и тоже приду. — Без тебя, мин херц, и сон не сладок, лучше уж здесь подожду, — качает головой Меншиков, продолжая опираться о стену. Пётр, вздыхая, откладывает в сторону бумаги. Ох, упрётся этот чёрт, и вправду спать не пойдёт, а ведь уже совсем с ног валится. — Пошли, Бог ты мой, ещё помрёшь, и что мне делать потом? — Пётр встаёт из-за стола. Меншиков плетётся к нему, и они оба идут в цареву спальню. С недавних пор снова на одной кровати спят, как мальчишками спали — так спокойней. Пётр дёргается от каждого шороха, и только лишь в присутствии любимого слуги и верного друга может ощутить себя в относительном спокойствии. — Как что, мин херц? Жить за нас обоих, — отвечает Меншиков, еле волоча ноги. — Типун тебе на язык, Алексашка. Свалились на кровать рядышком — ни двинутся, ни одежду сменить сил нет. Дышат только тяжело, как после быстрого бега. Тела закалены, вроде и не делали ничего такого, не прыгали — а сердце в бешеной пляске заходится. — Люблю тебя, Алексашка, знаешь? — говорит внезапно царь, будто бы и спьяну, да только претворятся незачем — оба знают, что всё, что пьянить могло, сто лет как выветрилось. — Знаю, мин херц, — выдыхает Александр Данилович в темноту майской полуночи. — А я — тебя люблю. И оба в потолок смотрят, так и не могут отдышаться, хоть никуда не бегут. И тут под окном кто-то тихо пронзительно стонет. Оба вскакивают разом. — Тш, мин херц, — одними губами шепчет Меншиков. — Я сам проверю, лежи. Он подходит к окну, да так и замирает. — Что там? — в нетерпении тихо спрашивает Пётр. Так и не дождавишь ответа, решает сам подойти, да тоже замирает. Меншиков зажимает ему рот рукой, Пётр пучит глаза от такой наглости, но оторваться от странного зрелища не может. Окно царской спальни выходит к Финскому заливу. Там, прямо на камнях, сливаются воедино два тела. Едва можно их различить в ночной темени — в мае есть ещё час, когда не вся ночь бела. Пётр с искренним удивлением узнаёт давнишних знакомых — Германию и Францию. Француз страстно берет немца, тот под ним стонет, прогибается так податливо, словно только и создан для того. Франция сцеловывает стоны с его кричащих губ, пьёт их, как самое сладкое на свете вино, под их болтающейся одеждой еле видно самое сокровенное — место сплетения разгоряченных тел, а оттого ещё пикантнее становится вся ситуация. И тут Германия поворачивает голову и смотрит, кажется, прямо в их глаза. Они тут же отскакивают от океана, а Меншиков ещё и занавески задёргивает. — Вот бесстыжие, — медленно произносит Пётр после неловкого молчания. — Не то слово, мин херц, — поддакивает Алексашка, сглатывая. Он словно снова себя юнцом почувствовал. В штанах было горячо, сладостно. Он скосил глаза — и у друга дела обстояли не лучше. Они снова укладываются на кровать, но на этот раз пытаясь не соприкасаться некоим образом. Получается плохо — кровать у Петра небольшая, да и сам его дворец небольшой, не сильно он гонится за роскошью, в отличие от Меншикова, что себе сто дворцов и имений отстроил. Кровать к серёдке примята, и как бы не старались они поудобнее улечься, а всё одно друг на друга скатывается. Петру и прогнать бы Алексашку, да страх берёт. Да и… Не хочется. Наконец, провозившись, сдались, улеглись рядышком, а только спинами. Но возбуждение никак не унять, не утихает от стоящей перед глазами картины да милого друга рядом. — Алексашка, — шепчет Пётр, то ли смиряясь с судьбой, которой было угодно, чтобы он увидел непотребства, то ли поддаваясь искушению, этой же судьбой и предоставленному. — Я здесь, мин херц, — голос у Меншикова хрипит, срывается. Он сглатывает шумно и решает быть честным: — Молчи. Сорвусь ведь, мин херц, вовек себе не прощу. И ты меня не простишь. Пётр, и вправду, замолчал, но ненадолго. — Алексашка, не могу больше, — то ли жалостливо, то ли грубо и с приказом выдавил он, и тут же взметнулись они, запутались в одежде и в простынях, нашли глаза друг друга в короткой темени майской ночи, на секунду оробели, а потом как схлестнулись, слились, подвывая от страсти, столкнулись бёдрами, тела в судороге задрожали, глаза закатились, и тут же всё закончилось, только дышали тяжело по-прежнему. А ведь не мальчишки уже, чтобы так скоро. — Мы с ума сошли, Александр Данилыч, — выдавил Пётр сквозь зубы, не находя в себе сил отстраниться. — Не знаю, как вы, Пётр Алексеич, а я давно уже, — невнятно ответил Меншиков, привалившись к чужому боку. Он слышал, как билось чужое сердце, и думал — вон оно как бывает, что и сердце слышно. И евонное, наверно, Петру слышно тоже — так громко в ушах стучит. — И, я, Алексашка, и я. Месяц прошёл, как сладкий сон — всё были вместе наши неразлучники. Нацеловаться, налюбиться не могли, иногда совсем не соблюдая приличий. Тоска Российской Империи поменьше стала — он всё расспрашивал брата о той, что пленинила его сердце и, казалось, радовался за него. Безымянка тосковал, а ложь его обрастала новыми подробностями. Однажды ночью он не вытерпел — принял женский облик и оделся в платье. То самое, что подарили ему Германия и Франция. На дне чехла с платьем обнаружился футляр с туфельками-лодочками, расшитыми так же золотом. Такие делали мастера из Китая, но Безымянка боялся думать, что ради него европейцы проехали полсвета. Ведь не может такого быть. Платье было красивым до безумия и сидело идеально. Безымянка повертелся перед зеркалом, кривляясь. Что толку от этой красоты? Всё одно её никто боле не увидит. Внезапно в его покои ворвались, тяжело дыша. — Брат, там… — слова замерли у Российской Империи в горле. Он обомлел, расширившимися глазами смотря на Безымянку в платье. Ну вот и всё, подумалось Безымянке. Недолго музыка играла. Сейчас его раскроют, Россия его возненавидит, и дело с концом. — Помоги мне заплести косы, — холодно произнёс Безымянка, протягивая ленты, подаренные Меншиковым. Россия осторожно принял их, взял в руки гребень. Их окутало ледяное молчание. Российская Империя перебирал его золотые волосы и вплетал в них алые ленты, переплетая шёлковые пряди. — Зачем ты так долго лгал мне? — тяжёлым камнем упали слова. — А ты бы понял? — Российская Империя в ответ на этот вопрос только легонько вздохнул. — Я узнал тебя, — Россия склонился над его шеей, приподнял не до конца заплетенную косу и оставил на его шее лёгкий поцелуй. Это напомнило Безымянке о том, как точно так же ему заплетал косы Германия. Только сейчас дрожь по телу пробежала, а тогда он совсем ничего не почувствовал. — И сам лгал мне, «томясь от боли»? И все обещания твои, тогда, на балу, тоже были ложью? — сказал Безымянка внезапно осипшим, просевшим голосом. — Отнюдь, — покачал головой Россия. — В моих словах и действиях не было и капли обмана. Он прижался губами Безымянке за ухом, покрыл быстрыми лихорадочными поцелуями шею. Безымянка стоял и молчал, ни жив, ни мёртв, сердечко заполошенно в горле билось. — Тогда отчего же сам не раскрыл мою ложь? — Потому что думалось мне, что не люб тебе ни женский свой облик, ни я сам. И казалось — ты уж бабу себе какую нашёл, а я, как дурак, схожу с ума. Российскую Империю, казалось, лихорадило. Руки дрожали, взгляд был мутный, только Безымянка знал, что он абсолютно точно не пьян. — Как увидел тебя в том платье — обомлел. И слова не мог вымолвить, — Российская Империя перевязал косу лентой и принялся заплетать вторую. Пальцы его подрагивали, голос срывался, а он всё говорил, остановиться не мог. — А ты, чертовка, знал, что хорош, так смотрел горячо, словами хлёскими бросался — как и не баба совсем. Наконец, вторая коса тоже была готова. Руки России осторожно опустились на талию Безымянки. — Скажи, люб я тебе, али нет? Свататься буду, а сватом быть самого Перушу попрошу — царю уж не откажешь, — Россия руками огладил чужие бока, Безымянка сглотнул. — Что мне твой Петруша? — выдавил он. — Выбрось эту затею. Никогда я не стану тебе прилежной женой, да и к тому же, я мужчина, — голос его чуть сменился, на последнем слове стал более грубым — мужским, но потом снова зазвенел церковными колоколами. — Не будет этого! — Правда, значит, не люб тебе? — взгляд Российской Империи потух. — Люб, — чуть помедлив, ответил Безымянка. — Не в том дело, что не люб. — А в чём же, милый? Его вопрос оставили без ответа. Российская Империя истолковал это по-своему. — Я добьюсь твоего сердца, обещаю, — и, оставив на щеке Безымянки поцелуй, он вышел за дверь. А Безымянка так и не узнал, зачем он на самом деле приходил. Впрочем, этого и не понадобилось — вскоре к Безымянке ворвался уже Меншиков. Как-то подозрительно часто к нему все врываются, надоело, честное слово. — Срочно к царю, срочно! — и Меншиков, невзирая на сопротивление, потащил Безымянку ко двору в платье, прямо в чудном облике дамы. Собрались все в царёвом кабинете. Российская Империя — холодный и явно чем-то расстроенный, стоял от Петра по левую руку. Место Меншикова по правую руку пустовало. А в дальнем конце кабинета стояла тень, укрытая тёмным капюшоном. — Александр Данилыч, я сказал Безымянку привести, а ты кого привёл? — Не серчай, мин херц, это он и есть, — Меншиков кланялся в ноги, рожу лисью пряча, но Пётр-то видел, как глаза его блеснули. — Врёшь, — прищурившись, нахмурился Пётр. — Не врёт, — вздохнул Безымянка. — Я это. — Надо же, какой ты у нас красавец, да как вырядился, — буркнул Пётр, но разбираться ему было недосуг. — Ну, раз все в сборе, говори, гость, что за дело. Тень скинула капюшон, под ним оказалось существо нечеловеческое, но человеку подобное — воплощение, так и так понятно. Глаза у воплощения были серые, злые, мир и боль видавшие — стало быть, из старших кто-то. Безымянка своего племени и видел только — Российскую Империю, да Германию с Францией, ещё Швецию мельком, пока воевали, а больше и не знал никого. Волосы у воплощения были алые, словно кровь багряная, текли жидкими грязными ручьями по плечам, закрывали часть лица, мешая рассмотреть тщательней существо, глазам Безымянки представшее. — Вот и пришлось нам свидеться, ца́ре, — бухнул голос. То ли женский, то ли мужской — неясно, охрипший, сорванный, он тем не менее не был жалким, в противовес — стальным, как стальными были злые серые глаза. — Вот и пришлось, Москва, — кивнул Пётр, холодно улыбаясь. — Не мила мне старая столица, уж не обессудь. Что за дело, говори, чем смогу — помогу. Это воплощение страны всегда на виду, при дворе да при царе, воплощения городов — скрываются. А иные, может, и не знают, что они воплощения, живут в своей деревеньке, которую воплощают, да ле́карством занимаются, а то и в ведьмы подаются. — Ничем помочь не сможешь, да и помощь мне не требуется, ца́ре, — воплощение Москвы как-то по-змеиному фыркнуло, перекрестилась и продолжило: — Я иду искать Питербург. Он точно должен был уже появиться, а один малец пропадёт. Пётр затаил дыхание. Любил свою новую столицу, чего скрывать. — Куда искать?.. — По миру. Это у стран всё просто, а мы, города, где угодно можем появиться, хоть посреди океана. — Так утопнет же! — перепугался Пётр. — Отнюдь, — покачало головой воплощение Москвы. — Мы твари живучие, и сколь не пытайся нас убить, пока сами не возжелаем умереть — не умрём, будь хоть трижды врагами захвачены, да новыми именами названы. А умирать мы не хотим, будь здоров — так всех других умирать заставим. — А что еси… — Меншиков почесал в затылке, и все взгляды на нём скрестились. — Есть уже воплощение? — Не разводи напраслину, — Пётр нахмурился. — Отчего ж напраслину, мин херц? — не согласился Меншиков. — Я скажу: а Безымянка наш, ужели не может быть Петербургом? Флаг не проявился, а воплощение он точно: из мужика в бабу и обратно легко превращается. На секунду повисла задумчивая тишина. Безымянка уставился в пол, прячась от стального взгляда Москвы. — А ну-ка, — рубанул Пётр, приложив руку ко лбу и тяжело выдохнув. — Покажи-ка нам, Безымянка, да Москве покажи, как облик свой меняешь. Безымянка послушно поменял лицо на мужское и обратно, но фигуру менять не стал: боязно чудесное платье порвать. — Хм, — задумчиво пробубнило воплощение Москвы. — Так флага и нету? Безымянка отрицательно мотнул головой. — Он не Петербург, — внезапно подал голос Российская Империя, доселе молчавший. — Объясни, — потребовал Пётр. Россия взял его руку и приложил к своей груди. — Чуешь? — спросил он спокойно. — Нет, — недоуменно ответил Пётр. Он не понимал толком, что чуять-то должен. — Постой-ка… — У меня два сердца. Понимаешь, Петруша, что это значит? Пётр, находясь в задумчивости, на «Петрушу» и не обратил внимания. — Два сердца… Две столицы? Это значит — Москва по-прежнему твоя столица… — прогудоносил Пётр слегка разочарованно. — Нет, Петруша, — осёк его Российская Империя, посмотрел укоризненно, и царь (царь!) под его взглядом смутился, словно мальчонка. — Это значит, что Петербург теперь тоже моя столица. И он стал ей на века. Пётр мгновенно воспрял духом. А Российская Империя между тем продолжил: — Я чувствую Москву сердцем, а Петербург чувствую где-то далеко, кажись, дальше по Неве. Тяжело будет отыскать его, рыская по болотам, — он кивнул Москве. — Я уверен, царь сможет оказать вам посильную помощь, но только если она в самом деле нужна. — Нечего людям лезть в наши дела, — мотнуло головой воплощение Москвы. — Помощь не нужна, мы уж сами как-нибудь. Воплощение Москвы поспешило выйти, но, прежде чем покинуть кабинет Петра, обернулось на Безымянку. Алые волосы взметнулись от порыва ветра, лицо обнажилось, и воплощение Москвы оказалось — женщиной! Безымянка опешил. — Вы не город, — сказала Москва. — Теперь я могу сказать это абсолютно точно. За сим — откланяюсь. Она развернулась и ушла, ковыляя на одну ногу. — Что это с ней?.. — тихо спросил Меншиков, не ожидая ответа. — Многочисленные стрелецкие бунты и восстания, — объяснил Российская Империя безжизненно. — На города такое всегда влияет куда больше, чем на целые страны. Спустя много лет Москва всегда будет чувствовать на собственном теле все те реки крови, что пролились на её земле. — А я, значит, и не город… А что же я тогда? — голос Безымянки потонул в песне ветра, приходящего с Финского залива. Безымянка стал всё чаще появляться в своём женском обличье, гуляя по тенистым дорожкам Петергофа. Бояре, слуги, да и весь двор, что не был посвящен в его тайну, желая обсудить прекрасную леди из Франции, которая появлялась из ниоткуда и исчезала в никуда, чувствовали, как у них сами собой склеивались рты. И хотелось бы ругаться, что, мол «чертовщина», но вот чудеса — через несколько минут таинственная незнакомка забывалась, как не в меру сладкий сон, приснившийся в июньскую ночь под самое утро. А Безымянка наслаждался вниманием. Вот Меншиков бежит, приказы отдавать да до города съездить, проверяя, как идёт строительство. Поцелует, пробегая мимо, в щёку, а по возвращении обязательно притащит мелочь какую приятную, будь то новые ленты для кос, красивая брошка, серьги али шляпка. Вот Пётр, постоянно работающий в своём кабинете, оторвется, чтобы расцеловать «красоту писанную» в губы. Это Безымянка ему поздний завтрак принёс. И самое приятное — Российская Империя. Цветы и подарки, любой приказ и каприз — всё к его ногам. Ласковые слова, сладкая до дрожи в коленях забота. Безымянка хотел остаться женщиной навсегда. Но позже всё оказалось далеко не так ладно. Спустя месяц лета, наполненного всеобщей суетой, Безымянка начал понимать, что его медленно и верно отстраняют ото всех важных дел, оставляя наслаждаться только истинно «женскими» забавами. А ведь он хотел, как и раньше, ступить на палубу корабля, почувствовать под ногами и везде вокруг море. Шутить над дамочками, наблюдая за петровскими фонтанами-шутейками. Проектировать корабли, смотреть, как строится Петербург. Но его больше не брали. Под самым смешным предлогом, то Пётр, то Российская Империя, а чуть реже — и Меншиков, просили его проследить, как готовится вечер для гостей, справляются ли на кухне, накрыли ли поляну в китайском садике. И на время Безымянка смирился, желая вдоволь получить подарков и внимания. Он не понимал тогда, что обратного пути уже не будет. Меншиков вошёл в кабинет Петра с докладом и сразу почувствовал, что что-то не так. Пётр, не отрываясь от черчения очередного здания, должного в будущем украсить улицы Петербурга, только лишь кивнул ему, безмолвно приказывая положить бумаги на и так уже переполненный стол. Меншиков послушно подошёл к столу и взгромоздил свитки прямо на гору других бумаг, стараясь, чтобы ни одна не упала. — Сколько? — спросил Пётр мёртвым голосом. — Что — сколько? — недоуменно переспросил Меншиков. Он, и в самом деле, не понимал. — Сколько ты своровал на этот раз?! — взревел Пётр, подняв, наконец, голову на Меншикова и ударив кулаком по столу так, что вся гора бумаг посыпалась на пол. Меншиков извернулся и поймал все разом. Он аккуратно уложил их обратно на стол и перевёл дух. — Если и воровал, то только то, что ты указал мне, помнишь? — Меншиков зашёл за спину Петра и начал массировать затёкшие плечи. Тот, нехотя, расслабился. — В чём дело, мин херц? Объясни толком. Уговор у Петра с Меншиковым хитёр был — все, кто впал у государя в немилость, были одарены так же, как и прочие, только вот Меншиков под любым предлогом всё изымал обратно, да ещё и остальное отбирал, до чего только руки загребущие дотягивались. Тень падала на Меншикова, а царь будто бы и не причём. Ласково журил, ругался для виду, да и изымал в казну — на нужды государства. — Сумму крупную увели из казны, и как без следа исчезла. Ты-то уж должен знать, что мне зубы заговариваешь? — Это не брал, мин херц, — Меншиков вздохнул. — Да разве есть тебе вера?! — Пётр снова стукнул кулаком по столу, и бумажки с него снова посыпались. Меншиков и во второй раз всё поймал и уложил обратно. — В этот раз не брал, крестом клянусь. Пётр развернулся и залепил Меншикову такую пощечину, что перед глазами потемнело. — Сколько раз крестом клялся ты мне, ирод, что ничего больше брать не будешь?! Сколько раз верил я тебе на слово, сколько раз прощал?! — Мин херц… С того дня они не перебросились больше и словом. Пётр сильно отдалился, и пусть Меншиков остался при должностях, а на душе паршиво было. В этот раз он, и правда, ничего не брал. Хотел было искать настоящего вора, да только Пётр теперь не поверит даже самым железным доказательствам, если они будут предоставлены его верной, но вороватой правой рукой. Безымянка прогуливался по саду, как вдруг услышал шум вдалеке. Он тут же поспешил туда. Российская Империя и Пётр спорили, склонившись над чертежом корабля, разложенном на камнях прибрежья Финского залива. Меншиков вертелся тут же, и непонятно, чем занимался, но ясно, что чем-то полезным, потому что Пётр и Россия не отсылали его с приказами, когда для демонстрации своей правоты им нужно было гонять слуг. — В чём дело? — спросил Безымянка, осторожно ступая на камни. На каблуках это было неудобно до жути, и он пожалел, что вообще надел их сегодня. — Ни в чём. Не ходи сюда, платье змараешь, — буркнул Пётр, не отрываясь от чертежа. Безымянке стало обидно, но он стерпел. — Я могу помочь, — не без скромности можно было сказать, что Безымянка отлично разбирался в кораблях и чертежах. Не сказать, что лучше Петра и Российской Империи, но некоторые области он знал не в пример подробней. — Лучше не мешай, — отрезал Российская Империя, хмуро разглядывая нарисованный корабль и пытаясь найти ошибку в расчётах. У Безымянки дрогнули ноздри, опасно скривились губы, но он стерпел. Кое-как балансируя на каблуках, переступая с крупного валуна на валун, он дошёл до импровизированного стола и уставился в чертеж. Только пробежавшись по нему глазами, Безымянка сразу же нашёл ошибку. Скорее всего, глаза давно работающих Петра и России запылились, они оба устали, да ещё и солнце жарило так, что им абсолютно точно напекло. Непонятно, почему с этой ошибкой им не подсказал хоть бы и Меншиков — тот всё время носился, напекло ему не так сильно, да и устойчивость к головной деятельности у него была отличная. И тут каблуки выкинули Безымянке подлянку, подогнувшись на скользком валуне. Безымянка почувствовал, что земля опасно близко, как никогда, и если бы не руки, подхватившие его за талию, Безымянка упал бы прямо на острые валуны и в воду. — Сказали же не мешать, а всё одно полез, — прозвучал над ухом раздражённый голос Российскаой Империи. Безымянке стало так обидно, что в носу защипало. Он скинул чужие руки, нагнувшись, кое-как стянул каблуки, добросив их до начинающейся после валунов желтоватой береговой травы, оторвал юбку, стянул корсет, бросая всё это тряпьё куда-то в сторону, оставшись в одной нательной рубашке и штанах. На ходу он превратился в мужчину, снял ставшие ненужными ленты с волос и так же бросил их в сторону. Ветер подхватил ленты и унёс их прямиком в Финский залив, а может, донёс до самого моря. Российская Империя наблюдал за представлением, скептично приподняв бровь. Пётр рядом выглядел столь же снисходительно, и лишь переставший мельтешить Меншиков вдруг замер, в упор посмотрев на него, подхватил упавшие на валуны подол и корсет платья, подаренного Безымянке не так давно Российской Империей и Петром, отнёс их на желтеющую траву, крепко задумался о чём-то, а после улыбка медленно сползла с его лица. Меншиков неуверенно подошёл ближе к стоявшей на валунах вокруг чертежа троице. Впрочем, Безымянка Меншикова не замечал, целиком поглощенный собственной обидой, но он всё ещё пытался сдерживать гнев. — И к чему весь этот цирк? — медленно произнёс Российская Империя. Во взгляде его читалась прохлада. Очевидно, к мужскому облику своего названного брата он был равнодушен. А может, просто был не в настроении — кто его знает? — Ни к чему. Продолжайте, — Безымянка одним движением разорвал нательную рубашку до середины груди — было жарко. — Я мешаю? — Нет, — Пётр мотнул головой, будто сомневаясь, и вернулся к чертежам. Российская Империя, бросив на Безымянку ещё один недовольный взгляд, последовал его примеру. Меншиков, мельком заглянувший в чертежи, тоже увидел ошибку, странно покосился на Безымянку и ничего не сказал, бросившись вместо этого ловить внезапно вернувшиеся вместе с ветром ленты. А поймавши их, сунул себе за пазуху — припрятал до поры до времени. — Что за корабль? — спросил Безымянка. Его в новый проект ранее не посвятили. Забыли, наверное. Ему хотелось так думать. — Самый обычный корабль, — буркнул Пётр, хотя о кораблях мог говорить часами, особенно, если у него при этом были хорошие слушатели. — Не бабское дело — кораблями интересоваться. — Я вам не баба! — вспылил Безымянка, наконец не выдержав. Оставалось только ногой топнуть — сходство с молодой госпожой будет потрясающее, он и сам это понимал. — А кто же? Чай, и не мужик, — фыркнул Пётр насмешливо. До того ласковый в быту, к своим кораблям, к строительству, да и вообще к государственным делам он больше Безымянку не подпускал. Безымянка стиснул кулаки от злости. Внутри кипело. — Заебали оба, — невнятно выругался он, а после ткнул пальцем в чертёж. — Вот ошибка. Сами — две бабы аки куры слепые, ничё не видите. Россия и Пётр глянули в чертёж. И правда — глупая ошибка, стыд берёт. Но никто не спешил признавать поражение. — Одну ошибку нашёл, молодец. Иди корабль строй по чертежу, раз не баба, — сказал Российская Империя. — Да запросто! — согласился Безымянка, не ожидая подвоха. — Туда, — Российская Империя мотнул головой в сторону лежавших вдалеке досок. Безымянка развернулся и побежал туда, босиком по обжигающим ноги валунам. Соскучился по нормальному делу. Меншиков тут же побежал следом, сразу поняв гадкий замысел России, но догнать никак не смог. — Жестко, — произнёс Пётр, наблюдая, как Безымянка пытается справится с гнилыми старыми досками, приготовленными на выброс, как к нему подбегает Меншиков и что-то говорит, активно жестикулируя. — Пусть знает своё место, — хмыкнул Российская Империя. Меншиков и Безымянка уже бежали обратно. Даже издалека было видно, как покраснело пятнами лицо «молодой госпожи», ка наполнились гневом и обидой его глаза, как стиснуты до скрипа зубы. — Ты! — наскочил он с диким рёвом на Россию, размахивая кулаками. Тот мгновенно блокировал удар и завёл чужие руки за спину. Потом склонился к чужому уху и, рыча от раздражения, сказал: — Я. Никаких кораблей, понял? — Схуяли ты мне приказываешь?! — Безымянка замахнулся ногой и как зарядил ногой по чужому достоинству. Российская Империя взвыл и свою жертву тут же выпустил, хватаясь за причинное место. — Нахуй пшёл! — Безымянка, — пальцы Российской Империи жестко, наверняка оставив фиолетовые пятна, схватили его за подбородок и подняли голову на себя. Безымянка понял, что он своего брата довёл до белого каления. В таком состоянии Российская Империя бывал крайне редко, но если уж бывал, то житья вокруг никому не было. — Мне плевать, что ты там себе надумал. У меня с бабами разговор короткий. Под руку не лезешь, дом собой украшаешь — отлично. Больше от тебя ничего не требуется. — Я не баба, — проскулил Безымянка, пытаясь вырваться, убрать чужие удушающие руки. Он был ощутимо слабее своего названного брата, но раньше Россия никогда этим не пользовался. В горле стоял ком, в носу щипало, вода застилала глаза — он силился не зареветь. Было отвратительно, он никогда не думал, что только лишь из-за того, что он может превращаться в женщину, и ему нравится превращаться в женщину, к нему будут относиться так. — Но ведёшь себя, как баба. И выглядишь, как баба. Баба и есть, — заметил Пётр, и чуть было не осёкся под острым взглядом Меншикова, но сдержался. Царь он, в конце концов, или кто? — Я не баба, — всхлипнул Безымянка совсем уж жалко. Слезы предательски выкатились на щёки и протекли до самого подбородка, капнув на руку Российской Империи, всё ещё стискивающего его подбородок. Рот Безымянки некрасиво скривился, нос распух, и дышать стало тяжело, ресницы слиплись острыми колышками, щёки покраснели. — Не баба, говоришь? — Российская Империя сдавил подбородок сильнее, поднял лицо выше и вперился своими остро-жёлтыми холодными глазами прямо в потёкшие слезами медовые глаза Безымянки. — Не… Н-не… — голос позорно срывался и не слушался. — Тогда почему в бабу постоянно превращаешься, а?! — Российская Империя сильно оттолкнул Безымянку от себя, и тот угодил прямо в руки вовремя подскочившего Меншикова. Тот уткнул его лицом в свою грудь, погладил ласково по спине, и Безымянка, не выдержав обиды, испуга, разочарования — всего разом, позорно и громко заревел в чужую грудь, под силой эмоций становясь более женственным, принимая промежуточную форму между женщиной и мужчиной. Через минут десять Безымянка почти затих — рёву больше не было. На берегу Финского залива стояла тишина, её нарушали только шумевшие волны, ветер, да надрывные всхлипы Безымянки, который пытался взять себя в руки, но от того всхлипывал только надрывнее. Меншиков что-то шептал ему на ухо, но было не разобрать, и поглаживал по золотоволосой голове, по спине. А Российская Империя стоял, сжимая и разжимая кулаки. У него было две навязчивых мысли — до такого состояния он точно доводить Безымянку не собирался, и теперь… Внутри поднимался рёв дикого зверя. Российская Империя ревновал. Ему казалось, этот гад Меншиков только и искал повода, как подобраться поближе к его золотоволосому сокровищу. В том, что сокровище именно его, Российская Империя не сомневался. — Почему превращается в бабу, говоришь?.. — непонятным, но злым тоном вдруг произнёс Меншиков. — Что? — опешил Российская Империя, чуть было не отшатнувшись — такая злоба горела в чужих голубых глазах. — Я отвечаю на твой вопрос, — Меншиков погано усмехнулся, посмотрел в упор сначала на Россию, потом на растерявшегося Петра, который чужих слёз терпеть не мог, и теперь стоял в абсолютной растерянности. — Вам же обоим интересно, почему он превращался в женщину раз за разом да? На секунду Меншиков замолчал, но после продолжил: — А вы хоть раз сказали ему хоть одно доброе слово, когда он был мужчиной? — слова повисли в воздухе. — Вы оба только ругали и бранили его, но стоило сменить облик, как он слышал от вас лишь тепло и ласку, заслуженные только телом, но всё равно приятные. Пётр понурил голову. Меншиков знал, как подбирать нужные слова, как достучаться хотя бы до него. Россия же внешне остался равнодушен к его словам, но по напряженной челюсти Меншиков понял, что и этот его услышал. — Пойдём, — Меншиков приобнял Безымянку за плечи и повёл его по всё таким же горячим валунам к жёлтой траве и тенистым садикам Петергофа в его покои. В Петергофе намечался бал. Пётр лично занимался его устраением, желая не ударить в грязь лицом перед иностранными гостями и доказать, что новая столица — достойна зваться одной из лучших столиц Европы. Меншиков послушно и всё так же проворно, как и прежде, помогал ему, не между ними стеной стояла недавняя ссора, и Пётр, по-прежнему помнящий о чужом воровстве, не желал ничего слышать, и даже смотреть на своего Алексашку не желал, с головой отдавшись только делу. Меншиков, запинаясь на «мин херц», стал в конце концов звать его непривычным «Пётр Алексеич», то ли нарочно, то ли случайно глотая окончание. Из его уст звучало это, право слово, неловко. Безымянка почти не выходил из собственных покоев, а Российскую Империю избегал, как огня. Россия весь извёлся и проклял себя сто раз — не смог сдержать дурной нрав, бранные слова и обидные мысли — получи по заслугам. В один прекрасный вечер в комнату Безымянки постучали. — Кто? — настороженно спросил он, вскочив с кровати и принявшись лихорадочно поправлять помятую одежду. Он так и не смог превратиться ни в мужчину, ни в женщину, зависнув в промежуточном состоянии. Он чувствовал себя раздавленным, расплющенным, наверное, поэтому свой вид его не волновал совершенно. Пётр с ним помирился, принеся в подарок небольшую, но хорошо выполненную модель фрегата. Сейчас он стоял у Безымянки на призеркальной тумбочке. Так что его гостем вполне мог быть не только Меншиков, но и сам царь. — Я, — прозвучал за дверью знакомый голос. Безымянка едва слышно вздохнул. — Уходи, — грубо прикрикнул он, замерев статуей имени самого себя. За дверью молчали. Через некоторое время Безымянка подумал, что Российская Империя и вправду ушёл. Мысленно он вздохнул с облегчением. К своему названному брату он питал нездоровую тягу, схожую с помешательством. С одной стороны, он его терпеть не мог, в особенности — его дурной характер (будто сам был лучше), с другой стороны, он глаз от него оторвать не мог. Стоял бы и смотрел. Дело было совсем не во внешней красоте. Просто двигался Российская Империя с неповторимой порывистостью, смотрел на всех свысока и холодно, был сам по себе неестественно завораживающим. Безымянка восхищался им — всё у брата получалось с первого раза и хорошо, когда он брался за дело, оно спорилось — руки были золотые, речь красива, даже если изо рта не выходило ничего, окромя брани. Таких существ не бывает, а Российская Империя — был. Безымянка чувствовал себя бледной молью с ним рядом, косноязычным дураком, у которого всё в руках ломалось. А потому, только открылась ему удача выйти из тени, он тут же сделал это, не думая. Он не завидовал России, но так получилось, что ему надоело доказывать, что он стоит хоть чего-то по сравнению со своим названным братом. Их постоянно сравнивали, и сравнение всегда оказывалось не в пользу Безымянки. За дверью издали настолько тихий вздох, что Безымянке показалось, что он ослышался. Но нет, через несколько мгновений Российская Империя заговорил снова: — Выслушаешь меня?.. — казалось, это само сорвалось с его губ. На секунду внутри Безымянки всё замерло, а потом его вновь с ног до головы жручей едкой обидой. — Видеть тебя не желаю! — отрезал он. Казалось, Российская Империя за дверью ожидал такого ответа. — Хорошо, — холодно бросил он. Что-то зашуршало, и Безымянка услышал звук удаляющихся шагов. Только через несколько десятков минут он решился открыть дверь. На пороге лежал букет огромных роз. Сердце Безымянки оттаяло, но стоило ему поднять букет, заприметить под ним скромную маленькую коробочку и открыть её, как гнев вернулся с новой силой. Там было обручальное кольцо. Российская Империя шёл небыстро, потому Безымянка скоро его догнал и швырнул «подарки» прямо в чужую спину, успев заслышать сдавленный ох. Вернулся в свои покои Безымянка так же — бегом. Закрыл за собою дверь, прислонился к ней спиной, перевёл дух. Да пошёл Россия к чёрту. Безымянка стал чувствовать себя только хуже. Одиночество давило на него следующие несколько часов. К ужину он решил не идти. Толку от того? Всё одно, он не сможет впихнуть в себя и крохи. К нему тихо постучали. Теперь этот звук ввёл его в паническую дрожь. Российская Империя вернулся? Зачем? Он хочет заставить Безымянку принять своё предложение силой?! Дурных мыслей рождалось всё больше. Но голос, прозвучавший из-за двери, явно принадлежал не России. — Что случилось? Я принёс тебе ужин. Меншиков. С недавних пор Безымянка мог назвать его другом, пусть его воровская натура всё ещё не внушала доверия. — Входи, — голос позорно запнулся. Меншиков влетел в комнату Безымянки рыжим вихрем, держа в руках поднос. Только он мог двигаться с такой поражающей быстротой и ничего при этом не уронить. — Что опять? — поднос брякнулся об тумбочку, а над лежащим на постели Безымянной склонились встревоженные голубые глаза. Рыжий парик Меншикову определённо не шёл, но тот слишком давно взял моду везде в нём ходить и выглядел при этом весьма по-дурацки. Уголки губ Безымянки дёрнулись вверх. — Ничего, — прошелестел он в ответ, переворачиваясь на бок и пряча красные от недавних слёз глаза. — На России за ужином лица не было. Что вы не поделили? — не отставал Меншиков. — Он приходил. Просил выслушать. Я его послал, — Безымянка уткнулся лицом в подушку. Из той некстати вылезло гусиное перо и пощекотало нос. — Он ушёл и оставил под дверью… Обручальное кольцо с букетом цветов. — Придурок, — сорвалось с языка Меншикова, но Безымянка это проигнорировал. — А что ты? — А я, — голос Безымянки стал опасно крениться в сторону истерики. — Пошёл и швырнул ему это всё в спину. И убежал. — Ну и правильно! — Меншиков погладил Безымянку по спине. Тот тяжело дышал в подушку. Тут стоило бы пояснить: у самого Меншикова подрастала маленькая дочка, поэтому он волей-неволей сочувствовал Безымянке и заботился о нём, как заботился бы о своей дочери, если бы не был столь занят на государственной службе. Его жена, Дарья Михайловна вынашивала второй раз, а он даже не мог найти времени навестить её — настолько Пётр гонял его с поручениями в хвост и в гриву. Злился, оно понятно. Но и к своей Катерине ехать за утешением не спешил. — Так ему и надо, — продолжал утешать Безымянку Меншиков. — А может… Стоило выйти замуж… За него? — срывающимся голосом поведал Безымянка о своих тайных мыслях. — Кому я ещё нужен такой?.. — Даже не думай! — стоило Меншикову представить, как его дочь выходит за гада, схожего с Российской Империей, как ему сделалось плохо. — Найдём, кому нужен. Ну, в этом смысле. А так — мне нужен. И Петру нужен. — Да ну-у! — провыл Безымянка, даже не стараясь подавить новую истерику. — Врёшь ты всё! — Не вру, — отрезал Меншиков, подавив чужую истерику на корню. — Мы с тобой вот что сделаем, слушай. Бал был такой, что слава о нём наверняка будет идти ещё порядка десяти лет. По мнению Петра, в самый раз было и в конце концов, он остался доволен. Меншиков, загнанный до голодных обмороков, которому ещё неделю после бала снились почему-то всё ещё неготовые списки приглашенных и испорченный нечаянно поварихой пунш, смог вздохнуть с облегчением. В назначенный час Петергоф начал принимать гостей. Пётр лично показывал местные примечательности самым важным гостям, Меншиков развлекал всех остальных. Живой оркестр играл музыку, люди танцевали и веселились. Но тут из ниоткуда появилась среди толпы потрясающая пара. Кавалер был узнаваем — никто иной, как генерал-губернатор, светлейший князь Александр Данилович Меншиков. А вот дама заставляла всех замирать от восторга и гадать, кто же она, потому как была она неписаной красоты, но никому не знакома. Только Пётр при виде её устало закатил глаза, да и махнул рукой. Российская Империя на бал ещё не явился — Пётр отправил его по каким-то делам в Петербург. На балу присутствовала жена Меншикова, Дарья Михайловна, поэтому он отлучился от Безымянки к ней. Катерина Алексеевна, жена Петра, тоже была тут. Пётр чувствовал, как рвутся все нити их с Алексашкой скоротечной связи. Катерину он любил. Как, впрочем, и Меншиков — Дарью Михайловну. Изменщики. Мужеложцы. Что люди скажут?.. Но так сладко было вместе. Так томилось внутри, не передать словами. И что Петру вновь наворованное? Простил бы, не первый, чай, раз. Ему Меншикова нужно было отдалить, чтобы хоть на балу, рядом с Катериной, не думать о нём — грех это, большой грех. Только вот совсем не получалось. А Катерина женщина умная, только взглянула на Петра, как улыбнулась нежно и грустно — всё поняла. Может, даже раньше них самих поняла, а сейчас в своих мыслях лишь утвердилась. Это ведь Алексашка её с Петром познакомил, это ведь из-за него у них получилось, да всё из-за него, чёрта прозорливого. — Ну, иди. Пётр ласково поцеловал её в губы, вложил в белы рученьки давно заготовленный подарок, оглянулся по сторонам, выискивая в толпе рыжий парик, да и исчез, только его и видели. Дарья Михайловна тоже не дура — поправила Меншикову модный наряд да и отошла, только завидев в толпе приближающегося Петра. Только подошёл Пётр к Алексашке, да так и замер, не зная, что сказать. Александр Данилыч же, как и обычно, понял его без слов — схватил за руку и потащил в дальнюю часть парка. Захмелевшие гости не заметили, как исчез сам глава торжества, только Дарья Михайловна с Катериной Алексеевной, схватив под руки Безымянку, потащили его куда-то в кусты, подальше от чужих глаз. — Что это вы, кумушка, с моим мужем танцевали? Чай, не знаете, что занят он? — вопрос был в крайней степени невежливым, но Дарья Михайловна, произнося его, улыбалась — шутила. Безымянка же в манерах дам ничерта не знал, а потому смутился. — Пригласил, потому и танцевала, — неловко проблеял он, сглатывая. — Чай, не запрещено же. Дарья Михайловна с Катериной Алексеевной переглянулись и синхронно хихикнули. — Не запрещено. Только смотри, кумушка, как бы твоя головушка не полетела. Пётр больно ревнивый, конкурентов не терпит, — ответила Катерина Алексеевна, утягивая Безымянку с Дарьей Михайловной в самый дальний уголок петергофского сада. — Они в ссоре, — поведал Безымянка. Уж этим-то леди эту тайну можно было поведать. — Меншиков опять что-то своровал, вот Пётр и злится. Катерина с Дарьей вновь переглянулись. Дарья Михайловна охнула, прикрыв рот рукой, Катерина Алексеевна покачала головой. — Своровал али нет, про то не знаю, — наконец произнесла Дарья Михайловна, про себя решив рассказать. — Знаю только, что давно таким не грешил. Вернулся как-то домой абсолютно без чувств, а взгляд — мёртвый. Я спрашиваю, случилось что, он молчит. Насило поесть заставила. А потом пришёл в постель, улёгся, в плечо дышал и плакал. Говорил — изменщик. Я рассердилась, спрашиваю, баба какая? Нет, говорит. Сам царь. И отказать не может, и отказывать не хочется. Так и провёл в горячке всю ночь. — И вы не сердились? — будто не веря, спросил Безымянка. — Отчего же, сердилась, — не согласилась Дарья Михайловна. — На то, что он, дурень такой, ко мне ушёл, а не со своим остался. Царь тоже дурень, извини, Катерина Алексеевна, раз отпустил. — А как же измена? Вы так просто простили.? — Безымянка хлопал глазами. «Какой наивный ребёнок», — подумала про себя Дарья Михайловна, мягко улыбнувшись. — Не с женщиной не считается. На других он, можно сказать, не смотрел, — ответила ему заместо Дарьи Катерина Алексеевна. — Меншиков меня с Петром свёл, утешить его желая. Уже тогда было понятно, что иметь в единоличное пользование сердце царя мне не дозволено. — А что потом? — Да ничего, — вздохнула Катерина Алексеевна с притворной скукой, прикрыв рот ладонью. — А тебя как звать то, кумушка? Чай, не просто так с нашим Алексашкой танцевала. — Фройляйн Сюзанна, — ляпнул Безымянка, а потом вспомнил, что напрочь забыл про французский акцент. — А батюшку как зовут? — Пётр, — слетело с языка раньше, чем Безымянка успел подумать. Он проклял сто раз свой болтливый язык и вынужден признать, что всё-таки он считает Петра отцом, как бы тот к нему не относился. — Софья Петровна, значит, — кивнула Дарья Михайловна. — Не крещёная ещё? — И не собираюсь креститься. Я в бога не верю, — поджал губы Безымянка. — Ну-ну, уж батюшка-то заставит, — рассмеялась Катерина Алексеевна. — Муж у меня упёртый, как ни посмотри. — Откуда… — начал было Безымянка, но под смеющимися взглядами осёкся. И вправду, сопоставить в голове, какой именно Пётр может быть его отцом, не так уж трудно. — Ты вот что, Софья Петровна, — глаза Дарьи Михайловны хитро блеснули. — Кавалера своего спеши приворожить, а то уведут же. Пётр и Александр Данилович, превратившийся внезапно в простого Алексашку, целовались в тайном уголке парка за дубом. Мимо бежал ручей, но все парковые дорожки были далеко, а потому их не должны были заметить. — Не могу, мин херц, — как в бреду полушепотом признавался Меншиков, вытягивая губы трубочкой, склоняясь ближе к Петру, спеша, пока царь добрый, вытребовать себе побольше ласки. — Не гони. Не могу… — Не гоню, — невнятно отвечал Пётр в чужие губы. Он скучал. Меншиков, как оказалось, скучал тоже. Так хорошо чувствовать чужие губы спустя столько времени на своих губах — как в первый раз. В груди что-то томилось и ворочалось гневно, к горлу подступал ком, дышалось по-новому — свежо и пряно, и до безобразия хотелось плакать. — Хоть сегодня не гони, — продолжал шептать Алексашка, словно совсем Петра не слыша. Сладкое безумие плескалось в голубых глазах, рыжий парик сполз на бок, одежда растрепалась — вид у генерал-губернатора Петербурга был лихой, дикий. — Не гоню, — повторил Пётр послушно, цепко хватаясь за чужие плечи и целуя — напористо, жадно. Правда ведь скучал. Меншиков взял его лицо в свои руки, заглянул в глаза и поцеловал снова — на этот раз как-то совсем по-другому, более чувственно и мягко. — Мин херц, — с придыханием пробормотал Алексашка, а руки Петра внезапно спустились с талии ниже, забрались под одежду, чувствуя чужие мурашки на тонкой коже. Меншиков подался вперед, сдирая с Петра рубашку, но услышав недовольное «порвёшь», тут же прекратил и принялся лихорадочно расстёгивать пуговицы. А Пётр тем временем вжался губами в чужое плечо и начал ласкать руками чужое, славно лёгшее в руку достоинство. Алексашка, тихо подвывая, жарко дышал в шею, а потом и до штанов Петра добрался, и вот тогда-то жаркое томление превратилось в огненный смерч, сметающий всё на своём пути, проглатывающий целые города и поселения, оставляющий после себя лишь мёртвую, сытую разруху. По телу прошла сладкая, бредящая душу дрожь, Алксашка перестал сдерживаться, застонав в полный голос, Петр схватился за его плечо свободной рукой, прижал со всей силы к дубу и со сладостным рыком излился. Тяжело дышали. Пётр достал свою липкую руку из чужих штанов и обтёр её об кору дерева, которое скользит бы не было стыдливым, а рассказать никому не могло, что творилось под его тенистыми ветвями. Ноздри дрогнули, и на Петра обрушился и до того щекотавший нос запах недавней близости, сгоревшей на солнцепёке травы, сладковатой воды бегущего мимо ручья и переполненных соком дубовых листьев. Алексашка стоял, прислонившись к дереву, не шелохнулся, только глаза сыто прикрыл и улыбался — доволен, чертяка. Пётр со внезапной бессильной злостью подумал, что всё у этого было так распланировано, будто знал — помирятся. Пётр, шатаясь, сделал шаг и тоже прислонился — к Алексашке и к дубу. — Не бросай меня, мин херц, — смешливо произнёс Алексашка, в мгновение ока превратившись обратно в Меншикова. — Я тебе ещё пригожусь. И пусть тон его был шутливым, даже слегка насмешливым, Пётр повернул голову, вперился взглядом в лицо Меншикова и отчётливо разглядел на дне чужих глаз прячущуюся там горечь и тревогу. На дне глаз чужого Меншикова прятался далёкий, но такой родной Алексашка. — Кто ж тебя бросать собирается, скажи мне на милость? — вздохнул Пётр уныло. Ничего он не может — ни в ссылку сослать, ни даже от себя отстранить, как сейчас — времени-то прошло всего ничего, а он уже истосковался, что терпеть не было мочи. — Правда не бросишь? — Меншиков ткнулся губами в его щёку, вновь став простым Алексашкой. Пётр надулся и почувствовал себя тем самым мальчишкой, какими они вдвоём когда-то играли с Потешными полка́ми. — Не брошу, — прогудоносил он, по-детски пытаясь скрыть своё признание, как когда мама норовила обнять его да удержать рядом с собою, а хотелось бежать из дому и делать-делать-делать что-то, сердце было полной юношеский надежд, рядом были верные друзья, и ничто не тревожило так сильно, как широкий простор голубого моря и голубые глаза, хитро прищуренные, улыбающиеся, всегда глядящие за Петровым плечом хитро и ласково. — Ну, мин херц, сдержи тогда обещание, — показалось али нет, но Алексашка улыбнулся совсем как тогда, обнял за пояс, прижался сильнее. Так и стояли, пока не вспомнилось, что бал должен продолжаться, и надо спешить туда — пить, вино лить, гостей услаждать и себе угождать. Безымянка танцевал, как проклятый — в душе бесились чёрты, алкоголь лился рекой, глаза затуманились, было дико и весело, весело и дико, все туфли истёр. Кавалеры ласково улыбались ему, но ни с кем не танцевал он больше одного раза, игриво улыбался в ответ, наматывая золотой локон на палец, юбка из алого бархата струилась вокруг его ног, голова устала от тяжёлых кос с лентами, а он всё танцевал, никак не натанцевался, беснуясь среди такой же радостной толпы, королевой коей, без всяких сомнений, был он сам. Музыка лилась в уши сладким мёдом, Безымянка не ожидал никакого подвоха, как вдруг его грубо схватили за талию. Безымянка и тогда не подумал ничего плохого — наверняка, какой-нибудь особо пьяный и распутный кавалер решил пошалить, прижав дамочку к себе поближе. Безымянка принялся и так и эдак вертеться, не заглядывая за спину — рассеивать радостное наваждение чужим пьяным красным лицом совсем не хотелось. А кавалер был всё настойчивей — провёл руками от груди до самых бёдер, потрогал всё, что только можно, и лишь когда полез под одежду, Безымянка, смеясь, шлёпнул его по горячим рукам. Кавалер, впрочем, не расстроился, довольствуясь жаркими полапываниями в такт бойкой живой музыке. Безымянка оставался бы в неведении и дальше, если бы не внезапно отхлынувший от головы хмель не заставил бы его вдруг опустить глаза на чужие руки. Изящные, в белых идеальных перчатках, свойственных больше иностранцам, они представляли собою образчик тонкого совершенства. И хмель отлил от головы Безымянки окончательно, ведь он узнал, кому эти руки принадлежат, а узнавши, не смог не охнуть удивленно и жалко. Он замер растерянной статуей посреди безумствующей толпы, а руки продолжали ласкать его бока, щипать игриво, с зайди к нему вплотную прижались. — Чего замер? — прошептали игриво на ухо. От Российской Империи сильно несло алкоголем. Безымянка сглотнул, чувствуя, как возвращается туманивший голову хмель. Он стал танцевать вновь, не подавая виду, что что-то случилось, но теперь движения его были скованными, деревянными, неловкими. Хмель, понятное дело, вносил в это свою лепту. — Стесняешься, красотка? — прокомментировал Россия, поддержав эту нелепую игру. Его руки не переходили невидимых границ, но от них всё равно делалось нестерпиможарко, а внизу сладко тянуло. — Выпей ещё, — и Российская Империя сунул Безымянке под нос какую-то чашу с явно не дамским пойлом — запашок был тот ещё. Тем не менее, Безымянка послушно опрокинул в себя чашу одним махом. Кто-то из шумящей толпы одобрительно и громко присвистнул, но Безымянка не был уверен, что это относилось к нему. Алкоголь окончательно заглушил остатки разума, и Безымянка в страстном порыве прижался спиной к чужой груди. Руки Росмийской Империи, и до того чрезмерно шаловливые, обняли его за талию, прижав ещё крепче, в шею задышали жарко, порывисто, но прикоснуться губами не смели, будто ждали разрешения, которое Безымянка абсолютно точно не собирался давать. Музыка шумела в ушах, голоса пьяных гостей становились всё громче, ночь была бела, как день, но от того не становилась ни менее бесстыдной, ни менее сокровенной, как сладость незамужней девушки, она манила вкусить запретный плод, и люди под покровом белой ночи послушно и с радостью вкушали его, как все грешники во все времена. Внезапно осмелев ещё больше, Безымянка вновь стал танцевать, нарочно соблазнительно изгибаясь, подражая другим девушкам, которых видел сейчас. Он чувствовал прожигающий взгляд Российской Империи и, желая раздраздразнить его как следует, Безымянка, накрыв его руки своими, водил ими по своему телу, как делают некоторые девки в кабаках, где Безымянке нередко доводилось бывать. От такого бесстыдства Российская Империя сначала замер, а потом его ловкие пальцы вновь ожили с новой силой, и Безымянка задрожал от того, как страстно они шарились по его телу. Но только Безымянка чувствовал чужое дыхание слишком близко к собственной шее, как ловко уворачивался от поцелуя, заставляя хотеть себя (о, а Безымянка чувствовал спиной, как подвыпивший братец хочет его) ещё больше. — Позволь мне, — то ли приказал, то ли попросил Россия, когда Безымянка увернулся в десятый, наверно, раз. — Нет, — легко ответил Безымянка, пряча насмешливую улыбку. — Обойдешься. — Ах, обойдусь! — голос прекрасно слушался пьяного Россию, но слова его были грубее, нежели обычно. Он так сжал руки на талии Безымянки, что тот болезненно охнул. — Нет, дорогой, я хочу всё и прямо сейчас! — А кто ты такой, чтобы требовать меня? — Безымянка вырвался из чужих объятий и мстительно наступил каблуком на чужой твёрдый сапог. Российская Империя чертыхнулся, а Безымянка и был таков. Отдышавшись от быстрого бега, он спрятался за деревом, прижавшись к нему спиной. Кажется, это был дуб, и Безымянка, весьма вероятно, спугнул отсюда какую-то уединившуюся парочку — мелькнули за деревьями длинные рыжие волосы. Но как ни старался Безымянка, не мог припомнить дамы с рыжими волосами. Впрочем, это быстро забылось. Он прикрыл глаза, вспоминая сегодняшний вечер, чужие жаркие руки. Ах, как хотелось бы отдаться им прямо там, но Безымянка был слишком горд и себялюбив, слишком ненавидел саму мысль о том, что даже хотели его лишь за чудесный облик девицы. Он не собирался быть кротким и носить всю жизнь каблуки и платья. — Попался! — внезапно зашептали рядом, Безымянка попытался дёрнутся, сбежать от навязанной близости, но чужие объятия сдерживали его, как железные кандалы. — Замри, голубушка, я просто поговорить хочу. — Иди ты, — хныкнул Безымянка. У него от хмеля перед глазами поплыло ещё сильнее, и вдруг вспомнилось, как Российская Империя чуть не задушил его там, на берегу, только лишь сжав вершину горла. Паника накатывала волнами, перед глазами темнело и бродили круги, тело ослабло и перестало слушаться, и Безымянка медленно осел, скатившись спиной по шершавой коре дуба. Россия его подхватил, но как-то резко, дёргано — совсем не ожидал, что Безымянка вдруг начнёт падать. — Что случилось? — кажется, Российская Империя повторял этот вопрос уже в третий раз. Безымянка проморгался и попытался заново научиться дышать. Вдох дался с друдом, в горле стоял ком и першило, глаза были влажными. — Ничего. Всё в порядке, — осипшым голосом соврал он Российской Империи. — Пусти. — Да ты стоять не сможешь, — с сомнением ответил Россия, и не думая его отпускать. — Лучше упаду, — глаза Безымянки бешено сверкнули. — Чем ты будешь меня держать! Пусти, сказал! Российская Империя помог ему прислониться к дубу и нехотя отпустил, переминая с ноги на ногу. Кажется, часть алкоголя из него выветрилась. — Ты хотел говорить. Говори, — просипел Безымянка отстранённо, не смотря на своего названного брата. Он вообще не понимал, как они, выросшие вместе, всегда считающие друг друга родственниками, могли испытывать такое бешеное влечение друг к другу. Для людей это аморально, и пусть они не люди, они выросли среди людей и мораль этих существ глубоко впиталась в них, осела внутри пальнувшим насквозь порохом. — Я хотел извиниться… — Не стоит. Это всё? — Безымянка устало откинул голову назад. Теперь могло показаться, что он смотрел на Российскую Империю сверху вниз, хотя Россия был выше. — Нет, — Российская Империя сделал шаг вперёд, и Безымянка вновь оказался зажат с двух сторон в ловушке из рук, но Безымянка будто и не замечал этого — он видел только чужие остро-жёлтые глаза близко-близко, прекрасное, высеченное из мрамора лицо, надменный разлёт чёрных бровей, густые ресницы и тонкие красивые губы. — Не всё, — горячее дыхание этих слов Безымянка почувствовал своими губами, и Российская Империя, чуть помедлив, прикоснулся губами к его губам. Безымянка поддался, отбросив всякое сопротивление. Он чувствовал, что у него совсем не осталось сил сопротивляться. Он хотел, чтобы Россия всегда был рядом. Он хотел любить его, он хотел всегда чувствовать его бьющееся сердце под своей рукой, его губы на своих губах, но, увы, для него плата была слишком высока — платать нужно было гордостью, а он был беден, и кроме этой самой чёртовой гордости у него не было ровным счётом ничего ценного. Поэтому, вопреки всему, он сохранит её. Что бы не случилось, непереносимая гордость останется в его сердце навсегда. Российская Империя целовал его, не мог остановиться. Безымянка чувствовал себя безвольной куклой в его руках, подобной той, что пляшут на играющем музыку ящике, иностранное название которого забылось совсем, но сам ящик запомнился — до того чудно танцевали на нём крохотные пастушки, водимые сложным механизмом. Остро-жёлтые глаза следили за каждым лёгким движением его ресниц, за каждым вздохом, как насквозь глядели. Безымянку сотрясала дрожь. Российская Империя держал руки строго на талии и дальше негласно разрешенного не заходил, но его язык, ловко раскрывая губы Безымянки, пробрался внутрь рта, расшевелил будто бы онемевший язык Безымянки и принялся осторожно ласкать его, двигаясь по кругу, сладко причмокивая, будто вылакивая изо рта Безымянки сахарную сладость. Безымянку сквозь живот и ниже прострелила сладкая огненная молния, он тихонечко простонал, чувствуя, как напрягся Россия и стал целовать его ещё более нежно и осторожно, настойчиво вжимаясь губами в губы. Безымянка, наконец, очнулся и начал отвечать, пытаясь перехватить инициативу, но Российская Империя этого не позволил, сплетая их языки сильнее, не позволяя даже отстраниться на секунду. Оторвавшись друг от друга, они стояли и молчали. Спустя несколько долгих мгновений, когда в тишине был слышен только дальний шум гуляющей толпы, Финского залива и шумевших деревьев, Российская Империя вновь склонился к лицу Безымянки. Тому показалось, что снова поцеловать, но Россия тихо сказал: — Почему ты бежишь от меня, моя царица? — остро-жёлтые глаза его, обычно холодные и надменные, теперь смотрели с грустью и тоской. У Безымянка внутри всё замерло, тем не менее, он ответил: — Я не бегу. Просто ты выдаешь желаемое за действительное, а потому я совсем не могу быть с тобой. — Да почему же? — Российская Империя, казалось, искренне не понимал. — Потому что ты влюблён в лицо, — Безымянка усмехнулся криво, и эта пародия на улыбку некрасиво исказила все его потаённые чувства, написанные на лице, как на холсте, главное — знать язык и уметь читать. Сколько бы языков не знал Российская Империя, а этот расшифровать так и не удалось. — Тебя влечёт красота, но и только. Что ты будешь делать, превратись я сейчас обратно в мужчину? Молчишь? А я скажу: ты не будешь целовать меня. Ты не будешь влюблён в меня так же, как влюблён сейчас. А я не могу быть всё время женщиной, и заставь ты меня, я снова, как и тогда, застряну где-то посередине между двумя полами — не то и не другое, огрызок недоделанный, — Безымянка усмехнулся кисло, саркастично. — Уходи. Прошу тебя, мой король. Российская Империя молча слушал эту отповедь, и в остро-жёлтых глазах его с каждой секундой что-то тухло, превращаясь в пепел. На последних словах он дёрнулся — Безымянка нарочно сказал с французским акцентом, нарочно назвал не царём, и даже могло показаться, что это — фройляйн Сюзанна, человеческая девушка со скверным характером, но самая обычная. Безымянка фройляйн Сюзанна не был, но Россия позволил себе обмануться на секунду, после взяв себя в руки. — Опять гонишь, — смог со вздохом ответить он. — Тебе не кажется, что это нечестно, моя царица, раз за разом прогонять меня, словно шелудивого пса?.. Безымянка молчал, только смотрел волком. — Хорошо. Я тебя понял, дорогой. Как скажешь, — произнёс Российская Империя, отступив на шаг и низко опустив голову так, что чёрные пряди закрыли лицо. — Я уйду. Только позволь хоть изредка целовать тебя? Можно? — Нет, — отрезал Безымянка, не моргая. Он знал Российскую Империю, который в любой ситуации спешил оторвать себе куш побольше. Сначала он попросит только поцелуи, потом в постель затащит, а там и до парных колец недалеко. — Нельзя. — Хорошо, — повторил Российская Империя, кивнув. — Тогда можно ли мне в последний раз поцеловать тебя? Безымянка закрыл глаза и мотнул головой, почувствовав, как к его губам мгновенно прижались чужие настойчивые губы. Российская Империя явно старался взять от этого поцелуя всё, словно завтра он умрёт. Безымянке казалось, поцелуй длился всю ночь.