///
В доме царит полный беспорядок. Корзина для белья стоит над стиральной машиной и все еще полна грязной одежды. Несколько пар обуви на вешалке у входной двери не соответствуют друг другу. Посуда в сушилке уже высохла. Мусор еще не выброшен, хотя сегодня день его сбора. Кошку еще не причесали, хотя она счастливая, сытая и ухоженная. По большинству стандартов это далеко не беспорядок, но по неестественно высоким стандартам Бакуго это просто неприемлемо. — Это все твои обязанности по дому, Шото, — говорит Бакуго, хмурясь и постукивая пальцами по кухонной столешнице в устойчивом ритме аллегро — быстром, но не яростном. — Я выполнил свою половину списка. Чёрт возьми, я выполнил три четверти этого списка. — Знаю, — отвечает Тодороки, но не оборачивается и продолжает смотреть на плиту, готовя завтрак, с осторожностью перемещая сковороду, чтобы получить тонкий слой яиц, необходимый для приготовления правильного омлета. Рис разогревается в микроволновой печи, а мисо-суп доводится до кипения на задней стенке плиты — меню завтрака, составленное с учетом предпочтений Бакуго в отношении утренней еды в японском стиле. Бакуго прекращает свое постукивание пальцами. — Не думай, что меня можно разжалобить одной едой, ясно? — Я и не пытаюсь. На несколько мгновений кухня наполняется звуками готовящейся еды. — В последнее время ты такой отстраненный, что это меня бесит. — Вдруг произносит Бакуго. Тодороки по-прежнему не оборачивается и не сводит глаз с плиты. Омлет может быть приготовлен из одних и тех же ингредиентов, независимо от внешнего вида, но если он не приготовлен с равномерной консистенцией, то не будет выглядеть так хорошо, как мог бы. Мелочи действительно имеют значение; мозг может обмануть вкусовые рецепторы и заставить их думать, что то, что выглядит лучше, каким-то образом вкуснее. — Может быть, мне просто нужно время, чтобы побыть одному и подумать, — отвечает Шото. С любой объективной точки зрения значение этих слов раздражающе непрозрачно, не дающее никаких указаний, о чем он намеревался подумать, что для начала важнее, чем сам акт размышления в одиночестве. — Ну, что бы там ни было, если ты не собираешься говорить об этом, то, по крайней мере, не вымещай это на мне. Микроволновка пищит как раз в тот момент, когда суп доходит до кипения. Тодороки осторожно переворачивает яйцо в сковороде, но обнаруживает, что нижний слой подгорел и прилип — вот тебе и яичница на завтрак. Бакуго подходит к нему, и их руки сталкиваются друг с другом при выключении панели. Тодороки отдергивает руку, словно его только что коснулась ядовитая змея, и Бакуго резко вздыхает. — Шото, для человека, который невероятно прямолинеен, — говорит он, — иногда ты чертовски сложен. Он разворачивается и уходит из кухни. Суп пузырится, оставляя брызги мисо-соуса на безупречно белой плите. Уборка кухонных поверхностей — одна из обязанностей Бакуго. Неудачи случаются со всеми. Это естественно, это нормально — но неудача для героя означает нечто иное, чем для большинства людей. Наёмному работнику на его офисной работе может быть позволено потерпеть неудачу один, два, несколько, много раз; с другой стороны, герою достаточно потерпеть неудачу один раз, чтобы сама его личность была поставлена под сомнение. Тем не менее, неудачи случаются с героями, несмотря на нереалистичные ожидания, что их следует избегать. Тодороки и Бакуго никогда не говорили об этом. Это одна из нескольких тем, о которых они просто не говорят, —невысказанные запретные темы — разговоры, которые могут стать опасными, похожими на обоюдоострый меч, вгоняющий своё лезвие в сердца друг друга, даже без желания причинить боль или самим стать раненым. Поэтому они избегают этих разговоров — но бывает, что, вернувшись домой, один из них застает другого лежащим в позе, которую невозможно истолковать неправильно: глаза закрыты, вдох и выдох, медленный, тело не столько расслаблено, сколько беззащитно. Это случается чаще, чем каждый из них хотел бы признать, но в такие моменты они, по крайней мере, могут найти молчаливое утешение в присутствии другого. Бакуго положит руки на талию Тодороки и нежно проведет подушечками больших пальцев по коже сквозь ткань его рубашки. Тодороки позволит Бакуго положить голову ему на колени и прикроет ладонью открытую сторону лица Бакуго, чтобы скрыть его выражение от посторонних глаз. Это те вещи, о которых они никогда не задумывались, когда были моложе. Учителя никогда не учили их, что могут быть такие эмоции, как сейчас, когда один промах каким-то образом все еще остается более тяжелым грузом на их плечах, чем десятки, сотни, тысячи успехов. Прикосновение становится спасательным кругом. Бакуго никогда не сможет забыть ощущение левой ладони Тодороки, нежно согревающей его лицо. Тодороки никогда не забудет ощущение кончиков пальцев Бакуго, настойчиво прижимающихся к его плоти. Скорее всего, в такие моменты они оба думают примерно следующее: «Я мог бы так легко умереть от его рук прямо сейчас, но он не сделает этого со мной» — «Я мог бы так легко убить его вот так, но он верит, что я этого не сделаю». Они становятся уязвимыми друг для друга, но никогда не говорят, что это означает — это был бы еще один опасный разговор. Но есть пределы тому, что можно передать просто прикосновением, и иногда слова делают мысли более вещественными, просто будучи произнесенными вслух. Позже утром Бакуго наполняет водой вазу с белыми лилиями и приносит ее в гостиную, где сидит Тодороки, безучастно смотрящий в окно — видимо, все еще размышляющий. — Я не злюсь на тебя, — произносит Бакуго. — Я раздражен, но я не злюсь на тебя. Просто чтобы ты знал. Пауза. — Я тоже на тебя не сержусь, — отвечает Тодороки, отворачиваясь от окна, чтобы посмотреть на Бакуго. Чистая белизна цветов в хрупкой вазе странно сочетается с руками Бакуго: нежное существование в руках грубого человека. — В конце концов, ты скажешь мне, что у тебя на уме, — говорит Бакуго, на самом деле, требует. Марка его потребности никогда не была утонченной —хроническое желание быть признанным за все, за что он боролся, будь то имя героя номер 1 или единственный и неповторимый Тодороки Шото. Бакуго ставит вазу на журнальный столик в центре гостиной и выжидающе смотрит на Тодороки, но тот не встречает его взгляда. — Когда придет время, — наконец говорит Тодороки. — Я обещаю. Я не оставлю все так… мм. Нет, я не могу оставить всё так. — Мне этого достаточно, — грубо отвечает Бакуго, опускаясь на колени перед столом, чтобы сорвать увядший лист со стебля одного из цветов. С точки видения Тодороки, половина лица Бакуго скрыта лилиями, что делает его мимику необычайно неразборчивой для такого выразительного человека, как Бакуго. — Я обещаю, — вторит Тодороки. В этот момент из прихожей появляется кошка, проходит мимо ног Бакуго, громко мяукая и несколько раз прошагиваясь по гостиной, однако игнорирует его и запрыгивает на колени к Тодороки. Её мяуканье продолжается, и это звучит так, будто она тоскует. — Принцесса так дружелюбна с тобой, — комментирует Бакуго, вставая, очевидно, довольный своей композицией. — Тебе лучше насладиться этим, Шото, кто знает, когда она снова соизволит подпустить тебя близко? Тодороки слегка улыбается и снова отворачивается к окну.///
На улице пасмурно, а внутри царит вялая атмосфера. Вместо полноценного обеда они просто едят остатки завтрака — подгоревшие яйца и всё остальное, потому что Бакуго не верит в пустую трату еды, — запивая кружками чая. Они сидят друг напротив друга. От чашек поднимается пар, и оба медленно прихлебывают еду. Бакуго не пьет чай, просто складывает руки вокруг кружки, чтобы согреть их. — Тебе не нравится такой чай, — говорит Бакуго. Тодороки пожимает плечами. — Но тебе ведь да? — отвечает он, хотя никто из них двоих никогда не обсуждал такие вещи, как любимая еда, столькими словами. Они знают это, потому что наблюдают друг за другом и запоминают. — В следующий раз приготовь себе напиток, который нравится тебе, — произносит Бакуго. — Это раздражает, когда ты из кожи вон лезешь. Сначала завтрак, а теперь это — я никогда не просил тебя делать всё это дерьмо. Я ведь сказал, что не сержусь на тебя, так? — Приятно, что твоя гордость не изменилась после всего этого времени, — усмехается Шото. Бакуго бьет его по лодыжке, но силы за этим нет. — Заткнись, — бормочет он. — Нет, правда. В конце концов, всё меняется, поэтому приятно, что некоторые вещи остаются прежними, понимаешь? — Я понял, что ты имел в виду, — рычит Бакуго. — Вот почему это чертовски неловко, понятно? Тодороки наклоняется, тянется через стол и берет Бакуго за руки. — В следующий раз я сделаю все для себя, если тебе от этого станет легче, — наконец произносит Шото. — В следующий раз будет поздно, — отвечает Бакуго, позволяя Тодороки оторвать пальцы от кружки и переплести их ладони.///
После обеда начинается мелкий дождь. Бакуго раздраженно щелкает языком, глядя в окно на серые облака над головой. — Я подумывал зайти к ведьме, она все время пилит меня за то, что я не показываюсь ей на глаза, — бормочет он, начиная вышагивать с той настороженной напряженностью, что и взволнованный зверь, который только что позволил своей добыче ускользнуть из когтей. Тодороки все еще в гостиной, хотя на время отодвинулся от окна в пользу более мягкого дивана. Он издает слабый, но бессмысленный звук. — Это напомнило мне о том, — произносит он, — что я должен позвонить в больницу, давно не отмечался… Бакуго продолжает ходить взад-вперед, звук его шагов образует устойчивый ритм. Он не отвечает. Тодороки не звонит. Вместо этого Тодороки поднимает руку, чтобы поманить Бакуго к себе. — Если ты никуда не уходишь, — говорит Шото, — то думаю, я могу объяснить, о чем я думал. Бакуго останавливается. — Чертовски вовремя, — отвечает он, но в тоне нет укола. Бакуго подчиняется и садится рядом с Тодороки, упираясь своим весом в его бок. Некоторое время слышны только приглушенные звуки капель дождя, бьющих по крыше и окнам, смешивающиеся с тихим звуком дыхания. Из-под журнального столика раздается короткое мяуканье кошки, как будто что-то в этом ливне ее беспокоит. — Я все думаю, что бы я сделал, если бы ты оказался в опасности, — наконец признаётся Тодороки, закрывая глаза. — Это ведь уже случалось раньше. Прямо у меня на глазах, вне досягаемости… если случится худший сценарий, как я буду реагировать в следующий раз? Если я обдумаю всё достаточно серьезно, я буду вдалбливать это в свою голову. Тогда, если что-то произойдет на самом деле, я буду готов действовать без… эмоций. Трудно не заметить паузу. Но Бакуго усмехается, ухмылка расцветает на его лице. — Как будто тебе нужно спасать меня, Шото. Я сам могу о себе позаботиться. — Я знаю, — отвечает Тодороки. — Просто… я не могу перестать об этом думать. Может быть, ты не понимаешь, о чем я. Будто бы ты хочешь перестать думать, но мысли сами закрадываются к тебе в голову. — Не совсем, — отвечает Бакуго. — Мысли о «что», «если» — гипотетическая чушь. Либо это есть, либо нет. Либо ты это делаешь, либо не делаешь. Просто думай о том, что ты должен сделать, чтобы победить, Шото. Тодороки открывает глаза и криво улыбается. — Да, я так и знал, что ты скажешь нечто подобное. Бакуго переворачивается, кладя голову на колени Шото. Это привычная поза для них обоих, и Тодороки инстинктивно берет в левую руку открытую сторону его головы — сторону, которую Бакуго оставил открытой для остального мира. Такие моменты, как этот, никогда не подчиняются хронологическим, вездесущим законам, по которым должно течь время: почему-то кажется, что проходят часы, когда на самом деле прошло не больше минуты, и все же этого недостаточно… Когда Тодороки наконец поднимает руку, он видит, что половина лица Бакуго исчезла. Из его головы не течет кровь, это просто масса небытия на месте лица, пустота, которая заняла пространство между его носом и правым ухом. (он отталкивает тебя с дороги с такой силой, что ты практически отлетаешь. ты поднимаешь голову как раз в тот момент, когда цель, которую, как ты думал, поймал, замахивается кулаком вниз; на таком коротком расстоянии даже не нужно целиться, но удар попадает в голову, и ты слышишь тошнотворный влажный звук… «у одного из них причуда, увеличивающая его силу и выносливость, так что будьте осторожны вблизи рядом с ним». …не можешь заставить себя двигаться. твои руки так холодны; ты смотришь вниз и понимаешь, что весь пол покрыт слоем льда, который поднимается к стенам и замораживает и его, и цель на месте. почему ты не сделал этого раньше. он не двигается — они оба не двигаются. это еще не точно. никто не может сравниться с ним в ближнем бою, он не проиграет так легко, и ты слышишь голоса в своей голове, через наушник, но ни одно из слов не имеет смысла…) Тодороки мог бы отвести взгляд, но не делает этого. Он мог бы снова закрыть его рукой, но не делает и этого. Он должен посмотреть на это внимательно. Он должен помнить, что именно привело к тому, почему все стало таким, его собственную слабость; он должен держать эти вещи в уме, чтобы это не повторилось. Он не сходит с ума. Он знает, что ощущения от прикосновения недостаточно, чтобы насытить его — дело в том, что оно изначально нереально. Кошка мяукает, вылезая из-под журнального столика, несколько мгновений беспокойно расхаживает по комнате и останавливается у ног Тодороки. Она смотрит ему в глаза, снова мяукает — тот же тоскующий звук — и прыгает к нему на колени. Любовь кошки к Бакуго Кацуки, вероятно, простая любовь, вызванная тем, что он заботился о ней, следил за тем, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась, но простая любовь не менее глубока, чем сложная. По сложным причинам или простым, но факт остается фактом: они оба ищут того, кто больше не вернется. Наконец, есть что-то, что их связывает друг с другом: Тодороки отныне будет кормить ее и расчесывать, а она позволит ему утешиться тем, что рядом с ним будет еще одно живое существо. Тодороки бережно гладит ее, зная, что их связывает не привязанность — горе, и оно требует нежных прикосновений.///
Всё приходит в свое время. Тодороки знает это; он знает это с самого детства, когда его мать была рядом с ним в один день и исчезла на следующий. После того как ее забрали, когда он еще не оправился от ожога на лице, он почти убедил себя, что, возможно, ее вообще никогда не было — единственное, что напоминало о ней в его сознании, единственная семейная фотография, сделанная, когда ему был всего год. На этой фотографии она держит его на руках, и в течение десяти лет это было доказательством того, что его мать существует. Сегодня — Тодороки выполняет обязанности Бакуго и игнорирует свои собственные. Он готовит еду на двоих и разговаривает вслух, как будто его слушает кто-то другой. Он смотрит, как его домашняя кошка ходит по дому, и делает вид, что это Бакуго ходит по дому. Завтра — Тодороки Шото должен будет похоронить Бакуго Кацуки. Похороны будут небольшими. Белые лилии покроют половину лица Бакуго и скроют рану под лепестками — нежное существование, защищающее грубое. Тело будет кремировано, и он поднимет пепел так высоко, насколько сможет своими ногами, чтобы развеять его на вершине с хорошим видом на восходящее солнце. Это кажется гораздо менее мрачной участью, чем быть погребенным под землей. Всё приходит в своё время. Тодороки знает это — и потому просит еще один день. Он лежит лицом вниз на кровати, укрывшись под слоем одеял, и позволяет себе поверить, что чувствует давление другого человека на своей спине, губы на затылке, руки, обхватившие его талию. Он должен был больше касаться; он должен был больше говорить. Он должен был сказать все то, что, как ему казалось, он не мог произнести. Это знание странно покоится в нем — оно занимает так много места внутри него и все же кажется пустым внутри, а не тяжелым, как должно быть при сожалении. — Думаю, я сделал тебя счастливым, даже если немного больше, чем ты был бы счастлив в противном случае, — шепчет он, зная, что его никто не слушает. И все же, когда слова произносятся, они кажутся более правдивыми, чем когда были лишь отголосками в его голове. Он улыбается, потому что пустота уже начинает заполняться эмоциями. Это хорошо — тяжесть приковывает его к земле, где он и должен оставаться. Небо красивее всего отсюда.