***
Идея научиться читать и писать приходит к Тревору примерно тогда, когда они находят секретную библиотеку его рода. То есть в тот момент он думает, что неплохо бы — «однажды», потому что Тревор правда не верит, что они выкарабкаются, что переживут схватку с Дракулой. Но вот рассвет наступает, и «однажды» кусает его за пятки, а потому Тревор решает, что ему нечего терять. От него прежнего отламываются кусочки, слезает старая кожа. Он не пьян, не избит — хотя ребра еще предательски ноют, напоминая о слабой человеческой природе. Он не бредет, спотыкаясь, по пыльному тракту, а едет с… друзьями? С боевыми товарищами — уж точно. И тогда Тревор решает, что научиться читать — это не такое уж большое зло. Стоит попробовать. Он помнит, как его раздирало от непонимания и беспомощности, пока Сифа и Алукард бродили мимо бесконечных полок, листали древние пыльные фолианты, изыскивая способ убить Дракулу, а Тревор… ну, Тревор просто шатался рядом, как злая сторожевая псина. В следующий раз он хотя бы чем-то сумеет помочь. Подсказать, разделить с ними долгие поиски. Это становится для них развлечением — подкидывать Тревору запутанные, совершенно нечеловеческие строчки и наблюдать, как он спотыкается. У них поначалу нет денег на новые чернила. Они перебиваются дичью, пойманной Алукардом, и чистой родниковой водой. И поэтому Тревор чертит кривые буквы на земле отломленной веткой, чувствуя себя учеником чародея. Сифа помнит сотни книг, тысячи слов. Алукард, лукаво улыбаясь, говорит что-то про то, что если научить обезьянку писать и посадить ее с пером за бумагу, то однажды из произвольных сложений букв у нее сложатся строки гениальных писателей. Этот мир бесконечен в повторении себя. Он говорит, что это философическая идея, но Тревор на всякий случай смотрит волком, огрызается. Обзывать его обезьяной — херовая затея, но кровопийца любит рисковать, как будто надеется, что Тревор однажды выбьет ему клыки. Как будто надеется, что Тревор его убьет. Сифа спит, умаянная безумным днем — сегодня они расчищали какую-то невзрачную деревеньку от ночных тварей. Магия отнимает у нее много сил, но она торжествующе улыбалась, когда поняла, что они справились. Вместе. Спина к спине. Сейчас Тревор и Алукард оказываются бок о бок у потухающего уже, слабо мерцающего костра, и слова как-то не находятся. Сидеть рядом сложнее, чем прикрывать в бою, уворачиваясь от скорпионьего хвоста злобной твари. Сейчас — тяжело, вязко и бессловно. Будто он не только читать не умеет, но и говорить, и это почему-то невыразимо бесит Тревора, что ему хочется рявкнуть что-нибудь бессмысленное и грубое. Он почти собирается с мыслями, когда Алукард перехватывает отброшенную ветку (Сифа лениво начертила ему несколько новых строк, прежде чем завалиться спать). Алукард часто рисует, когда думает, что его никто не видит. Получается у него красиво, как будто он крадет души и вкладывает их в портреты, и Тревор чертовски рад тому, что из-под руки Алукарда вырисовываются обычно всего два лица: его мертвой матери и его убитого отца. Но в этот раз Алукард пишет что-то. — Это еще что за херня? — огрызается Тревор, глядя на витиеватое слово, как на злейшего своего врага. — Мои имя и фамилия, — мягко говорит Алукард. — Адриан Цепеш. — Какой ужас, понимаю, почему ты поменял… Тревор, мать его, Бельмонт. Когда надо сказать что-то неловкое — обращайтесь к нему. Он видит, как кривится лицо Алукарда — как для вампира, оно у него слишком выразительное, живое. На языке горчит какое-нибудь неловкое извинение, но Тревор упрямо стискивает зубы. Унижаться не будет, хоть убивайте. — А это — Сифа Бельнадес, — терпеливо говорит Алукард, продолжая писать. — Знаешь, как пишется твое имя? Тревор старается. Правда старается. Так он последний раз прикладывал усилия, когда твердил в детстве жестокие уроки — вроде тех, в какие органы лучше всего бить. Бельмонты истребляли нечисть, но прекрасно знали, что с людьми тоже придется столкнуться. Глядя на косую надпись — «Тревор Бельмонт», — Алукард едва заметно кивает, и Тревор немного вскипает, глядя на него. Напыщенный ублюдок, как будто с него убудет, если он холодно проронит: «Неплохо» или вроде того. Алукард ничего не говорит. Но Тревор тоже молчит, потому что и сам не понимает, почему мнение какого-то наполовину вампира стало для него так важно. Вместо этого Тревор рассматривает три имени, и ему кажется, что буквы двигаются в дрожании света. Одна, вполне практичная его часть подсказывает затереть слова ногой, как он обычно делает, чтобы продолжить писать на том же месте, но другой… пожалуй, ей необъяснимо нравится. И — да, он может их прочитать. — Я наблюдаю за тобой, Бельмонт… и думаю о том, что людям проще меняться, — тихо говорит Алукард, отводя взгляд. — Сифа смогла уйти от своих людей и отправиться в путешествие. Ты смог… стать человеком, я полагаю, — он едва заметно ухмыляется, и это самое близкое к улыбке, что Тревор видел на его лице за последний день. — А для меня это невыносимо. — Но ты же человек наполовину, — слабо подбадривает Тревор, потому что он никогда, блядь, этого не делал. — Значит, не все потеряно. — И именно эта человеческая половина сейчас болит и истекает кровью. Для вампиров убийство — это не так страшно, как для людей… — покосившись на Тревора, он пожимает плечами. — Для большинства людей. — Если честно, я скорее предпочту твое унылое ебало, чем хладнокровного убийцу, который не сомневается, прежде чем оторвать башку своему отцу, — безжалостно говорит Тревор. — Я знаю, что это все непросто, но мы сделали то, что должны были. Ты же понимаешь, что старик не остановился бы. Алукард кивает, хотя и неуверенно. Как будто он множество раз прокручивал в голове, могло ли все повернуться иначе, могли ли они… поговорить? — Ладно, ты и правда не лучший человек, чтобы утешать других, — тихо усмехается Алукард. — О, извини. В следующий раз напишу тебе официальное обращение. Бумагу… Грамоту? Как бы это, блядь, ни называлось.***
— Ты же не собираешься спать в обнимку с вампиром! — ворчит Тревор, сталкиваясь с сияющим, ледяным взглядом Сифы. Она улыбается. Хитрая, острая усмешка, холодная, как луна в стылом небе. — Ну, если ты планируешь закоченеть от холода, то могу только пожелать тебе удачи, а я не собираюсь упускать такую возможность! Сифа умеет говорить красиво. Писать — тоже. Тревор смотрит на нее устало, убито совсем, а она и впрямь ласково кивает Алукарду, потягивается, на ночь проходится гребнем по встрепанным волосам. Вся фигура вампира размывается, размазывается алым, и Тревор чувствует, как сердце немного запинается, проваливаясь. Пальцы ищут рукоятку хлыста. Инстинкт охотника не уничтожить, не вытащить. Он смотрит в золотые глаза крупного белого волка, коротко вдыхает — волк пахнет не зверем, а холодом и щегольским лавандовым маслом. Глаза — осколочки звезд. — Спокойной ночи, мальчики, — сонно урчит Сифа и ложится рядом с волком, устраивает голову у него на боку. Волк мягкий, как шерстяное одеяло. Бок тихо вздымается, дыхание негромкое, совсем незаметное, но все-таки — успокаивает, напоминает, что это не какой-то кровожадный вампир, а всего лишь белая собака, которую Тревор привык терпеть рядом с собой — пусть и в человеческом облике. Он протягивает руку к потрепанной тетрадке и выводит там несколько слов — о волке, ночи и звездах. Кажется, это важно. — Когда ты волк, ты все еще человек или уже зверь? — наутро спрашивает Тревор, когда они скучно тащатся на повозке. — Я всегда — не человек. — Да прекрати. В моей семье передавали знания о волкодлаках; они сходят с ума, проклятие прорывается с болью и превращает в безумного зверя. А ты почему-то не отгрыз нам головы прошлой ночью. — В следующий раз отгрызу, — серьезно обещает Алукард.***
Тревор все еще пишет пером криво, с пятнами чернил, но у него все лучше получается выводить слова грифелем. Сначала — свое имя, потом — Сифа и Адриан. Снова и снова по листку, буквы становятся ровнее. У Сифы древнее имя, шепчущее что-то, похожее на сухой шелест огня в безветренную ночь. У Адриана — изящное, аристократичное, и он соответствует ему гораздо больше, чем сам Тревор — своему; но еще — оно солено-морское, свободное. Для Тревора становится открытием, что и имена умеют говорить, как прочие слова. — Все в порядке? — спрашивает у него Сифа, прищурившись, как хитрая лисица. — Выглядишь… озаренным. — Нормально, — отмахивается он. — Все нормально. Она отнимает у него грифель, пачкающий пальцы, и пишет: abracadabra. Слово щерится на него непривычными буквами, не совсем похожими на румынский алфавит, каким пользуются в Трансильвании, но Тревор понимает. — Кто-то верит, что это магическое слово, заклинание, изгоняющее зло, — объясняет Сифа. — Смотри, получается треугольник, — поясняет она, быстро выписывая буквы, вычеркивая по одной. — Avra kedavra. Так говорили арамеи. «Сказанное — да свершится». Он молчит, зачарованный этим рассказом. История не имеет ничего общего с неблагодарной жизнью Тревора Бельмонта, кровавой, жестокой и никчемной, и ему почему-то нравится осознавать, что есть что-то более важное и осмысленное, чем он.***
Во время очередной из остановок Тревор и правда пишет письмо, несмотря на то, что Алукард все время шатается рядом, дерется, сдавленно ругается из-за херовой погоды и застрявшей в колее телеги и торгуется с ушлыми людьми в городках. Он сторожит их сон, оборачиваясь белым волком — уж выспался Алукард на сотню лет вперед. Это очередное унылое селение: грязь, осоловелые глаза крестьян, ошалевших от сивухи и каждодневной работы, но больше — от страха, что за ними ночью придет чудовище. Они кажутся беспомощными, как стадо овец, и человеком тут вырисовывается только староста — строгий мужик, приехавший из города. Тревору он не нравится с первого взгляда, прячущий глаза за стеклышками очков, и костяшки печет от желания расколотить тонкую поделку. Именно здесь, посреди ебаного ничего, Алукард подбирает письмо, лежавшее возле его вещей в глубине повозки. Он тянет бледную руку аккуратно, будто из свернутого листа на него может кинуться ядовитая змея. Но эта находка стирает с его лица тоскливо-безразличное выражение, которое Тревор и Сифа наблюдали, пока тащились по безлюдному тракту. — Вот ты умник, — почти не издеваясь, шепотом говорит Сифа, пока Алукард вчитывается в неловко написанные строчки. Это выдает Тревора с головой, но он и не собирался скрываться. — Ты сама сказала, что слова обладают силой. Я не совсем дурак, чтобы намеков не понимать. — Нет, все-таки идиот, — вздыхает Сифа. — Дело не в буквах, а в тебе. — Ты могла бы и сама с ним поговорить, у тебя это лучше получается. — Да, но самобичевание — твой конек, — подмигивает Сифа, врезаясь локтем ему в бок. — Мне показалось, ты сможешь лучше его понять, Бельмонт. Мы ведь оба знаем: у Адриана никогда в жизни не было настоящего друга, который мог бы говорить с ним честно. Алукард пробегает глазами по строчкам очень скоро — Тревор невольно думает о том, что он справлялся бы с посланием гораздо дольше. Он пока учится читать выражения лица этого проклятого вампира (кроме ярости, ее он всегда хорошо отличает), поэтому Тревор не понимает, сработало ли это. Его попытка сказать Алукарду, что ему стоит жить дальше, несмотря на все дерьмо, что они пережили. Это не магия в самом деле; сказанное не свершится сразу же. Нужно время. Но Алукард осторожно складывает бумагу и прячет ее в карман. Возвращается к ним быстрым шагом. — Долго мы будем стоять на месте? Нам нужно поговорить со старостой. У меня, конечно, есть в запасе вечность, но я бы предпочел провести ее в более… чистом месте, — сдержанно напоминает Алукард. — Здесь чище, чем в Дарджиу, — улыбается Сифа. — А у тебя очень низкие ожидания. — О, ну не у всех же есть собственный замок! — восклицает она, картинно взмахивая руками. Замок Алукарда остался где-то далеко позади, защищенный древним колдовством, дожидающийся своего владельца. Только там же покоятся и его воспоминания, и выжженное пятно, где был убит его отец. — Ладно, вампиреныш прав, нам нужно разобраться с этим до полнолуния, — кивает Тревор. — Как думаете, староста будет сильно против, если мы вломимся через окно? — Предоставь это мне, — шелестом отзывается Алукард, и Тревор отголоском чувствует железный привкус вампирского колдовства. — Отвлеките Григора, а я посмотрю, что он прячет в подвале. Думаю, там мы и найдем ночную тварь… — Не привлекай внимания и помни о толпе крестьян с вилами и факелами. Алукард кивает, коснувшись его плеча — совсем легкое касание, призрачное. Тревор видел, как он этими руками душил скрежещущих ночных тварей, раздирал серую плоть когтями, а сейчас он только коротко сжимает плечо — как будто тоже что-то говорит. Звучание слов, язык жестов. Тревору и правда многое еще предстоит выучить, но в кои-то веки это кажется не бессмысленным. «Человеческие чувства», — вот эта фраза надрывно поскрипывает несмазанными петлями. Какой-то месяц назад он бы и в пьяном бреду не предположил, что у вампирского отродья могут быть эти самые чувства. — Эй, Адриан? — окликает его Тревор. — Если там вдруг окажутся какие-то книги… — Ты надеешься, что я опущусь до воровства? — он изящно поднимает бровь. Янтарные глаза поблескивают веселостью. — Что ж, ладно, оставлю это на твоей совести, Бельмонт. — …Он притащит тебе самую скучную книгу на свете, — говорит Сифа, глядя на взметнувшийся кровавый плащ. — Такую, что мы будем мечтать о смерти в огне, когда ты вздумаешь читать ее у костра. — Поверь мне, я знаю, — вздыхает Тревор. И довольно улыбается.