С каждым новым прибоем

      Они всегда приходят парами, совсем как ты и Рита когда-то.       Ни по сути своей, ни по образу никогда не становится проще. Ты видел, как презрение обрекло больше людей, чем можно сосчитать, и поэтому не позволяешь ему лишить тебя участия к своим собственным гостям. Скорее всего, твоё решение ничего не изменит, но они заслуживают хотя бы шанса. И ты неустанным совершенствованием поддерживаешь уважительность и заботливость и позволяешь милосердию говорить твоими устами так же, как некогда гордыне.       Годы не облегчают задачу.       Проще не становится, но надежду заменяет собой ритуал. Определённая последовательность действий, сведённая к искусству. К нескольким, если точнее.        Едва поняв, что твой голос останется неуслышанным, ты обратился к перу. Ещё в детстве древние тома ввергали тебя в трепет, но теперь ты сам, безмолвный писец веков, записывал свидетельства хода истории. Бумаге ты вверил каждое название и достижение человечества, запечатлел каждое изменение имени мира.       Впрочем, вскоре все они отдавались эхом своих предшественников, повторялись, как простенькая рифма в детских прибаутках, — потому что время складывало их слоями, каждый заменял предыдущий, каждый в свой черёд сгорал дотла.       Беспокоиться не стоило, старался ты убедить себя, ведь их — твоё — единообразие было сокровищем само по себе. Но нет человека, способного бесконечно описывать гибель мира. Скука победила, и ты отложил перо и чернила. Время всегда берёт своё, даже у тебя. Особенно у тебя, пожалуй.       Потом ты взялся за музыку. Сперва свирели, затем — щипковые инструменты наподобие лиры. Вместо того, чтобы сохранять людей, ты взялся сохранять мелодии — гармонии, сопровождавшие каждую новую эру и культуру. Пианино появилось довольно поздно. Через двенадцать, а может и двадцать циклов в тогдашней столице Асабти. В ужасе от того, что в очередной раз Маяк будет зажжён, а чудесный звук — уничтожен, ты почти решился украсть инструмент из рук его создателя. Шутка ли, влюбиться с первого звучания! К счастью, женщина была согласна на продажу. Мешочек монет обеспечил её безбедной жизнью до самой старости, а тебя — истинным алмазом коллекции в твоём жилище.       Сперва ты начал писать музыку. Ты вплёл свои надежды и печали в гирлянды нотного стана, вместо себя позволил говорить с любопытными странниками, заглядывающими в твои ворота. Но в твоих песнях люди нуждались не более, чем в твоих советах, и вскоре ты перешёл к импровизации, в искусствах отдавшись на волю эмоциям. Музицирование заполнило тишину и время, и тебе представлялось, как однажды Рита, быть может, споёт вместе с тобой.       К скульптуре ты обратился в последнюю очередь, а плодотворность с лихвой компенсировала опоздание. Века не притупили твоё мастерство владения заклинаниями и клинками, и в твоих руках рождались безмолвные фигуры. Каждая — страж, гробница погибшего мира. С новой силой вскипели в тебе давно погребённые сожаления, и ты врезал их в дерево с тщательностью, которой не знал, когда создавал человеческие фигуры.       Одни — напоминания тебе самому, уроки, которые не следует забывать, другие — предзнаменования для твоих гостей.       Их поняли не больше, чем слова, книги или песни, но они хотя бы составляли тебе приятную компанию. Они, музей твоих лучших и мавзолей худших дней, стояли с Ритой всю ночь — кладбище для всех тех мёртвых душ, по которым ты так и не смог позволить себе отгоревать.       Даже теперь они приходят парами. Всегда.       Всегда в тех же непреходящих поисках, со слишком хорошо тебе знакомыми тщеславием и уверенностью, что в этот раз всё закончится. И что именно их сила воли и оружия остановят Цикл, превратят его бесконечное до сей поры повторение в дурной сон. И что зло — снаружи, а не прячется внутри.       Не ответить на их вопросы, удовлетворить любопытство, не ускорив при этом бег шестерёнок судьбы. Много раз ты пытался, много раз встречал лишь непонимание. Не снять бремя с их плеч и душ, не разбив красоту их бытия и цели — но можно одарить их уютом тёплой комнаты в ночи, мягкими кроватями, хорошей музыкой и душевными трапезами.       Каждая из них неповторима. Таково твоё правило. История и человеческая природа всё искажают, превращают в отзвуки, но многим твоим преемникам — тем, кто, подобно тебе самому когда-то, жаждал стать особенным более всего прочего — ты готов преподнести плод своего кропотливого труда, рукотворный кусочек неповторимости. Требуется немало терпения и подготовки, но к тому моменту, как очередной Прорицатель позвонит в колокол у ворот, его ждёт подобающий ужин. Их ты готовишь с той же заботой, с какой потом вырезаешь из дерева совершенно нового призрака погибающего мира, обречённого обитать в твоих залах.       За рецептами ты путешествуешь далеко. Пересекаешь океаны на судах или с помощью заклинаний, без снаряжения взбираешься на вершины гор. Ничего не делая наполовину, ты полон решимости ничего не жалеть для этого ужина. Раз время и судьба не дают стать кем-то большим, чем поваром на ночь, то следующая приготовленная тобой трапеза будет безупречна — во имя твоих преемников, во имя памяти.       И всё это ты тоже хранишь в душе — ещё один отголосок исчезнувших миров. Незначительное для мира — и бесценное для твоего ежедневного усердия в человечности.       На последнюю трапезу пошла дичь из лесов Нерима и домашняя птица с картофелем и помидорами, которые ты сам собрал в Остиане. Лесными яблоками, клюквой и салатом-латуком поделился Солнечный берег, а дикие травы и можжевельник уже давно росли в твоём саду. Ты подсушил ингредиенты на солнце и удостоверился, что мясо созрело достаточно, чтобы поджарить его как следует на открытом огне. Бульон — дождевая вода и морская соль, и водоросли для плотности — ты размешал ложкой, которую вырезал сам. И сервировав стол блюдами со вкусом дома, сомнений и угля, на лучшем своём серебре, с лучшими винами, приложив все возможные усилия и в этот раз — ты спрятал между словами предостережение.       Они всегда приходят парами. Заведённый однажды порядок не изменился и в этот Цикл. Как и их предшественники, они не притронулись к еде, не обратили внимание ни на скульптуры, ни на одинокий голос фортепьяно, не поняли истинного значения твоего письма. С тяжёлым сердцем ты вновь уступил им шкатулку, завершил привычный ритуал, оставил надежду — и остался существовать дальше.       Незачем наблюдать конец. Белый свет всегда одинаков, а каждое скорченное в предсмертных муках тело убеждает тебя, что Рита никогда не вернётся.       Но в этот раз не опустевший мир ждал тебя. Горы всё ещё стояли, подобные тебе, а в небе порхали птицы. Неведомая сила расколола утёс, и по верхушкам камней перелетали подёнки и скакали один или даже два сверчка — хрупкая и такая неожиданная жизнь. Хоть под незримым ветром и склонился твой окованный железом забор, но мир, старый и бесцветный, стоял здесь, аккурат за покорёженной оградой.       Травы припорошило пеплом, вырвало с корнем деревья, небо затянуло облаками — ты же стоял, онемевший от отсутствия совершенной тишины.       Ты ожидал встретить ничто или двух вознёсшихся королей-богов.       Но никак не опустошение одного только Эндерала.       Ты не осмелился исследовать континент, ведь слово или дыхание могли запустить шестерёнки вновь. Ты оставался в своём обиталище, наблюдая за миром издалека. Так прошла зима. Ты не позволял тогда — да и сейчас тоже — надежде вспыхнуть слишком рано. Уже случалось, что Цикл запинался. О твои и Риты усилия, давным-давно. Эры держались чуть дольше, чем прочие. Маяки возжигались с незначительной задержкой. Эмиссары погибали от рук убийц, но на их место приходили следующие.       И всё же проходили месяцы, пели птицы и стрекотали сверчки. И всё же находили отдых на твоих подоконниках зверьки — то мышь, то лягушка, порой тень мирада ложилась на отроги близких гор. И всё же однажды пристало к берегу судно, почти немыслимое среди тумана, под флагом Аразеаля.       Они всегда приходят парами — таков порядок тысячелетий. Но в этот раз, всего через три года после последнего визита, в колокол звонит только один человек. Он словно пришёл к лучшему другу в гости — с бутылкой вина в обеих руках и улыбкой.       — Приветствую вас, мессир Гайюс, — криво усмехается он; из-за ветра и проливного дождя серые пряди волос налипли на лицо, — и вашу спутницу. Примите благодарность от нас обоих.       Разумеется, ты помнишь и плутоватый вид этого человека, и его натянутые попытки завязать разговор. Он подобен установившемуся миру и кажется хрупким, ломким в своём непрервавшемся существовании.       Как Элимар незадолго до того, как его забрал свет. А ведь об Элимаре ты не вспоминал довольно давно.       — Мой дорогой друг решил, что вам не хватает вина и долгих историй, — продолжает он, потому что ты молчишь. — Мне случилось остаться непревзойдённым и к тому же последним мастером Эндерала в задушевных разговорах — а ещё не самым плохим человеком, с которым не зазорно выпить бутылочку-другую. Впрочем, у вас могут быть более высокие стандарты. Не смею навязываться.       Слова затопляют тебя с головой, но внимание ты обращаешь на его голос, на таящуюся за бравадой печаль и на морщинки вокруг глаз. Вот и ответ на невысказанные вопросы.       Нет нужды готовить вторую гостевую кровать в этот раз.       — Простите меня, мессир Даль’Варек, — запоздало отвечаешь ты, направляясь к воротам. — Похоже, манеры покинули меня на старости лет. Должен ли я открыть ворота или же вы сумеете проникнуть в дом без моей помощи?       — Мудрый отшельник, нет, нет же, — заикнулся он; обзавёлся некоторой толикой здравого смысла с вашей последней встречи, что ли. — Нет, я вернулся выразить наше участие и предложить мир. Эндеральское вино. Последнее! Героически спасено вашим покорным слугой из-под завалов винокурни недели эдак две назад, и с немалыми усилиями, должен вам сказать. С брошью серафима не сравнится, — снова он иронично улыбнулся той самой улыбкой Элимара, — но удовольствия приносит явно побольше.       Скрестив на груди руки и нахмурив брови, ты смотришь на мужчину через решётку ворот. Всё ещё молодой и дурашливый, хоть и волосы у него белее твоих, а на дне глаз лежит не меньшая усталость. Ты постукиваешь ногой по мощёной камнем дорожке: какие вероятности вырвутся из распахнутых ворот? Для тебя опасности нет. В сравнении с твоей магической мощью он как вооружённый погремушкой младенец. Но опасность для благосклонной судьбы не так-то просто измерить; твой душевный покой нарушен, и хочется только одного — и дальше оставаться всего лишь сторонним наблюдателем.       Это возможно. Достаточно развернуться и уйти. Но когда ещё к твоему порогу придёт человек, неся с собой участие, благодарность и бокал вина?       — Ваш визит стал для меня… неожиданностью, — признаёшь ты за неимением иных слов.       — Приятной неожиданностью, смею надеяться, — отвечает Даль’Варек, поднимая бутылки.       Они перевязаны лентами, наспех отхваченными от куска пропылённой ткани — наверняка тоже выкопана из-под руин. Под дождём они прилипли к стеклу совсем как волосы гостя — к его лбу, но отчего-то тебе приятен этот знак внимания. Может быть, всколыхнул старые воспоминания.       — Впервые я колеблюсь в нерешительности, — отвечаешь ты промокшему мужчине, а губы растягиваются в такой редкой, кривой улыбке. — Время покажет, как и всегда.       Даль’Варек кивает так, словно хоть толикой разума осознаёт, сколько всего на самом деле стоит за этими словами. Или ты считаешь, что Элимар не был обезоруживающе нахальным?       — Итак, — продолжает Даль’Варек, встряхивая бутылки, — начнём с дегустации или с долгой истории?       — Почему бы не с истории, — говоришь ты ожидающему гостю, собираясь открыть ворота. — Я как раз поставил жариться мясо. Но не ожидайте ничего столь же изысканного, как в прошлый ваш визит. Если вас устроит такой скромный обед, то за моим столом найдётся место.       — Почему бы и нет, — кивает мужчина; его улыбка на мгновение дрогнула от воспоминаний. — В прошлый раз нам не удалось попробовать всё. Приношу глубочайшие извинения за потраченные впустую продукты и время. Блюда правда выглядели аппетитно.       Отступив в сторону, ты посмеиваешься над шуткой и пропускаешь Даль’Варека на тропинку, ведущую к твоему дому. Петли стонут как ведомый на убой скот, — как и всегда, но в этот раз этот звук не настолько скорбен.       — Не стоит беспокоиться, мессир Даль’Варек, — подбадриваешь ты мужчину. — Уже давно я перестал расстраиваться из-за расточительности рода людского.       — Точно не три года назад, — искренне соглашается он. — Полагаю, у вас найдётся вино получше этого.       — Разумеется, — говоришь ты и кладёшь руку ему на плечо, и вы вместе идёте к дверям твоего жилища. — Тем не менее, — добавляешь ты, — я высоко ценю моральную силу предложения — и его сентиментальную ценность.       Даль’Варек молча кивает; его взгляд перебегает от одной деревянной скульптуры к другой. Он не останавливается, не замедляет шаг, но приветствует каждую из них, склоняет голову, шепчет слова благодарности. Лучше благодарность, чем ужас.       Лучше поздно чем никогда.       — Кто знает, — говоришь ты. — Оно до сих пор зреет. Эндеральское 8234 года ещё способно показать хорошую марку.       — Будем надеяться, — соглашается Даль’Варек — и в этот момент его улыбка окончательно надламывается, а плечи сотрясает тихий плач.       Тебе чужды объятия и ласковые слова, но Рита на твоём месте прибегла бы именно к ним. Поэтому ты, запустив пальцы в волосы Даль’Варека, прижимаешь его голову к себе, позволив плакать в рукав куртки.       — Да, — утешаешь ты Джеспара и призрак Элимара, ведь они перестали быть дурными воспоминаниями в твоём доме, превратившись в видения. — Надежда умирает последней.