all that dust (shall strip my bones bare)

Когда Оби-Ван, грязная, со спутанными волосами, сонная, нервная, на грани обморока, приехала на спидере к дому Ларсов со спящим Люком на руках, на пороге из жёлтого камня её встретил мужчина. У него были красные от слёз глаза, поджатые в упрямую линию губы, прямая осанка и расправленные плечи. От него разило горем через Силу. Боль утраты сочилась из него, словно кровь из свежей раны. Он, прищурившись, быстро окинул её взглядом с ног до головы. Задержал взгляд на младенце. Сдержал вздох, повёл подбородком во внутрь дома. Прохрипел: — Заходи. От духоты и сухой тяжести воздуха к коже липла одежда. Дышалось с трудом, будто через невыплаканные слёзы. Она не знала, как идти вперёд, и стоит ли идти вообще. Достойна ли она. Стоило ей закрыть глаза, в сознании всё ещё гремели выстрелы Коди в спину, всё ещё горел Храм, всё ещё стоял Энакин с жёлтыми глазами и красным клинком, всё ещё умирала Падме. Маленький Люк сладко спал в руках, не ведая о новых голодных кошмарах вселенной, осклабившихся в поисках лёгкой добычи, и только его дыхание, только биение маленького сердца заземляли женщину, которая ещё галактические сутки назад была генералом. Когда Оби-Ван приехала к Ларсам, она не знала, что всего днями ранее скончалась в родильной горячке Беру Уайтсан; она не знала, что Оуэн сам выкопал могилу, сам опустил туда любовь всей своей жизни и мертворожденную дочь. А он сказал ей, чужаку, «заходи». Как будто это ему ничего не стоило. (…) Первые месяцы новой жизни протекли быстро, как сон, как песок, щедро набранный в ладони. Забота о младенце это, всё-таки, тяжелый труд. Особенно, если нет подобного воспитательного опыта; особенно, если климат пустыни не опускается знакомой дланью на затылок. Оби-Ван научилась менять пелёнки, предугадывать детский плач, делать смесь идеальной температуры, петь колыбельные, рассказывать мягким голосом небылицы, зачерпывать свою нежность откуда-то из исстрадавшегося уставшего сердца и укутывать ей маленькую невинную жизнь вторым одеялом, чтобы спалось слаще и крепче. Самой ей даже нравилось много бодрствовать, потому что сонливая реальность казалась почти эфемерной иллюзией. Она ела, не ощущая вкуса еды. Пила, не чувствуя жажды. Единственным, что ощущались, были запахи: молочная кожа Люка, его грязные подгузники и пелёнки, её менструальная кровь по расписанию, масло на руках Оуэна Ларса. Оби-Ван невольно сторонилась его. То ли от стыда, то ли чрезмерной признательности — она не знала, и у неё не было ни времени, ни сил об этом глубоко задумываться. А он молча делал свою работу — извлекал влагу из вапорейторов, превращая её в драгоценную воду, вёл в одиночку семейный бизнес. Его присутствие всё время ощущалось совсем недалеко, даже близко, на периферии. Оби-Ван занималась Люком, а Оуэн Ларс всегда был на расстоянии двух-трёх комнат, даже будучи в мастерской. Это было отнюдь не случайно. Оби-Ван делала вид, что не знала о хозяйских тайниках с ружьями, бластерами и парой гранат: Оуэн перемещался между ними так, чтобы всегда оказаться первой линией обороны. Его физическое присутствие смущало её, хотя это был его дом. Его присутствие в Силе, наоборот, странным образом успокаивало. Оби-Ван нервничала, когда Оуэн уезжал по делам в Анкорхед, пусть и свободно ходила по комнатам, качая на руках Люка. Когда Оуэн приезжал, она пряталась, но сердце начинало биться ровнее. Оби-Ван потеряла всё; ей действительно было что терять, как оказалось. У Оуэна Ларса было меньше в жизни того, за что хотелось держаться, от этого потеря жены и ребёнка являлась не менее значительной. Их горе было соразмерным, и Оби-Ван делала всё возможное, чтобы давать хозяину дома пространство и время для его скорби. Люку было четыре месяца, когда тот решил, что достаточно. Малыш спал в кроватке под тонким одеялом, а Оби-Ван дремала, прислонившись к стене, когда перед ней поставили кружку с кафом. Кеноби моргнула, встрепенулась, схватила обеими руками чужое подношение и выскользнула из комнаты вслед за хозяином дома. У него тихие шаги, — заметила она мысленно. На горизонте медленно садились светила-близнецы, и вместе с ними на пустынный мир опускалась шалью синих сумерек вечерняя прохлада. Оуэн, поднявшийся ко входу в дом, смотрел вдаль взглядом охотника, внимательным прищуром человека, близко знакомого с ружьём, по-деловому поставив руки в боки. — Нам придётся заключить брак, — сказал он. — Вчера слышал в Анкорхеде, что начали искать и убивать джедаев во Внешнем Кольце. — Это может быть… разумно, но… — Достаточно плакаться о мёртвых, — отрезал Оуэн, не отводя взгляда от горизонта. — Здесь вам не Центр. Думать надо о живых. Призраков баюкает пустыня. На следующей неделе втроём поедем в Анкорхед, зарегистрируем брак, а заодно и ребёнка. — И что ты скажешь людям, которые спросят, где твоя жена? Оуэн медленно обернулся к ней. Натянутый, как тетива; напряжённый, как хищник; решительный, как холодная сталь — он окинул её взглядом, отметив, наверное, готовность защищаться и биться, отточенную годами тренировок, никогда не угасающую полностью в последнее время из-за материнского инстинкта. Хмыкнул: — Ты ещё пока не знаешь неписанных законов этой планеты. Никто не будет спрашивать. Из своих, по крайней мере. — Тяжёлый вздох. — А чужакам никто ничего не скажет, потому что те ничего и не поймут. Ладно. Придумай себе, в общем, имя к следующей неделе. Уже в этом месяце желательно, чтобы в этом доме жили только Ларсы. — Люк тоже? — спросила Оби-Ван, отпив из кружки, чтобы смочить внезапно пересохшее горло. — Да. — Но Энакин- — Лучше ему про него не знать, — мрачно перебил её Оуэн. — Отбросим сентиментальности, ладно? Я знал, что из себя представляет мой сводный брат ещё до того, как ты мне рассказала о его недавних поступках. Ребёнку не нужно нести клеймо этой фамилии. Пусть её заберёт пустыня. — Энакин раньше был хорошим человеком! — горячо возразила Оби-Ван, чувствуя жжение в глазах. В горле застрял предательский всхлип. Она заставила себя промолчать, проглотить рвущиеся наружу рыдания, которым не было места эти месяцы в доме Ларса, вытолкнуть их в Силу, но они не захотели исчезнуть ни из сердца, ни из тела. Оби-Ван моргнула, и с её ресниц сорвалась слеза. — Я знал Энакина недолго, — после долгой паузы сказал Оуэн. Он очень мягко, понимающе, вытер рукавом чужую щёку. Вежливо отстранился. — Но мне хватило похорон Шми, чтобы всё про него понять. — И что же ты понял? — голос предательски хрипел. Она не хотела спрашивать, не хотела знать, но слова слетели с языка птицами, и их уже нельзя было затолкать обратно в клетку. — Он много чего хотел, — мрачно ответил Оуэн после долгой паузы. Оби-Ван молча согласилась. С точки зрения джедаев, да, Энакин действительно «много чего хотел». Все в Совете это знали, и Оби-Ван не была исключением. И хотя говорить о своём горемычном падаване всё ещё было почти физически больно, ей было любопытно, как Оуэн Ларс, обычный молодой фермер, смог прийти к таким же выводам. — Почему ты так думаешь? — тихо спросила она. Оуэн тяжело вздохнул, упираясь внимательным взглядом в вечерний горизонт. — Татуин обнажает грехи, — сказал наконец. — Обгладывает голодным ветром, обдаёт острым песком, стирает кожу, выпивает кровь. Остаются только белые-белые кости. И в них, если знаешь где смотреть, покоятся чёрные-чёрные грехи. Если вздумаешь умереть здесь, Татуин и их примет, а если выживешь, век тебе неприкаянностью мучаться. И когда настанет час, моргнёшь в последний раз, а там море дюн, два солнца и чистое небо. Ждут тебя, меченого… Вот поэтому хаттам и нравится эта планета — никто не уходит, не расплатившись. Так, или иначе. Всё честно, и каждый знает правила игры. Оби-Ван прикрыла глаза. Представила себя сгорбленной старухой среди жестокого золота дюн, под пустынным голубым небосводом, двумя палящими светилами, обгладываемой ветром. Представила бесконечную расплату. За Мастера Квай-Гона, за клонов, за Энакина и Падме, за Асоку, за Советников, за юнглингов и падаванов… даже за Мола, обезумевшего по её вине. Представила, как идёт по пустыне вечность, от края до края, пока та не оставит от неё только белые кости и чёрные грехи. Как по окончании пути Оби-Ван ляжет в песок и станет ветром. По её щеке снова скользнула слеза. — Я не против такой участи, — прошептала, улыбаясь грустно и обречённо, с надеждой на искупление. — Дура, что ли? — Оуэн даже обернулся. — Ты уже здесь. Сама прилетела. Много ли тебе ещё надо? Даже мне ясно, что пустыня про тебя уже всё решила. Оби-Ван поёжилась от внезапного шевеления Силы. — А Энакин? — быстро перевела тему. — Он не вернётся, — мрачно заявил Оуэн, скрестив руки на груди. Уточнил, — сюда. Они оба видели трансляцию, на которой Палпатин торжественно представил свету своего нового цепного пса, молодого, желтоглазого, с холодным жестоким лицом, протезами ног и рук — Дарт Вейдер носил лицо Энакина, но не был похож на мальчика, который раньше цеплялся грязными от масла ладонями за робы своего Мастера. У Оби-Ван дрогнула рука на Мустафаре. Она думала оставить Люку хотя бы фамилию в добрую память. Энакин всё же когда-то… был. Мало ли в галактике Скайуокеров, Уайтсанов, Дарклайтеров? Это фамилии рабов или бывших рабов, которые поколения назад, столетия назад, кочевали по космосу. — Почему не вернётся? — Боится. — Но чего ему здесь бояться? Крайт драконов? Сарлакка? Джаббы? Меня? Оуэн, фыркнув, отмахнулся. Посерьёзнел. — Реальности он боится, — сказал, подобрав слова. — Смерти. Боится осознать, что каждый из нас во власти пустыни, что против неё не выйдешь ни со светящейся палкой, ни с ружьём, ни с армией. Неважно, какой ты расы, какой ты крови, раб ты или свободный, фермер или солдат, попрошайка или богатый господин, или джедай — неважно. Эта мудрость передаётся нам, здешним, из уст в уста, когда мы становимся взрослыми. Есть жизнь, есть смерть. Есть миг, есть вечность. Есть что-то, что ты можешь удержать в ладонях, как горшок или бластер, и что-то, что удержать в ладонях нельзя, как песок, вода и живая кровь. Чтобы жить в пустыне, нужно иметь некоторое смирение. Или скромность. Но чтобы выжить в пустыне, нужно уметь бороться за каждый шаг и временами показывать зубы, пусть ты и не дикая тварь. Понимаешь, о чём я? А этот бестолковый всё перепутал. Где надо было смириться, он скалился. Где надо было бороться, сдался. Так что нет, он никогда сюда не вернётся. И всё равно, придёт время, и придёт смерть. Он закроет глаза где-то там, выдохнет, и пустыня заберёт его душу, потому что ей несвойственно отпускать. — И будет бродить в пустоте, — печально вздохнула Оби-Ван, чувствуя себя не по годам уставшей, смиренной. Оуэн неловко накрыл ладонью её плечо. Понимающе поджав губы, сказал, не встречаясь с ней взглядом: — Он уже давно взрослый. Сам принимает решения, сам совершает грехи — и ему самому сталкиваться с последствиями и расплачиваться за невинную кровь. Перестань себя винить. И жить вчерашним днём тоже перестань. У тебя ребёнок, он не должен ни видеть, ни чувствовать тоски родителя и отчаяния. Вы, джедаи, тоже ведь верите в жизнь после смерти, так? Ну вот именно. По ту сторону все встретимся очищенными, а дальше разберёмся. (…) На следующей неделе Оуэн Ларс официально взял себе новую жену, Обеллу. По фотографии трудно было сравнить её с генералом Кеноби — то ли из-за строгого каре высвеченных почти до белого волос, то ли из-за отсутствия макияжа, а может из-за взгляда и выражения лица. Она выглядела местной, как будто родилась и выросла на Татуине. Оуэн потом говорил, что когда человека принимает пустыня, это видно. Обелла считала, что дело было больше, наверное, в заботах и недосыпе, но Сила говорила, что в чужих словах тоже слышался резон. Обелла, в отличие от Оби-Ван, была блондинкой, никогда не жила на Корусканте, никогда не держала меча в руках, не разбиралась в тактике и стратегии, не наносила макияж, не красила ногти, одевалась практично и по размеру, без стремления подчеркнуть элегантность, и говор у неё был Внешнего Кольца с очевидной примесью хаттского. Она, в отличие от Оби-Ван, сносно умела готовить, обращаться с вапорейторами, ругаться с джавами и достойно переносить жару. Они обе всё ещё умели договориться с кем угодно о чём угодно и отлично управлялись с огнестрельным оружием. Два световых меча, обёрнутых в поношенную джедайскую робу, легли рядом с Шми, Клиггом, Беру и мертворождённой девочкой. В безымянную могилу, в которую Обелла Ларс опустила Оби-Ван Кеноби своими руками и закопала. На Татуине не принято плакать — слишком много воды уходит на слёзы и последствия от них. Можно выть, если очень нужно. Во время песчаной бури однозначно никто не услышит. Можно царапать стены. Можно каждый день пытаться жить дальше, шаг за шагом, метр за метром. Идти с попутным ветром в спину, слабым или сильным. Оби-Ван так не умела, поэтому её пришлось отдать пустыне. Обелла знала, что это не навсегда. Что когда-нибудь придётся вернуться к двум мечам, зарыться пальцами поглубже в песок и глину по той причине или другой. Но кто знает, когда? На следующей неделе, через год, через десять лет или двадцать? Нет, — решила Обелла, уставившись на могилу своей прошлой жизни. — Пустыня возьмёт белые-белые кости и чёрные-чёрные грехи и отдаст тогда, когда сочтёт нужным. В ночь после содеянного на дом Ларсов налетела песчаная буря, и Оби-Ван Обелла выла вместе с ветром. (…) Когда Люк начал ползать, собирая коленками пыль по дому, Обелла, как-то задержавшись у зеркала вдруг обратила внимание, что красива. Оби-Ван всегда была привлекательной: ей повезло с лицом, повезло с телосложением, тонкой шеей, красивыми руками, миниатюрным размером ноги, видом вечно цветущей женщины непонятного возраста — вот только Оби-Ван покоилась рядом с бывшими обитателями дома, а Обелла была слишком занята жизнью здесь и сейчас, чтобы оглядеть себя со всех сторон. Найдя себя в зеркале, она заправила крашеный локон за ухо и, улыбнувшись, вдруг поняла, что выглядит очень даже. Это была освежающая мысль, не хуже рассветной и закатной прохлады, и это была волшебная мысль, потому что едва Обелла пришла к этому осознанию, Оуэн начал иногда засматриваться на неё или смотреть коротко, а потом отводить взгляд. Например, когда они с Люком приходили к нему мастерскую, или когда Обелла готовила, напевая себе под нос мотив из ближайшей кантины, или когда поднималась к порогу дома посмотреть на звёзды. Когда женщина осознаёт свою красоту, её начинают осознавать и другие. На Татуине не было места ни пылким чувствам, ни страсти. Местные смеялись и качали головой на кино и сериалы, которые снимали в Центре или в Середине; они знали любовь, которая строится с участием двоих на доверии и взаимоуважении, а не на бабочках в животе. Безрассудные влюблённости были им так же чужды, как и водопады. Татуин это не то место, где можно позволять эмоциям брать верх над разумом, это всегда плохо заканчивается — рабством, той или иной смертью по самой ужасной и подробной градации, или карбонитом. Нет, местные предпочитали любить безопасно и в долгосрочной перспективе. По потерянным жёнам, мужьям тосковали, но тоже не очень долго. Столько, сколько нужно. В одиночку тяжело справляться с жизнью на беспристрастной планете, и если не на кого больше опереться, кроме как на супруга или супругу, граждане всех рас вступали в брак снова. Оби-Ван Кеноби пару раз любила безрассудно. Она любила Сатин, когда ещё не понимала, что скорее предпочитает мужчин; Крайз до самой смерти ей этого не простила. Был Квинлан. С ним не получилось только потому что оба были молоды, импульсивны и глупы, а потом помешала война, а затем… а затем было уже слишком поздно возвращаться из друзей в любовники. Квинлан тогда едва вернулся в Свет, едва похоронил Асажж. Потом… потом было любовное приключение с Китом Фисто. Без обязательств, но с глубокой нежностью и на протяжении нескольких лет… пока война не началась, и их не развели по разные стороны галактики обязательства перед Советом и Сенатом. Такие глупости, эти обязательства. Такая ерунда, в перспективе. Кит и Оби-Ван оба с удовольствием флиртовали на поле боя и вне, но оба, не сговариваясь изначально, хранили друг другу верность. И может то, что было между ними, не поворачивался язык назвать любовью, но… это было что-то нежное и искреннее, лёгкое, но надёжное. Что-то понимающее. Что-то, в чём чувствуешь себя безопасно. Коди наутоланскому джедаю завидовал. Впрочем, не один только он. Так или иначе, Оби-Ван имела кое-какие представления о любви, Обелла же могла руководствоваться только некоторыми предположениями. И чем больше Обелла думала о надёжности Оуэна Ларса, своего официального мужа, тем печальнее становились ночные кошмары из её прошлой жизни. Чаще всего снился Квинлан; наверное, потому что Сила шептала, что он ещё жив, и что ему тоже очень плохо. Хотелось сорваться с места и найти его, взять за руку, забрать с собой, спрятать, не как любовника — крифф с ним, как карта ляжет, — а как старого друга, товарища, семью. Потом Обелла просыпалась и шла, не умывшись, к Люку. Опускала ладонь ласково погладить нежные золотистые волосы. И думала, нет, нет, это Квинлан пусть нас ищет, не могу, не могу. Обелла могла бы влюбиться в Оуэна и быть ему хорошей надёжной женой. Но как бы она себя ни обманывала, «Обелла» была лишь маской, всего лишь ролью. Маски идут трещинами, роли заканчиваются. Ниточки рвутся, иголочки ломаются. Сколько на это уйдёт времени? Несколько лет? А потом что? Что будет с Люком? Когда она сказала об этом Оуэну, он только пожал плечами и ответил честно, не задумываясь: — Я любил Беру. И всё ещё люблю Беру. А с тобой мы слишком разные. Разбирайся в себе и делай, что хочешь. Как мне видится, тебе надо что-то сделать, чтобы комфортно жить здесь и сейчас. Ну сделай. Так она вернулась к регулярной медитации. Болезненной, тяжёлой. Откопала мечи. Примирила в себе Оби-Ван и Обеллу, перемешала, перетасовала, разложила. И через год стала просто «Оби». (…) Когда Люк впервые назвал Оуэна «папой», Ларс напился. Малыш не понял, почему фигура отца отреагировала негативно на его искренность, но почувствовал в Силе комок чужой боли, раздувшийся болезненным нарывом от одного простого слова. Люк плакал потом весь день, неутешный, а Оуэн прятался в мастерской. Когда Оби-Ван, уложив ребёнка спать с третьей попытки, пришла проведать хозяина дома, тот смотрел на две пустые бутылки спотчки мутным от алкоголя и красным от слёз взглядом. — Ты не подумай, — сказал он, шмыгнув носов. — Я не злюсь. Объясни потом Люку просто как-нибудь, по-вашему, по-джедайски, может, что… Просто… крифф. Он спрятал лицо в ладонях, и его спина задрожала от тихих рыданий. Оби-Ван присела рядом. Спросила очень тихо и очень понимающе, казалось, целую вечность спустя: — Как звали вашу с Беру дочь? — Дейла, — такую же вечность спустя глухо ответил Оуэн. Добавил после затянувшейся паузы, — я думал, будет легче… я думал, надо просто идти дальше. Так сделала бы Беру. У нас не принято… оборачиваться. И вот. Люк назвал меня «папой», а я взял и обернулся. И прошлое меня настигло. — Скорбеть не стыдно, — тихо ответила Оби-Ван. Иногда и ей было тяжело смотреть на маленького Люка без слёз, зная, что его биологический отец вырезает по всей галактике неугодных империи нонконформистов, дивергентов, джедаев, других чувствительных к Силе. Она научилась отпускать свою боль словно горсть песка из ладоней. Великое горе не имеет ни границ, ни слов, его не подержать, не удержать, оно течёт и течёт, пока не перестаёт само по себе. Иногда ночью Оби-Ван садилась на спидер и ехала к дюнному морю, садилась на покатых холмах, опускала в них ладони и смотрела, как песок течёт сквозь пальцы. Она это считала ритуалом экстренной медитации. Помогало. Немного, но и понемногу. — Все мы встретимся по ту сторону пустыни, — добавила Оби-Ван. — Она обнажит наши белые-белые кости, заберёт чёрные-чёрные грехи… и мы придём куда-то туда, в Силу или в оазис, налегке. И там будут все, кого мы любили и потеряли. И будем там вместе. Оуэн влажно усмехнулся на собственную переиначенную цитату, но ладоней от лица не отнял. Тяжело вздохнул: — Долго ждать. Миг и вечность. — Целую жизнь, — кивнула Оби-Ван, — какой бы долгой она ни была. — Из твоих остался хоть кто-нибудь живой? — перевёл тему Оуэн. Он имел в виду близких. — Возможно, — ответила она, вздохнув. Где-то там, скорее всего, бродил по галактике Квинлан, постоянно оглядываясь через плечо. И Асока. — Если Сила будет милосердна, может она пощадит их. Или приведёт сюда. Я бы очень хотела… обнять их. — Я бы отдал свою жизнь, чтобы обнять Беру, — серьёзно сказал Оуэн, наконец отнимая руки от лица. — Или чтобы я умер, а она осталась, чтобы они с Дейлой остались. Было бы… неплохо, а? Ты подружилась бы с Беру в одночасье, а дети играли бы вместе. Я стараюсь не думать об этом, но всё равно думаю. — Есть что-то, что невозможно забыть, — медленно кивнула Оби-Ван. — Можно просто научиться это нести. — Наверное. — Ничего страшного, если Люк будет звать тебя «дядей». Ты расскажешь ему потом о Беру. И о Дейле. О том, как вы ждали дочку… А мне можешь рассказать тогда, когда сочтёшь нужным. — Ты не обидишься? — Нет. На что обижаться? Мы оба любили и потеряли. И мы слишком разные, чтобы найти путь вместе как настоящие супруги, которые делят постель. Но как друзья? Думаю, можно. — Можно, — медленно согласился Оуэн. Прочистил горло и повторил, — можно. Оби-Ван почувствовала чужое облегчение в Силе и молча, с печальной улыбкой, порадовалась, что наконец-то и ей удалось ему хоть как-то искренне помочь. (…) Когда Люку было шесть лет, он называл Оуэна «дядей», а Оби-Ван «мамой». На вопросы друзей отвечал с умным видом, что жизнь это сложная штука, но ничего страшного. Он знал про тётю Беру и Дейлу, бабушку Шми и дедушку Клигга, ходил к ним на могилы и рассказывал о событиях недели. С ним почти всегда ходил дядя. Когда тот не мог, ходила мама и тоже рассказывала им вслух истории. А потом, после редкой поездки в порт Мос-Эйсли, дядя привёз с собой смуглого косматого незнакомца с печальными глазами, и Люк впервые узнал, что плакать можно от радости. У Ларсов появился новый сосед в Юндланской пустоши, а у мамы стали светиться глаза.