Первопричина и неизбежный конец в одном лице
Знаете, наверное, у каждого в жизни был такой момент, когда осознание собственной смертности ни с того ни с сего ударяет в голову. Вот ты бегаешь, такой маленький, кругленький ребёнок, наслаждаешься беззаботной жизнью в мире, который для тебя ограничен лишь стенами родного города, и внезапно умершая соседская кошка заставляет тебя осознать, что ничто не вечно. Не получится без конца и края носиться с соседскими детьми по узким улицам, есть мамину стряпню и смотреть сны о фантастических приключениях. Скоро вообще ничего не получится. Даже пресловуто существовать. А теперь вспомните, как это простое слово из шести букв — «смерть» — заставляло вас часами рыдать матери в юбку, бояться всего и вся и постоянно ощущать это незримое присутствие дамы с косой. Вас как будто прокляли этим знанием и со всей жестокостью не сообщили, когда ждать удара судьбы. И бояться — это нормально, особенно чего-то такого неумолимого, как смерть. Страх вложен в нас матушкой-природой, отполирован столетиями эволюции. Страх помогает выживать, особенно в те времена, когда человек не возглавляет пищевую цепочку. Но человек не был бы человеком, если бы в отточенном природном механизме инстинкта самосохранения не нашёл лазейку. И люди начинают видеть в смерти романтику. Ведь это так престижно — отдать жизнь за благое дело. Это так отважно — пожертвовать собой, защищая невинных. Это так бодрит — каждый день стоять на волоске от смерти, чтобы получить толику уважения, которое, как вода, просочится сквозь пальцы и исчезнет в небытие. Это так глупо, но так манит. И Габриэль, как и любой другой мальчишка, воспитанный жёсткой отцовской рукой по принципу «умри, но с честью», — настоящий глупец. А дальше всё летит быстро, как будто кто-то листает фото в альбоме. Вот Габриэль, сжимая в руках кожаную сумку, в которую уместились все его скромные пожитки, пробирается к лондонскому штабу Королевской Армии сквозь толпу новобранцев. Площадь, окружающая штаб, стала буквально сосредоточением юношеских мечт и амбиций. Всем этим мечтателям не терпится поскорее умереть. Вот Габриэль проходит отбор: приседает, отжимается и бегает вместе с другими парнями, пока старики-ветераны внимательно смотрят за процессом, почёсывая свои пятнистые лысые головы. Вот Габриэль, вспотевший от нагрузок и волнения, стоит перед мужиком под два метра ростом, который тут вроде как за главного, и ждёт результатов. Мужик мычит, читает записи стариков-ветеранов из комиссии и поглядывает на Габриэля из-под хмурых пушистых бровей. По правде говоря, мужику этому не особо и нужна бумажка старпёров из комиссии: этот ублюдок для себя уже всё решил. Если бы можно было в официальную причину отказа написать «вали обратно в свою колонию», то он бы так и сделал, но в силу отсутствия таких полномочий лишь направил Габриэля с его ненужной бумажкой, где старики криво вывели во всех графах «отлично», на службу в Королевскую Стражу. Если переводить на нормальный язык, этот двухметровый амбал просто послал Габриэля нахер. Это «нахер» находится на одной из самых оживлённых улиц столицы, под крышей ресторана (новомодное слово; произносите через «э», на светский манер) «У мадам Софи». А заключается это «нахер» в ежедневной охране тех сливок общества, что там обитают. Вы спросите, а в чём, собственно, проблема? Наш герой получил форму с армейским гербом, нагрудную броню и ответственность за жизни людей. Разве не этого он хотел? Но его недовольство понять просто: наш герой хотел защищать людей от реальной опасности, а здесь, в рэсторане, им грозит разве что переедание. Когда Габриэлю исполнилось двенадцать, отец впервые взял его с собой в место, где частенько пропадал после работы: это была безымянная таверна, напоминавшая скорее покосившуюся коробку, скромно поставленную кем-то возле бедных фермерских домов, чем питейное заведение. Вид у неё, может, был не самый лучший (деревянные стены выглядели так, будто развалятся от любого дуновения ветерка), но начинка — достойная. Внутри, где царило что-то вроде интимного полумрака, сбивал с ног насыщенный запах искреннего веселья: спирт, пот, мясо, хмельная горечь. Куча мужиков-рабочих, уставших после тягания грузов в порту, заваливались туда, заполняли всё пространство, и, оглушительно смеясь, поглощали чёрствую тушёную говядину из плашек, хлебали пиво, играли в карты и шлёпали вальсирующих мимо столов большегрудых официанток. Атмосфера там стояла настолько жизнерадостная, что становилось в некотором роде даже страшно. Габриэль жался к отцу, неловко выглядывал из-за его широкой спины и просто наблюдал за тем, как по-настоящему живут люди. И пусть он, будучи ребёнком, не понимал ни шуток, от которых дамы стыдливо прятали красные лица в плечи своих спутников, ни политических дискуссий, иногда доходящих до дикого рукоприкладства, но всё равно чувствовал себя в таких местах, как дома. «У мадам Софи» же — совершенно другая и оттого до тошноты отвратительная. Габриэлю хватило пары недель, чтобы сформировать стойкое ощущение, что он попал в один из кругов Ада, со своими чертями, котлами и зацикленной петлёй мучений вприкуску. Каждый день службы как две капли воды похож на предыдущий. Духота. Мерзотные бежевые стены (персиковые, если верить одной восторженной посетительнице). Приторный запах цитруса, кислый поначалу и затхлый к концу дня. Аромат элитных морепродуктов в сливочных соусах, огромных окороков, ягодных десертов и прочих блюд, голодным трудягам недоступных. Одна и та же мелодия, которую пианист день ото дня выбивает из бедного пианино, запевая хриплым голосом «Эй, Катрина!». И посетители. Посетители — это тот самый пункт, за который это место можно не просто недолюбливать, а люто ненавидеть. Кто-то приходит, кто-то уходит, но такое ощущение, будто люди никогда не меняются. День ото дня одни и те же пышные платья, строгие костюмы, скрипящие наполированные до блеска туфли, перья, шали, шарфы, галстуки-бабочки, парики, воротники, драгоценности, пудра… Фальшивые люди с фальшивыми улыбками, фальшивыми историями, фальшивой внешностью и фальшивой вежливостью. Грубые люди, надменные люди, и каждый из них считает, что он на голову выше других. Скучные до боли люди с их бессмысленными разговорами о вещах, в которых они не разбираются, но о которых всё равно говорят, чтобы казаться умнее. — Вы бы знали, как подскочил спрос на новые упряжи! — восклицает господин в цилиндре. — Нет, Вы совершенно не правы, мистер, ведь согласно теории многоуважаемого Хендерсона, мы все не более чем паразиты на теле матушки-природы… — пьяно лепечет усатый толстяк, лапая за руку свою спутницу. — А я говорю выжечь! Выжечь все эти леса к чёртовой матери, чтобы все твари там и подохли! — кричит третий, стуча кулаком по столу, но не слишком сильно: они ведь из дуба. И так каждый раз. Не говорят только о политике. В политике всех всё устраивает. — Эй, Катрина! — запевает в сотый раз пианист. — Меня свели с ума твои глаза! — Ау! Да что Вы себе позволяете? — Эй, Катрина! Когда-нибудь убьёт меня твоя краса! — Да перестаньте же вы! Патрик, не надо… И наконец происходит то, что Габриэль ждал с первого дня. На что он молился. Происходит хоть что-то. У правой стены, возле одиноких столиков в углу, двое мужиков, как парочка быков, вцепились друг в друга и гневно дышат через раздутые ноздри. Один из них — тот, что Патрик, — раскраснелся, как томат, злобно кричит ругательства, которые тонут в мелодии пианино, и пытается ударить оппонента о стену. Его противник — крупный блондин в синем костюме — на отчаянные попытки лишь смеётся, бодаясь в ответ. Да, вот и оно. Старый добрый мордобой. У Габриэля непроизвольно уголки губ ползут вверх. Под новый куплет «Эй, Катрина!» он плавно движется к дебоширам и, оттолкнув даму, умоляющую своего кавалера прекратить насилие, бьёт блондина прямо в его квадратную челюсть. Музыка прекращается, как только блондин выпрямляется, щупая рукой свой геометрически уникальный подбородок. Они смотрят друг в другу в глаза пару секунд — блондин с его небесно-голубыми очами и Габриэль, в чьих глазах плещется желание набить кому-нибудь рожу, — и под крики начинают танцевать танго из кулаков. Блондин — не просто очередной сноб, как может показаться на первый взгляд. Он, чёрт возьми, умеет драться, причём драться не показухи ради, как иногда делают особо заскучавшие джентльмены, а как настоящий пьяный злобный мужик, с пинками, захватами и бросками. Габриэль, толком понять не успев, как так вышло, уже оказывается спиной на столе, откуда на пол со звоном падает дорогая посуда и куски кем-то недоеденного омара. Блондин прыгает сверху и они, как два бродячих кота, вцепившихся друг в друга, катятся по столу и роняют прочие элитные яства. Блондин бьёт в живот — Габриэль хватает его за светлую макушку и бьёт головой о стол, прямо в остатки торта. Блондин давит на горло — Габриэль размахивается и пинает его в грудь. Они танцуют под песню из воплей, ругани, треска посуды и скрипа пола, не обращая внимание на окружающих. Оба ждут повода закончить детские игры и вцепиться противнику зубами в глотку. Габриэль пропускает один удар, второй. Костяшки обеих рук уже горят огнём. Лицо блондина издаёт на удивление приятный треск, сталкиваясь со стулом. Именно в такие моменты, когда можно побыть честным с собой, ты понимаешь, что всё это время врал себе. Что не так важны жизни людей, что тебе поручили оберегать, как ощущение опасности. Биение сердца от всплеска адреналина. Непередаваемый опыт. Как будто начинаешь жить. Нарушители порядка, придерживая друг друга, как два закадычных друга, покидают ресторан, но лишь для того чтобы продолжить бой снаружи, подальше от испуганных людей, бежевых стен и отвратительного запаха лимона. Теперь это не танго, а плавный вальс, ленивые обмены ударами без былого азарта. Они, как два любовника, чьи отношения утратили огненную страсть, бьют друг друга лишь из чувства долга. И бьют, и бьют… пока потребность в насилии не удовлетворена полностью. До насыщения. У Габриэля заплыл один глаз, и, кажется, сломано ребро. Блондин с протяжным «блядь» выплёвывает зуб и сползает по стене на землю. На его картинное лицо без страха теперь и не взглянешь. На костюм, измазанный кремом, соусом и кровью, — тоже. С поразительной для такой смазливой внешности хрипотой блондин говорит: — Ты вообще знаешь, кто я такой? — Честно? Понятия не имею, — отвечает Габриэль. И не то чтобы его это как-то волновало: медный привкус во рту (кое-кто умудрился прикусить язык во время драки) и чертовски сильное желание покурить и то представляются более важными. Только вот сигар с собой нет: на службе не курим. Удивительный человек, этот блондин. Его избили, подпортили вещи, которые стоят больше, чем весь гардероб Габриэля вместе взятый, нагрубили, а он пару раз удивлённо моргает своими бабскими глазами и… начинает смеяться; звук такой, будто из засорившейся трубы пробивается дым. Он или всё ещё бухой, или Габриэль умудрился подраться с всепрощающим святошей. — Понятия он не имеет… — хохочет блондин, прикрывая лицо ладонями. Парень вполне может быть дипломатом. Или алхимиком. Известным врачом. В любом случае, у него будет достаточно власти, чтобы одним щелчком пальцев закрыть Габриэля далеко и надолго за превышение служебных полномочий. Даже приступ чувства справедливости по отношению к униженной женщине его не оправдает. Но этот идиот просто смеётся… Габриэль этого пока не знает, но он не был единственным, кто искал выход из бесконечной скуки. — Должен признать, дерёшься ты знатно, — говорит блондин, кашляя и сплёвывая кровавую слюну. Смех его всё ещё не отпускает. — Поучаствовал бы тогда в уличных боях, раз так руки чешутся. Нечего на невинных людей нападать. — На невинных, может, и нельзя, но на злостных нарушителей порядка — вполне можно. Работа у меня такая. Габриэлю и правда не помешало бы выполнить свой гражданский долг и оформить как следует правонарушителя. Хотя, какая уже разница. — Если у нас даже армейцы могут средь бела дня довести человека до инвалидности, то неудивительно, что эта страна в полной заднице. Они смотрят друг на друга в тишине, вдыхая вечерний свежий воздух. Оба уставшие. Оба почему-то счастливые. Блондин встаёт, покачиваясь из стороны в сторону. Габриэль любезно предлагает ему руку. — Такой зверь, а всего лишь стражник? — указывает блондин на герб с чёрным фениксом, в потасовке съехавший с груди Габриэля куда-то вбок. — Выбирать как-то не приходилось. — Выбор есть всегда, дружище. Блондин убирает светлые пряди со лба, отряхивает костюм в безрезультатной попытке привести его в нормальное состояние, а затем, забив на это дело, достаёт из кармана портсигар. Красивый такой, с гравировкой. — Как зовут-то тебя? — спрашивает блондин, вынимая две сигары. Габриэль отвечает, обхватывая свою разбитыми губами. Блондин поджигает обе и, хмыкнув, говорит: — Послушай меня, Габриэль. Нечего тебе делать в Страже. Ты просто зря растрачиваешь свой талант. Тебе в самый раз на передовой бегать, а не людей в ресторанах пугать. А затем он хлопает Габриэля по плечу, прощается и уходит, оставив за собой запах сигары, жжение в руках и свой неимоверно полезный совет. Бери от жизни то, что тебе причитается. И Габриэль молча смотрит на то, как парень уходит, а на языке у него крутятся невысказанные глупости. Не докладывай на меня, ладно? Хороший у тебя удар, ублюдок. Спасибо, что скрасил этот день. Пусть и ценой моей нынешней работы и, наверное, будущей тоже. На следующий день, когда командир вызывает Габриэля в свой увешанный орденами офис на экзекуцию, где-то на середине речи о безответственности и безрассудстве в дверях появляется тот самый блондин. Стоит в голубом плаще, с разукрашенным лицом, улыбается. Выпячивает широкую грудь, на которой буквально сияет рыжий феникс. Блондин оказывается Джеком Моррисоном, членом Королевской Гвардии. Джеком Моррисоном, который одной своей улыбкой способен убедить любого, что драка в ресторане — это не нарушение дисциплины, а перспектива развития. Джеком Моррисоном, который не просто спасает Габриэля от увольнения, но и выбивает ему место рядом с собой, среди настоящих солдат. Джек Моррисон. Первоначало и причина всех бед. Война начнётся через полтора года.Глупость — это отвага, страх — это приговор
Если вы спросите любого столичного члена Королевской Гвардии, знают ли они паренька по имени Рик, то вам, посмеиваясь, ответят: — Конечно. Кто ж не знает малыша Рикки? Малыш Рикки, этот мальчишка ростом метр с кепкой, веснушками и зелёными глазами, вступил в армию где-то полгода назад: просто в один день сбежал с фермы своих стариков, прихватив с собой два куска вяленого мяса, мешочек с монетами и огромные амбиции. Завидев, как этот ребёнок стоит у входа в штаб и, чуть ли не прыгая, чтобы казаться выше, просит взять его в Гвардию, командир Карсон, человек уважаемый и умный, похлопал парня по плечу и посоветовал тому вернуться через годик-другой. Но Рикки, этот упрямый дурак, не ушёл, а простоял у входа весь день и всю ночь, отдавая честь каждому, кто проходил мимо. Утром командир так и нашёл его, сидящего у двери в полуобморочном состоянии с ладонью у виска. Парня оперативно согрели, накормили и, сжалившись, дали шанс пройти вступительные испытания. Как там говорят, не суди книгу по обложке? Это как раз про дьяволёнка Рика. Никто ещё не делал отжимания с такой агрессией, будто пол нанёс ему персональное оскорбление. Малыш Рикки, он ведь ненавидел это прозвище. Кривил лицо, надувал губы, махал до смешного крошечными кулаками и кричал, что в свои восемнадцать он уже вполне взрослый. Малыш Рикки, который всегда рвался всё делать первым и обижался, когда его оставляли в стороне. Он был младшим братом, которого все гвардейцы, может, и не хотели, но полюбили. Джек как-то поинтересовался у командира, почему паренька не распределили в Стражу. Командир, сложив руки за спиной, ответил: — Отправь я его в Стражу, этот мальчишка неделями бы стоял под дверью моего кабинета, умоляя сделать его гвардейцем. Раз уж парню так хочется поиграться, то пусть играется. Кто хочет разогнать пьяных бугаев в улицы? Конечно Рикки. Кто первым записывается в команду по поиску тварей в лесу? Конечно Рикки. Кто готов в любую заварушку влезть, лишь бы не сидеть без дела? Конечно этот идиот Рикки. Только вот когда пришла весть о том, что Франция напала с запада, а командир начал формировать отряды для отражения вражеской агрессии, Рикки был первым, кто рвался в тылы. Тот самый малыш Рикки, который всем заявлял, что готов в французов стрелять хоть каждый день вместо перерыва на обед. И смотреть на это было жалко: как Рикки прячется по комнатам штаба, как трясётся от страха и умоляет отправить его к неожиданно больной матери. Заигравшись, все позабыли, что он всего лишь ребёнок. А командир Карсон, этот мудрый человек, который верил, что рано или поздно жизнь покажет, в чём ты был неправ, и лишь от тебя зависит, насколько горьким это осознание будет, всё прекрасно помнил. И вот Рикки, бледный, как поганка, попадает на поле боя; прячется за поваленным дубом, сжимая карабин в трясущихся руках. Рядом гремят выстрелы, летают ошмётки тел, кричат люди. Выйдешь из укрытия — попадёшь в человеческую мясорубку. Умрёшь бесформенным фаршем. А если останешься — продолжишь жить бесформенной личностью. Не докажешь ни своему отцу, что он был неправ, когда называл тебя бесполезным щенком, ни товарищам, потерявшим в тебя всякую веру, что ты чего-то стоишь. Не попадёшь в историю, не запомнишься. И этот идиот Рикки вскакивает с места и, размахивая карабином, как флагом, бежит на врага с криком «умрите, лягушатники!». Какой он отважный, какой он бесстрашный! Да просто герой. Его тело прилетает обратно ровно полминуты спустя. Вернее, верхняя его половина; нижняя куда-то исчезла. Габриэль, сидевший у того же самого дуба, молча смотрит на этот кусок мяса. На темнеющие зелёные глаза. На ужас, что в них отпечатался. Для кого-то, может, Рикки умрёт героем, но Габриэль знает правду. Рикки умер трусом. Трусом и глупцом. Джек на труп Рикки даже не смотрит: то ли не увидел, как тот прилетел обратно, то ли тактично не обращает внимания. Просто сидит, прислонившись спиной к дереву, прижимает к груди винтовку и смотрит в небо. Можно даже подумать, что он молится. После того, как они увидели, как вражеские солдаты руками рвут на части их товарищей, и уверовать не стыдно. У Франции в армии есть твари. Твари и големы. Если хоть кто-то из Гвардии выживет, им будет, о чём доложить королю. — Эй, Гейб, — говорит Джек, когда звуки битвы утихают настолько, что можно услышать друг друга. — Почему ты вступил в армию? Джек Моррисон всегда такой. Разговорчивый, сердечный. Душа компании. Отчасти они и подружились по этой причине: просто Джек может и сам с собой поговорить, и ответить на свой же вопрос. — Небось хотел героем заделаться и девчонку какую-нибудь соблазнить, да? — смеётся Джек. — Да, — отвечает Габриэль. — Что-то типо того. — А у меня вот, — продолжает Джек, рукой поглаживая ствол винтовки, — никакой цели не было. Работал себе спокойно у отца на ферме в Йорке, пока в голову не пришло, что служить в армии — это круто. И платят неплохо. Вот и вся история. Ах, бедняга Джек. Герой с корыстными помыслами. Злостный обманщик ожиданий. Но не бойся, Габриэль никому не расскажет твой секрет. Сможешь выдумать такую замечательную басню, что у всех челюсти отвиснут. Что-то взрывается. Земля трясётся. Джек молчит, пока не перестаёт звенеть в ушах. — А помнишь, как мы встретились? — Я набил тебе рожу за то, что ты приставал к женщине в ресторане. — Да-да. Именно. Шлёпнул её так хорошенько прямо по тому самому. Но знаешь, что? — И что же, Джек? — Я целился в её мужа. Габриэль поворачивается лицом к Джеку и смотрит ему в глаза. Джек смотрит в ответ. Причём тут… Ах. Габриэль начинает смеяться, сначала сухими мелкими смешками, упрямо рвущимися из лёгких наружу, а потом громко, до боли в груди. Бледное лицо Джека постепенно начинает розоветь. — Плохая была идея тебе говорить. — О боги, Джек… — Я тебе тут душу открыл, а ты! Прекрати ржать! Богом клянусь, если мы выберемся отсюда, и хоть одна живая душа узнает, я тебя прибью. А потом Джек начинает смеяться сам, красный от смущения и возмущения. Как-то позабылось, что половина отряда кормит червей, что рядом враги добивают оставшихся, что это признание — фактически предсмертная исповедь. А вот и ещё одна причина, по которой Габриэль до сих пор общается с Джеком Моррисоном: с ним как-то проще забыть, как всё неизбежно плохо.Ангелы и яблоки
Их встреча не была похожа на сцену любовного романа, где он, герой в сияющих доспехах, спасает её от опасности под ангельские песнопения, а она буквально сияет божественным светом в своём нежном шёлковом платье. Всё было проще: она покупала яблоки, он проходил мимо. Она, такая простая и хрупкая, взяла в маленькую руку красное-красное яблоко с витрины, так красиво контрастирующее с её бледной кожей, повертела его в разные стороны, осмотрела и удовлетворённо положила в свою корзинку. Затем взяла следующее. Покрутила. Нахмурилась. Положила обратно. Взяла следующее. Габриэль понял, что не может ни сдвинуться с места, ни отвести глаз. Он просто стоял напротив, около мясной лавки, и глазел на то, как она выискивает на яблоках пятна и вмятины, словно ангел на божьем суде ищет в людях грехи. Ангел положила ровно пять яблок в корзину, протянула продавцу несколько монет и, развернувшись, оказалась лицом к лицу с Габриэлем. С его широко распахнутыми глазами, восхищённым взглядом. С его непониманием от чувства доселе неизвестного. Она улыбнулась, грациозно помахала рукой. Габриэль окончательно попал. — Мне кажется, я влюбился. Джек картинно давится пивом, громко бьёт дно деревянной кружки о стойку и, согнувшись в три погибели, откашливается. Хозяин таверны быстро вытирает со стойки пивные брызги, посмеиваясь. — Что, прости? Я не ослышался? — сквозь кашель вопрошает Джек. Над верхней губой у него сияют усы из пивной пены. — Я дважды повторять не буду, — отвечает Габриэль, делая глоток своего пива. Чёртов Джек Моррисон и его харизма. Этому дьяволу достаточно посверкать зеньками и рот приоткрыть, и ты уже выдаёшь ему все свои секреты. — Матерь Божья, ты серьёзно… Габриэль Рейес, нелюдимый пёс, саркастичный ублюдок, мистер Холодный Расчёт в кого-то влюбился! — Ты можешь не орать на всю округу как идиот? — Кто эта счастливица? Какой красотке удалось растопить эту ледышку? — Её зовут Мартина. — И?.. — И всё? Я больше ничего не знаю. — То есть как? — Ну… Я встретил её на рынке, спросил её имя, она ушла. Джек с театральным вздохом смачно бьёт себя по лбу. — И как ты собираешься найти её, ловелас? Габриэль сказал бы, что у него есть ощущение, что они с Мартиной обязательно снова встретятся, как будто самими светилами небесными им это предназначено, если бы он был романтиком или, на крайний случай, верующим. Но он таковым не был; ему остаётся только надеяться. — Просто приду на рынок и буду ждать её снова, как в каком-нибудь дерьмовом романе. Джек неверяще махает головой, но всё же смеётся. Заказывает новую кружку пива, несмотря на то что предыдущая ещё недопита. Созерцает пол. — Что ж… Я рад за тебя, дружище. Ты, конечно, идиот, раз позволил ей так просто сбежать, но упрямства тебе не занимать, так что ты её отыщешь. Обязательно. Джек говорит, что он рад, когда Габриэль приводит Мартину на их пятничные посиделки в таверне. Джек говорит, что он рад, когда Габриэль показывает ему кольцо, которое он приготовил для возлюбленной. Джек говорит, что он рад, когда на свадебной церемонии целует руку невесты. Джек говорит, что он рад, когда Габриэль уходит из армии, чтобы быть рядом с беременной женой. Джек, этот чёртов лжец, очень-очень рад.Клубок червей вместо сердца
Скажи, Джек, ты чувствуешь это? — Гейб, ты время видел? Чувствуешь, как внутри, в бульоне крови и желчи, копошатся мерзкие черви? — Твою мать! Ты в порядке? Это твоя кровь? Чувствуешь запретный голод, от которого все органы связываются в тугой узел и пульсируют, пульсируют, пульсируют, пульсируют… — Гейб, не молчи! Чувствуешь, как паразиты поедают твоё сердце? Чувствуешь, как они разбухают от крови и разрываются, окисляя всё ядом? Чувствуешь? Ты чувствуешь биение своего сердца, Джек? — Мой дом, — хрипит Габриэль. — Я объясню всё у меня дома. Ночь. Осенний холод. Габриэль плетётся в окровавленной рубашке, домашних штанах, босиком. Джек идёт следом, прячется от ветра за воротником фирменного плаща. Он предложил Габриэлю свой плащ уже три раза. Габриэль ни разу не ответил. Его руки так трясутся, что дверь получается открыть только с шестого раза. Она скрипит. За ней — темнота. И вонь. Джек ждёт, затем заходит в дом, открывает шторы, зажигает свечи. Габриэль, пошатываясь, ковыляет в спальню. А в спальне — она. Такая, какой он её и оставил. Лежит спиной на кровати, в окровавленной полосатой ночнушке, расправив руки в стороны, как крылья. Лежит как мученица, открывающая ангелам свой раздутый живот, чтобы те забрали задохнувшийся там трупик, который потихоньку бродит в чреве уже два дня. Ему надо было положить руки ей на живот, чтобы это не выглядело так, будто она добровольно продаёт своего ребёнка этим пернатым тварям. Чтобы это выглядело, как борьба. — Чёрт, Мартина… — шепчет Джек. Чёрт. Ах, чёрт. Гений лирики Джек Моррисон. Боги лучше не описали бы эту ситуацию. Чё-ё-ёрт. Джек медленно подходит к кровати (большая удобная кровать с нежными бежевыми простынями. Мартина выбирала), в ужасе смотрит на разорванное горло (разорвано конкретно, что аж торчит наружу розовая трахея), на руки, раскрашенные глубокими укусами. Если бы у них родился мальчик, они бы назвали его Джон. Если девочка — Ева. Мартина выбирала. — Гейб, что произошло? Габриэль достаёт из скрипучего шкафа один из дробовиков, изрядно запылившихся от безделья. Протягивает его Джеку. — У меня не получается сделать это самому. Инстинкт самосохранения слишком силён, — говорит Габриэль. Дробовик, который он держал на вытянутой руке так, чтобы оружие упиралось прикладом Джеку в грудь, соскальзывает тому в район живота: сил не хватает его держать. Габриэль думал о яблоках. О том, какая у Мартины мягкая кожа. Каким был бы их ребёнок. И второй. И третий. И внуки. Габриэль думал о том, как она выслушивала его крики, его приступы, его агрессию, и как она никогда не кричала в ответ, а лишь обнимала его, шепча «я понимаю». Она не понимала, но искренне пыталась. Габриэль не смог нажать на спусковой крючок, но искренне пытался. — Что ты делаешь? — выдыхает Джек. Возможно, он думает, что Габриэль собирается его убить. Вынести ему мозги. Возможно, Джеку страшно. Габриэль хочет, чтобы ему было страшно. — Возьми дробовик, Джек. Джек подчиняется. Габриэль хватает дробовик за ствол, направляет себе прямо в грудь. — Габриэль, какого… — Я зарядил серебряную дробь. Стреляй мне в сердце, все четыре заряда. Если я переживу это, то в шкафу есть ещё патроны. Попробуй выстрелить в голову. Ты умный парень, Джек, поэкспериментируй. Глаза Джека — точно два голубых блюдца. Цвет даже насыщеннее, чем был у Мартины. Он в ужасе тянет дробовик на себя, но Габриэль хватает ствол второй рукой и удерживает на месте. Прямо напротив клубка червей, заменяющих ему сердце. — Габриэль, прекрати это. Отпусти дробовик и давай поговорим. — Джек, пожалуйста. Сам я не могу. — Я не стану в тебя стрелять! Просто отпусти, и мы поговорим. — Не о чем нам говорить. — Нет, нам о многом нужно поговорить. Но сначала мы уберём подальше оружие. — Прошу, хоть раз не будь эгоистом и убей меня, Джек. — Нет. — Пожалуйста. — Нет! — Тебе нужно меня убить! — Да на кой чёрт мне тебя убивать?! — Разве ты не видишь? Потому что я убил Мартину! Я разорвал ей горло, я пил её кровь, я ел куски её плоти, я убил нашего ребёнка! Я иссушил её, Джек! Я сожрал свою жену! От этого не убежать и никуда не деться. Здесь, в тишине и полумраке, эти слова звучат как приговор. Приговор, который Габриэль придумал для себя самого. — Что?.. Ты что?.. У Джека есть отвратительная тенденция не замечать вещи, которые расходятся с его убеждениями. Он просто умеет верить во что-то, причём верить упрямо, даже если доказательства обратного маячат прямо у него перед носом. Вроде Габриэля, с головы до ног облитого кровью своей жены. И так уж вышло, что Джек верит в своего дорогого друга. Ищет оправдания. Объяснения. Обман. Продолжает свои шептать глупые вопросы. А Габриэль борется с желанием его застрелить. — Та дрянь, которой нас накачали в армии, обратила меня. Этот лысый хер-алхимик клялся, что этого не произойдёт, что она лишь сделает нас сильнее, но он солгал. Я стал грёбаным вампиром, Джек. — Но глаза у тебя не красные, и клыков нет, и… — Зато голод я испытываю ещё какой и не могу его контролировать! Пройдёт немного времени, и я снова озверею. Убью кого-нибудь. Убью тебя, Джек. Бога ради, Моррисон, ты выглядишь так, будто сейчас расплачешься. Хоть раз прими суровую реальность. Хоть раз прими правильное решение. — Чтобы больше никто не пострадал, — Габриэль встряхивает дробовик, — убей меня. Убей эту тварь. Заставь её страдать. Заставь её поплатиться за то, что она сделала. Соверши возмездие, прошу. — Я не стану убивать тебя, Габриэль. О Джек и его небесные глаза. Джек и его возвышенное чувство справедливости. Джек и его глупая любовь. — Пожалуйста. — Я сказал, нет. — Почему ты такой упрямый? Почему? Тебе что, сложно? — Да, Габриэль, мне сложно убить своего лучшего друга. — Твоего лучшего друга больше нет. — Ты ошибаешься. Габриэль чувствует, как желчь ползёт вверх по пищеводу. Как непрошенная влага скапливается в уголках глаз. Тебе сложно? Ну ничего, сейчас поможем. — Знаешь, какой была её кровь? Горячей. Солёной. Как, блядь, нектар божественный на вкус. Она кричала и умоляла не убивать её, пока я рвал зубами и руками её глотку. Она умерла, не понимая, что за монстр её пожирает. А это был её собственный муж. — Ты не монстр. — Представь, каким был бы наш с ней ребёнок. Как бы он бегал по дому. Как бы он сидел у тебя на коленях. Мы же собирались сделать тебя крёстным отцом, Джек. Этот ребёнок был бы тебе родным. Если бы я его не убил. — Ты не виноват. — Знаешь, что? Ты прав. Я не виноват. Виноват ты. Если бы не ты и твоя тупая мания величия, ничего этого бы не произошло. Это ты затащил меня в армию, это ты всегда рвался в бой и тянул меня за собой, это ты записал нас на испытание сыворотки, ты! Ради чего, Джек? Чтобы ты стал героем? О, ты им стал, не так ли, золотой мальчик? А мне осталось только жрать грязь, которую ты любезно за собой оставляешь. Почему ты не обратился? Почему ты, мудак, не хочешь от голода обглодать собственную руку? Почему ты такой идеальный, Джек? Джек вырывает из рук Габриэля дробовик, и Габриэль блаженно ждёт смерти. Он не признает, что боится. Он заслужил мучений. Заслужил каждую дробинку в своём теле. Но Джек не стреляет; он выбрасывает оружие в сторону и, схватив Габриэля за рубашку, липкую от крови и пота, притягивает к себе. Прямо в объятия. И Габриэль больше не может терпеть. Уткнувшись лицом в плечо друга, он кричит. Кричит изо всех сил, пока не закончится воздух в лёгких, затем вдыхает и кричит вновь. И вновь. И вновь. Кричит, и кричит, и кричит, срываясь в рыдания. Как будто крик — это его единственный путь к искуплению. — Ты не монстр, Габриэль, — шепчет Джек. — Монстры не сожалеют. А сожаления — это всё, что у Габриэля осталось. Сожаления и Джек Моррисон, тупой упрямый ублюдок. Габриэль хочет выбить из него всю идеальность. Залить в его поганый рот пинту крови, чтобы пробудить отраву, мирно спящую в каждой его клетке. Избить его, как тогда, в день их знакомства, но чтобы на этот раз кто-нибудь обязательно умер. Габриэль так сильно хочет, чтобы Джек оказался на месте Мартины, выпитый досуха и восхитительно неживой. Габриэль так сильно хочет его ненавидеть. — Мы найдём способ всё исправить. Найдём алхимиков, крови тебе добудем, всё будет хорошо. — Я не ищу решения проблемы, Джек. Я просто хочу искупить свою вину. — Искупить вину можно не только смертью. — А чем же ещё? — Спасением чужих жизней, например. Именно так в одной тёмной пропахшей разложением комнате, где Мартина Рейес и её дитя видят вечный сон, зарождается Overwatch.Золотой мальчик на пороге гениальной идеи
Если так подумать, то идея создать Overwatch появилась у Джека достаточно давно. Если бы Габриэлю пришлось угадывать, он бы поставил на этот случай: Типичное утро среды, сонное и холодное. Несмотря на ранний час, на улице уже полно народу, а те, кому слишком лень или холодно выходить, глядят на происшествие из окон. На земле, рядом с книжным магазином, обнявшись, лежат две фигуры. Обнимает, вернее, лишь одна — женщина — а вторая покорно лежит в кольце её рук. Если смотреть издалека, может показаться, что это просто дама и её необычайных размеров пёс. Решили они просто так прилечь посреди дороги, отдохнуть после бессонной ночи. Есть какая-то ирония в том, как упали их тела. Словно здесь в ночи разыгралась романтическая сценка о запретной любви и горе. Нет, серьёзно: то, что вервольф так умудрился подлезть ей в руки, даже смешно. Пока одни гвардейцы уносят тела, другие разгоняют зевак, рассказывая им какую-то детскую версию событий для неокрепших умов. Мол, в полнолуние вервольф насколько сошёл с ума от голодания, что пробрался за стены города и напал на первую попавшуюся жертву, коей оказалась несчастная девушка, которой не повезло возвращаться домой именно в этот момент. Стандартная ситуация, чуть ли не каждую неделю происходит. Правда чуть более сложна: вервольф не приходил извне, а жил в городе, и лишь Боги знают, сколько запоздалых гуляк он успел пожрать, пока его не застрелили бравые солдаты. Разумеется, никто официально не признает, что в теории любой случайный прохожий, твой сосед или, скажем, член Королевского Совета может оказаться тварью. В городе безопасно, говорят они. — Нам давно пора заняться истреблением тварей, — говорит Джек, провожая взглядом солдат, уносящих огромную мохнатую тушу. — А мы разве не занимаемся? — спрашивает Габриэль. К ним навстречу уже идут любопытные прохожие со своими бесконечными вопросами. — Кто «мы»? Армия? Если король отправляет нас зачистить лес какой-нибудь хотя бы раз в полгода, то это уже считай повезло. — Охотники этим занимаются и вполне неплохо зарабатывают. — Ха, охотники. Да эти дилетанты сами пачками на охотах мрут и деньги за свои так себе услуги дерут бешеные. В итоге мало того что в лесу полно этих сволочей, которые потом фермеров жрут, так и достаточно умные в город уже пробрались. Габриэль прямо показывает двум подошедшим парням, у которых в одном месте свербит узнать, что же такого интересного случилось, что им тут не рады, и говорит: — И что теперь, завалишься в приёмную короля и скажешь «прошу прощения, Ваше Величество, но меня не устраивает Ваша политика в отношении тварей, хватит просиживать свои царские булки и сделайте уже что-нибудь»? — Когда-нибудь именно так я и сделаю, — смеётся Джек.Нужда
Предприимчивый человек во всём способен разглядеть выгоду. В кровопролитной войне. В эпидемии. В засухе. В потопе. В голоде. В холоде. В революции. В развитии. В деградации. Плюсы есть везде. Такие крошечные, что разглядеть их способен далеко не каждый. Уж точно не тот, кто до сих пор руководствуется правилами морали. Мораль — это не закон. А всё, что по закону не запрещено, то можно. И нужно. Вы спросите, что же хорошего в, например, высоком уровне преступности? Что хорошего в том, что каждый день люди умирают от рук маньяков и лап чудовищ? Что хорошего в том, что отчаявшиеся от горя родственники идут вершить вендетту, порождая ещё больше таких мстителей? Трупы. Вот, что хорошо. Потому что в трупах есть кровь. Кровь животных категорически не подходит. Как было бы просто выкупать у фермеров коров или свиней, вскрывать им глотки, сливать кровь литрами в вёдра и ни в чём более не нуждаться. Но нет. От животной крови Гейба рвёт. Пробовали разных животных, пробовали разбавлять. Не помогает. Кое-кто у нас привереда. Так что Джеку пришлось выкручиваться и изобретать способ, позволяющий получать нужное количество крови, не калеча живых людей. Без особых проблем слить кровь с тела можно в течение шести часов после смерти, в противном случае труп придётся выжимать, как лимон. Согласитесь, что возвращать скорбящим родственникам тело их дорогого покойника с опозданием и слегка помятым будет весьма некультурно. В этой игре всё построено на времени. Тело обычно находят в течение часа, и у гробовщиков, которым Джек отстёгивает приличную сумму за их услуги и молчание, есть ещё пять в запасе, чтобы забрать труп и доставить его к чёрному входу штаба Overwatch. Все тела не подходят: нужны люди, умершие насильственной смертью, чтобы было проще скрыть парочку новых ран от слива крови, и желательно чей убийца был уже найден, чтобы не пришлось бороться за покойного со следователями из Гвардии. Чем больше людей умирает в столице и её окрестностях, тем больше потенциальных доноров есть у Гейба. Отсюда закономерно выходит следующий факт: чем лучше Overwatch работает, тем доноров меньше. Вы не подумайте, что Джек — злодей, который рад тому, что твари рвут на части мирных жителей, и что он сам готов подстраивать несчастные случаи, чтобы получить пару-тройку новых тел (если Гейб узнает, что по вине его голода пострадал ещё один человек, он даже не станет просить Джека застрелить себя и на этот раз всё сделает сам). Нет, Джек любит свою работу, любит людей спасать, но также он способен и пренебречь несколькими нравственными постулатами, если это толком никому не вредит. Спасать Габриэля Рейеса — это дело ой какое сложное. Иногда наступают времена затишья, когда все преступники и нечисть как будто вымирают. Иногда наступают времена, когда Overwatch делают свою работу слишком хорошо, и единственные трупы, остающиеся после охоты, это трупы тварей (чью кровь Гейбу не спаивают из обоснованных опасений). Иногда Гвардия начинает, наконец, делать хоть что-то, и преступников успевают вовремя остановить. Джек придёт на ежемесячное собрание Королевского Совета с кипой отчётов, весь при параде, увешанный орденами, выслушает доклады высокопоставленных членов общества, пожмёт руку командиру Карсону в честь отлично проделанной работы по защите граждан, а сам будет думать о том, как было бы неплохо, если бы кто-нибудь внезапно решил устроить резню посреди улицы. Вы не подумайте, что Джек — злодей. Ему правда, правда стыдно за такие мысли. Голодный Гейб — это злой Гейб, и с каждой кормёшкой его аппетиты неумолимо и пугающе растут. Новые агенты уже считают, что увидеть командира в хорошем расположении духа — это что-то нереальное. Джеку, конечно, несложно наплести им лапшу на уши, рассказав пару слезливых историй с фронта, мол, Габриэль Рейес у нас жертва неоправданной человеческой жестокости, но всё войной не объяснить. Ещё одна проблема заключается в том, что гейбовы голодные приступы агрессии случаются совершенно спонтанно, и подготовиться к ним физически невозможно. Сегодня он просто нарезает круги по комнате и ворчит на непутёвых агентов, запарывающих элементарные уроки самообороны, а на следующий день Джек видит, как на тренировке Гейб вкалачивает агента в пол, будто повар отбивает кусок мяса, как его руки дрожат от желания свернуть мальцу шею, как бедный парень задыхается и скулит, пока его лицо вжимают в мокрый от слюней и слёз камень, и как остальные агенты смотрят на это зрелище в гробовом молчании, наивно думая, что это всё ещё часть урока. Важное совещание, говорит Джек и оттаскивает Гейба от еле живого паренька. И Гейб рычит. Они запираются в кабинете Джека, где прохладно, темно и блаженно тихо. Гейб стоит у стены, рядом с нарисованной на ней эмблемой Overwatch, и смотрит на свои руки пустым голодным взглядом. Джек не уверен, что он вообще помнит, что произошло пять минут назад. Крови нет, говорит Джек, и Гейб громко сглатывает слюну. После каждого такого срыва неизбежно следует один и тот же разговор: ты ошибся, когда решил, что сможешь контролировать зверя, Джек, и недалёк тот день, когда, войдя в тренировочную комнату, ты найдёшь Гейба восседающим на троне из человеческого фарша, в требухе, мышцах, сухожилиях, раздробленных костях, в красном шипящем от жара бульоне. И будет этот монстр молить тебя о том, чтобы ты закончил его страдания, в рыданиях хлебая с рук кровавый нектар. А может, найдёшь ты его уже мёртвого, зарывшегося с головой в чьи-нибудь кишки, сытого и счастливого, с пулей в сердце. Джеку, если честно, это суицидальное нытьё уже порядком поднадоело. Пока Гейб не запустил свою самоуничижительную шарманку — а у него в глазах написано, что он горит желанием, — Джек берёт со стола нож для открытия конвертов и быстро проводит лезвием по внутренней стороне своего предплечья. Пустим пару каплей, чтобы разыграть аппетит. Ваше Величество, если бы Вы знали, для чего глава по защите от сверхъестественных посягательств использует тот же нож, которым открывает ваши письма, Вас бы, наверное, удар хватил. Голова Гейба дёргается в сторону источника неуловимого запаха так же быстро, как голова совы — в сторону шума. Он глубоко вдыхает, и осознание накрывает его волной. — Нет. — А по-моему, — говорит Джек, — это моментально решает все наши проблемы. — Я не стану пить твою кровь. — Почему? Кровь трупов лучше на вкус? — Ты сам прекрасно знаешь, почему. — Нет, я понятия не имею. Просвети меня. Капля крови стекает вниз по руке и падает прямо на дорогостоящий голубой ковёр. За ней — ещё одна. И ещё. Глаза Гейба пристально следят за каждой, несмотря на то что в полумраке комнаты их почти не видно. — Я не смогу контролировать себя и выпью слишком много, — хрипит Гейб. — Ой, да ладно тебе, ты не настолько плох. Если что и случится, я уж как-нибудь смогу тебя оттащить. — Я могу случайно убить тебя, Джек. Джек снова проходится ножом по руке. Новая рана получается несколько глубже. — Если сейчас откажешься и дальше продолжишь голодать, то точно кого-нибудь завалишь. Так что прекрати ломаться и пей. Не особо Гейб и ломался. Исход этого спора был предопределён ещё до его начала. Джек находит это зрелище интригующим: Гейб отрывается от стены и медленно, теряя с каждой секундой всё больше крупиц самообладания, приближается к нему. Это зверь, почуявший добычу. Это грешник, просящий прощения. Это было бы страшно, не будь это так заманчиво. О, Габриэль, ты ведь ненавидишь себя. Презираешь каждой частичкой своего тела, пока касаешься чужой руки, этой кровавой жилы, касаешься непростительно нежно для монстра. Ты себе противен. Ты считаешь себя таким мерзким, пока слизываешь горячим языком первые живительные капли, пока жадно сжимаешь руку, желая выдавить больше, пока глотаешь, глотаешь, глотаешь и не можешь напиться. О, Габриэль, ты ведь сам обрекаешь себя на страдания. Ты слишком правильный. Ты веришь в возмездие. Ты не хочешь забыть, ты не хочешь смириться. Ты опустошаешь порез за порезом и всё ещё надеешься на спасение. Ты желаешь умереть и отчаянно не хочешь замечать, как сильно боишься смерти. Ты закрываешь глаза на то, что есть люди, готовые глотку себе вскрыть, лишь бы напоить тебя. О, Габриэль, жертва человеческого гения, пародия на чудовище без клыков и когтей, знаешь ли ты, что твои глаза светятся красным, когда ты утоляешь жажду? Испугает ли тебя тот факт, что человеческого в тебе с каждым днём всё меньше и меньше? Станешь ли ты ненавидеть себя ещё больше? Как бы то ни было, сил Джека всё равно хватит, чтобы поддерживать в тебе желание жить как можно дольше. — Это был первый и последний раз, — говорит Гейб, вытирая тыльной стороной ладони кровь с губ. Конечно же этот праведник недоделанный выпил меньше, чем ему нужно, и чуть ли не с рычанием отрывался от руки. — Как скажешь, — говорит Джек. — Но если что, ты знаешь, где меня найти. Как оказалось, даже в отсутствии трупов можно найти свои плюсы. Так же неизбежно, как тот факт, что ночь сменяет день, Гейб приходит снова. Джек солжёт, если скажет, что он этого не ждал. Ждал, ждал конечно, но не совсем так, как это случилось. Не то чтобы он был против. Джек в своей комнате: помещение четыре на четыре с крошечным окном, неудобной кроватью, шкафом и большой полкой с оружием, расстянувшейся вдоль целой стены. Это что-то вроде алтаря, куда Джек складирует дорогие сердцу его убийственные трофеи. Здесь лежит и отцовское ружьё, и карабин, с которым Джек впервые вышел в бой, и прототип импульсной винтовки, взорвавшейся прямо у него в руках, и многое другое. Не имеет особого смысла, но смотреть приятно. Время уже довольно позднее, но Джек не спит, а, сгорбившись под электрической лампой (спасибо Цитре за мирские удобства) лениво бегает глазами по строчкам книги, одолженной у Райнхардта днём ранее. Книга повествует о каком-то нудном приключении на двести с лишним страниц и наполнена по большей мере исключительно описаниями пейзажей и фауны. Джек и не собирался вникать в суть, на самом деле: он просто хочет поскорее устать и отключиться. Внезапно кто-то начинает тарабанить в дверь, да так громко, что, наверное, весь этаж проснулся. Ночное рандеву Джек точно не планировал, так что, кто бы там ни был, этот человек пришёл без приглашения. Единственный житель штаба, который приходит Джеку на ум, это малышка Фария, которая имеет привычку убегать от матери и в приступе озорства колотить маленькими кулачками по всем встречным дверям. Время, правда, уже совсем не детское. Джек кладёт открытую книгу страницами на кровать и открывает дверь, ожидая увидеть за ней убегающего хихикающего ребёнка, а вместо этого видит Гейба, явно уставшего и недовольного. Сюрприз неожиданный, но не сказать, что неприятный. — Не поздновато ли для визитов? — спрашивает Джек. Гейб проходит в комнату и закрывает за собой дверь — Я по поводу крови, — говорит он. — И тебе добрый вечер. Я же говорил, с кровью опять не особо. Те парни из похоронной конторы, с которыми мы работали, внезапно решили, что жить по закону их устраивает больше, чем сторонний заработок. Я с этим разберусь. — Я знаю, что крови нет, — перебивает Гейб. — Поэтому я и пришёл к тебе. Это похоже на приправленное алкоголем поспешное решение. Джек даже не знает, нравится ему этот факт или нет. — Что ж, тогда… присаживайся. Только давай на этот раз с другой руки. Оба сидят на скрипучей кровати под тусклым светом лампы. Гейб подготовился: принёс собственный нож. Джек старается не морщиться, когда лезвие неаккуратно делает надрезы: у кого-то трясутся руки. Всё ощущается куда увереннее и быстрее, чем в прошлый раз: Гейб больше не тупит в стену и не кидает каждые пять секунд сожалеющие взгляды, а пьёт, наконец. Да, может, теперь это немного больнее и агрессивнее, и нож порой режет слишком глубоко, из-за чего Джеку приходится сдерживать рвущиеся наружу недовольства, и кровь капает прямо на белое постельное бельё (Гейб оперативно извинился), но теперь на эту ситуацию смотреть не жалко. Прогресс. Но вот тишина убивает. Немного неловко сидеть и слушать только гудение электрической лампы, неровное дыхание, шелест простыней и звуки глотания. А хотя… Гейб внезапно отрывается и, удерживая руку Джека на месте, достаёт из кармана штанов белый платок, который он обматывает вокруг порезов (каков джентльмен!). Смотреть он при этом старается куда угодно, но только не на Джека. — Я не стеклянный, Гейб. Можешь пить столько, сколько хочешь. — Тебе нужно будет сходить к Ане, — говорит Гейб, поднимаясь с места. Его глаза постепенно приобретают нормальный оттенок. — Пусть посмотрит твою руку. — Зачем? Всё и так заживёт. — На всякий случай. Когда Гейб стоит в дверях, а всё произошедшее начинает напоминать странный сон, Джек окликает его и то ли от глупости, то ли от недостатка крови говорит первое, пришедшее в голову: — Знаешь, ты ведь мог бы остаться. Ну, если тебе нужно дружеское плечо, в которое можно поплакать, или… — Спокойной ночи, Джек, — говорит Гейб и уходит, оставив Джека стоять посреди комнаты с пропитавшимся кровью платком в руках и роем мыслей в голове. Такое ощущение, будто кого-то только что поимели. Ана хмурится и крутит руку Джека туда-сюда, осматривая слегка покрасневшие, но уже затягивающиеся порезы. Фария хнычет у них в ногах, прыгая и вставая на носочки, чтобы поглядеть на раны, но Ана громко выкрикивает что-то на арабском, и девочка обиженно уходит в другой конец комнаты, где лежат заброшенные ею тетрадки с английской граматикой. — Может, объяснишь, как ты умудрился так порезаться? — спрашивает Ана, легонько касаясь кончиками пальцев краёв ран. — Досадная случайность, ничего особенного. У тебя наверняка есть более важные пациенты, чем регенерирующий парень, я ведь прав? Ана бормочет разочарованное «мужчины…» и смазывает порезы зелёной сильно пахнущей травой смесью. Она не поверила, это сразу понятно, но ей хватает ума не вмешиваться туда, куда её не просят. По крайней мере, пока это не грозит кому-то смертью. Джек весь день ищет Гейба, чтобы помахать у него перед лицом зелёной хренотой с запахом щавеля — мол, вот, доволен? — но тот упорно избегает встречи… …до тех пор, пока через неделю снова не показывается на пороге командирской комнаты посреди ночи. Джек на полном серьёзе обдумывает вариант захлопнуть дверь, просто чтобы побыть мудаком, но объективных причин делать этого нет. Ты сам виноват в своём падении, Моррисон. Теперь терпи. — И снова здравствуйте, мистер «это был первый и последний раз». Не думаешь, что наши встречи слегка зачастились? — говорит Джек, подпирая дверной косяк плечом. Гейб смеряет его безжизненным взглядом. — Ладно, понял, ты у нас не в настроении. Тогда без прелюдий. Глядя на то, как Гейб касается его окровавленной руки губами, Джек думает, этого ли он на самом деле хотел. Этого ли он ждал, когда предложил Гейбу, в рыданиях сокрушающемуся над бездыханной женой, спасение. На это ли он надеялся, когда заплатил братьям-гробовщикам целую кучу монет, чтобы те забыли, что Джек Моррисон и его странные поручения вообще существуют. Это ли Джек видел в своём светлом будущем, когда бил Габриэля Рейеса, новоиспечённого стражника, в его непростительно красивое лицо. Видел ли Джек себя нескончаемым источником для насыщения? Видел ли Джек себя инструментом? Видел ли Джек себя кому-то нужным? Рад ли Джек быть тем, кем он стал? А кем он, чёрт возьми, стал? — Ты хоть выпить с собой в следующий раз принеси, — говорит Джек, когда Гейб снова стремиться поскорее сбежать, как стыдливый любовник. Выпить он не приносит ни на третий, ни на четвёртый раз. Пятый. Джек старается не думать слишком много. Хочет получать удовольствие от процесса. Хочет просто смотреть на Габриэля Рейеса, эту груду мышц и животной опасности, сидящего на кровати и жадно присасывающегося к порезам, в первобытной нужде крепко хватая источник пищи руками. Джек хочет оценить это зрелище до того, как Гейб исчезнет, словно наваждение. До того, как противные мысли наполнят голову. Это карма, Джек. Желая использовать, ты сам невольно инструментом стал. Винсент же говорил тебе, какая ты манипулятивная сволочь, да? Так он был прав. И его бы сильно позабавило, как после каждой кормёшки Гейб оставляет тебя одного, злого и крайне неудовлетворённого. Этого ты хотел? Каждый раз, когда Гейб спрашивает, хочет ли Джек быть донором, тот незамедлительно отвечает согласием. Каждый раз, когда Гейб спрашивает, хочет ли Джек быть донором, тот всё больше желает отказать, чтобы посмотреть, что Гейб будет делать. К кому побежит. Шестой. Это уже даже не больно. Непрошенная обида болит посильнее. Джеку в голову продолжают лезть красочные картины: вот бы заставить этого неблагодарного урода на коленях вымаливать каждую каплю. Да, чёрт возьми, это выглядит заманчиво. Джек этого не замечает, но Гейб уже не пьёт, а скользит кончиками пальцев по ранам, размазывая кровь. Такое горько-сладкое ощущение: и побаливает, и щекотно. — Прости, — говорит Гейб. — За что? — спрашивает Джек. Как будто у него нет личного списка вещей, за которые он ждёт слёзных извинений. — За то, что не могу дать тебе того, чего ты хочешь. То, на что Джек надеется, чего он так жаждет, сгнило в Гейбе в тот день, когда он впервые вкусил крови. Гейб буквально вырвал это из себя, вырвал и растоптал в пыль. — Прости, — повторяет Гейб. Прости, что не могу оплатить тебе за то, что ты до сих пор не бросил меня. Прости, что боюсь себя так сильно, что бегу при любом удобном случае. Прости, что делаю тебе больно. Во всех смыслах. И Джек просто не может заставить себя злиться, когда слушает это повторяющееся «прости, прости», которое Гейб шепчет как мантру одними измазанными красным губами. Джек хочет вести себя грубо, хочет устроить скандал, хочет съязвить, хочет ударить, хочет получить удар в лицо, хочет придушить, хочет почувствовать вкус собственной крови на языке, но всего лишь говорит: — Я буду рад, если ты просто останешься. Честно. Они лежат на маленькой залитой кровью кровати, плечом к плечу, смотрят в потолок. Точнее, Джек лишь делает вид, что потолок его интересует, а сам боковым зрением глядит на зрелище куда более завораживающее. Гейб выглядит таким уставшим. Будто вся ответственность этого мира одномоментно свалилась на его плечи. Будто каждую секунду он вынужден держать эту невидимую ношу, чтобы та его не раздавила. Он тащит и тащит этот груз, упрямо не замечая, что его можно с кем-то разделить. С кем-то, кто охотно подставит плечо. — Что бы тебя ни волновало, ты можешь рассказать мне, — говорит Джек. Гейб говорит о том, как сильно ему больно. Знаешь, Джек, ощущение такое, как будто все твои внутренности перевязали колючей верёвкой, и ты без остановки ощущаешь, как шипы впиваются тебе, допустим, в лёгкое или в сердце. Когда ты делаешь вдох, тебе становится ещё больнее, потому что верёвка натягивается. Хочется вообще больше не дышать. Гейб говорит о том, что после смерти Мартины он не сразу пошёл к Джеку, а два дня провёл в полной апатии, сидя у трупа жены, не двигаясь с места. Просто смотрел на неё и надеялся, что рано или поздно она проснётся, вдохнёт воздух, наполненный ароматом её крови, а потом они уберут всю эту грязь, посмеются и пойдут готовить ужин. Говорит о том, что ему невыносимо стыдно от своей беспомощности. Как сложно ему жить тем, чем он стал. Джек позволяет себе погладить волосы Гейба рукой — такое невинное, успокаивающее движение, точно не желанное и не несущее за собой никаких потаённых смыслов, — и говорит: — Ты слишком драматизируешь. То, что твой рацион неожиданно изменился, ещё ничего не значит. — А может, это ты относишься ко всему слишком легкомысленно? Ты не можешь жить с волком под одной крышей и притворяться, что это пёс, Джек. — Волка можно приручить. Уголки губ Гейба ползут вверх. Это неудачная пародия на улыбку, простое движение лицевых мышц. Показатель того, что, может, в другой жизни Гейб счёл бы комментарий Джека смешным. — Тут скорее волк приручит тебя и будет использовать как скот. Эта фраза обретает до ужаса много смысла. Гейб теперь уходит под утро, а ещё иногда приносит с собой пиво. Джек старается не думать слишком много. Хочет получать удовольствие от процесса. Хочет просто смотреть на Габриэля Рейеса, эту груду мышц и животной опасности, лежащую у него под боком. Хочет убедить этого идиота, что если он примет себя таким, какой он, к сожалению, есть, ему станет гораздо легче, и все его выдуманные верёвки сразу исчезнут. Вот чего Джек точно не хочет, так это заниматься самокопанием. Не хочет, чтобы в голове его крутились глупые неправдивые мысли. Не хочет, чтобы они мешали ему ценить то, что он имеет, а не упрямо хотеть чего-то большего. Это карма, Джек. Желая, чтобы в тебе нуждались, ты сам невольно нуждаться стал. Посмотри на себя, пойми, как ты жалок. Тебе достаточно бросить лишь кость, эту каплю внимания, и ты превращаешься в зависимого, в ослепшую от радости псину. Теперь тебе остаётся лишь надеяться, что Гейб не осознает, какую власть внезапно обрёл. Продолжай игнорировать правду, продолжай. Верь, что у тебя всё под контролем. Что всё идёт по плану. Как оказалось, даже в смерти Мартины Рейес можно найти свои плюсы. Вы не подумайте, что Джек — злодей. Ему правда, правда стыдно за такие мысли.Узник, словами зажигающий сердца людей
Габриэль знает, что Аканде собирается сказать, как только тот перестаёт ходить кругами по камере, словно дикий зверь в клетке, и удивлённо поднимает свои до смешного ухоженные брови. Мы похожи. Ненависть роднит нас, мистер Рейес, скажет он. Жгучая ненависть, источник которой — человеческая глупость. Ненависть, у которой нет причин. Мерзкая ненависть. Аканде укажет на себя массивной, внушительной рукой, затем на Габриэля, затем на стражников, которые глазеют на узника, как на диковинное животное. Такой совсем непримечательный намёк. Вы, командир, должны будете непременно меня отпустить, потому что нас обоих ненавидят за наш цвет кожи. Вот, что скажет Аканде, как только перестанет пожирать посетителя взглядом. Как будто это их роднит. Как будто это сразу перечеркивает тот факт, что Аканде загрыз как минимум трёх гвардейцев прямо средь бела дня. И это только за вчера. Это было бы смешно, если бы не было так глупо. Люди действительно верят, что биология искупает грехи. Люди действительно верят, что Габриэль обязан понять. Ты такой же, как мы, дружище! Тебя называют черномазым уродом? Надо же, нас тоже! Как насчёт маленькой черномазой солидарности? Но Габриэль здесь не ради понимания и может пожелать разве что счастливого пути обратно в Африку, или откуда вы там приплыли. — Я чувствую Ваш голод, — говорит Аканде, и это определённо не то, что Габриэль ожидал услышать. — Я чувствую, как он мечется у Вас в груди, словно птица, запертая между ребёр, жаждущая свободы. Я чувствую, как эта птица от злости и обиды клюёт Ваши внутренности, кусочек на кусочком, надеясь, что Вы наконец заметите. Но Вы так жестоки, мистер Рейес. И птица эта обрекает Вас на страдания. Стражники неловко переглядываются между собой. Габриэль, не отрываясь, смотрит зверю в глаза. — Не будет ли проще отпустить птицу на волю? Стань одним из нас. Вот, что говорит Аканде. И Габриэль очень хочет схватить его за эти крупные устрашающие руки, которые ровно восемнадцать часов назад в труху раздавили два человеческих черепа, хорошенько их встряхнуть и потребовать ответы. Откуда. — Аканде Огундиму, моё имя — Габриэль Рейес, и я здесь, чтобы объявить Вам королевскую волю. И будет просто замечательно, если Аканде не ответит, потому что тогда Габриэль сможет давить, и давить, и давить, пока ответы не выльются на пол с кровью. — Я знаю, кто вы, Габриэль, и мне казалось, Вы более не королевский пёс, — задумчиво протягивает Аканде, снова начиная мерить шагами камеру. Откуда. — Я не работаю на корону, но все дела, связанные со сверхъестественными существами, требуют непосредственного вмешательства Overwatch. — «Существами»… Я вижу, как Ваши губы вырисовывают это слово, но слышу только «твари». Не эгоистично ли это с Вашей стороны, мистер Рейес? Называя нас тварями, ты автоматически ею становишься. Вот, что говорит Аканде. Потому что ты один из нас. Габриэль задерживает дыхание. Раз, два, три. Выдыхает. Раз, два, три. Откуда, чёрт возьми. — Вы обвиняетесь в убийствах мирных жителей и членов Королевской Армии, в причинении тяжкого вреда здоровью трём членам Королевского Совета и в покушении на жизнь короля. Это карается смертной казнью. Аканде на это заявление лишь смеётся. Смеётся, потому что понимает. (понимает, что будь он хоть трижды святым, его бы всё равно пристрелили, как собаку. Потому что так это и работает, здесь и сейчас. Потому что его главное преступление — нечеловеческая природа. Этот приговор не имеет смысла. Король просто хочет сделать всё красиво. Жаль. Будь Аканде человечнее и на несколько тонов светлее, обязательно попал бы в элиту, с его-то умом. Но природу не выбирают. Как бы иронично это не звучало) — Вас заставили идти сюда в такую рань только ради того, чтобы Вы сказали сказали мне, что для меня уже приготовлена серебряная пуля? — спрашивает Аканде. — Overwatch заинтересованы в сотрудничестве. Если Вы согласитесь поделиться информацией о деятельности Когтя, король может пересмотреть приговор. Ложь настолько откровенна, что Габриэлю становится неловко. Особенно когда Аканде начинает смеяться. Смехом, больше похожим на угрозу. — Признаться честно, Ваша наивность меня впечатляет. Открою Вам секрет: больше свободы я ценю только принципы. И своих я буду держаться до самого конца. — И во что же такое существо, как вы, искренне верит? Аканде показывает в оскале ряд острых зубов и буквально рычит слова, опасные, как искра рядом с кучей взрывчатки: — В то, что миру не помешает небольшая встряска. Пока стражники заковывают Аканде в цепи, чтобы отвести его в место, где ответы можно получить менее цивилизованным способом, пленник говорит умную вещь, которая будет преследовать Габриэля на протяжении многих лет, прогрызая дыры в его мозге, как паразит: — Ваш настоящий враг — это не мы, а тот, кто сделал Вас таким. Поймите наконец, что Ваша злоба направлена не в ту сторону. И если сейчас Габриэль в ответ лишь хочет ударить ублюдка в лицо (чем он и будет заниматься в ближайшее время, но по менее личным причинам), то позже он… попробует увидеть в этом смысл. Зерно прорастёт и миру явится Жнец.