До самых костей

Джон знает, что такое боль. Его били, стегали плетью, кололи ножом, топили, в него стреляли, его однажды чуть не вздёрнули – и всё это оставило на его теле шрамы, бело-розовые хребты и долины, карту пережитой боли. Эта боль, чёрными синяками вколоченная в его плоть, знакома ему так же, как его собственное имя. Так же как медный вкус крови, которая сочится из разбитого носа. Так же как пульсация в глазу, который медленно заплывает, пока его будет невозможно открыть. Его плечи вопят от боли. Они вывернуты назад до предела, а руки заломаны за спину. Гораздо хуже, и гораздо менее знакома боль пониже спины. Она гнездится между его ног, горячая, обжигающая, резкая, как будто в него всадили нож. Но всё это – ничто по сравнению с всепоглощающим, сокрушительным осознанием предательства, которое сжимает его грудь, как тиски, душит рыдания в его горле раньше, чем они успевают вырваться. С тошнотой, которая поднимается в нём обжигающей желчью, с тем, как выворачивает его желудок от каждого жаркого, отдающего виски вздоха возле его щеки. С холодной волной страха, пробегающей по позвоночнику от мерзкого смешка, который он больше ощущает, чем слышит – тёмный, раскатистый звук, отдающий дрожью в спине. – В чём дело, Джонни? Джон извивается из последних сил, которые ещё остались в его измученном теле. Он вжимается в землю и в гниющие листья, стараясь отодвинуться от зубов, царапающих его шею. – Не хочешь повизжать погромче, чтобы Датч пришёл и спас твою жалкую шкуру? Джон никогда не слышал, чтобы голос Артура звучал так жестоко. *** – Прекрасно, сынок! – Датч сжимает его плечо, и Джон опускает голову, чтобы скрыть за полями шляпы широкую ухмылку. – Это дело принесло нам столько денег, что следующие месяцы мы будем пировать, как короли! Голос Датча глубокий, немного хриплый от дыма сигары. Его глаза блестят, отражая пламя, а пальцы крепко сдавливают мышцы плеча Джона. Сердце Джона разбухает, почти разрывается от гордости и от чего-то ещё, чего-то, чему он не может дать названия. Ничто не заставляет его почувствовать себя настоящим мужчиной сильнее, чем похвалы Датча. Но всё же он притворно скромничает, как это могли бы сделать Артур или Хозия. – Да ничего такого я не сделал, – говорит он, почёсывая затылок. – Просто оказался в нужное время в нужном месте, и сорвал неплохой куш. Датч смеётся – глубокий, раскатистый звук, который пронизывает Джона почти до костей: – Не стоит себя развенчивать! – Джон точно не знает, что значит «развенчивать», так что он просто снова кивает. – Ты сослужил прекрасную службу всем нам, – Датч указывает рукой в сторону остальной банды, собравшейся у костра, большинство людей слишком заняты выпивкой и смехом над собственными грубыми шутками, чтобы обращать внимание на Датча и Джона. – И я считаю, что инициатива должна быть награждена! Он полуобнимает Джона и притягивает его ближе. Джон ощущает, как в животе поднимается горячая волна чего-то, чему он не может дать названия, а в следующий момент Датч прижимает к его груди бутылку. Джон глядит на неё, моргает, неловко пытается отодвинуть: – Но Хозия говорит, я слишком маленький… Небрежно отмахнувшись, Датч тянется к жилетному карману за новой сигарой. – Чушь! Сколько тебе уже, шестнадцать? Ты практически взрослый мужчина! Ты заслужил это, сынок, никто с этим не поспорит, – говорит он, обрезая кончик сигары и не замечая, а быть может, просто игнорируя возмущённый взгляд, которым с другой стороны костра награждает его Хозия. – Давай, выпей! Эта штука пробирает до самых костей! Джон уже пробовал пиво. Несколько раз он даже напивался допьяна – по крайней мере, ему казалось, что он пьян, он помнил приятную слабость и покалывание в руках и ногах, помнил, как не мог удержаться от громкого смеха без причины. Ничего похожего на отупение пьяного Дядюшки, который от выпивки рыгал и валился с ног. И ничего похожего на вспышки ярости пьяных Мака и Дэйви, которые грызлись друг с другом, как койоты над мелкими ошмётками мяса. Хозия всегда говорил ему, что выпивка разжижает мозги, и сейчас, наблюдая, как остальные ссорятся и толкаются из-за пустяков, Джон верит, что это правда. Но всё равно вытягивает пробку из горлышка бутылки и делает длинный жадный глоток, так же, как это бесчисленное количество раз делал Артур. Он моментально понимает, что это была ошибка. Его глаза широко раскрываются, а грудь, наоборот, будто сдавливает тисками. Он словно проглотил жидкое пламя, которое прожигает насквозь глотку и вгрызается в грудь, наполняя живот расплавленным железом. Щёки горят, желудок горит, Джон кашляет, отплёвывается и задыхается. Датч хлопает его по спине, достаточно сильно, чтобы причинить боль, но эта боль тут же тонет под горячим приливом стыда. Все хохочут над ним. Даже Хозия, которому обычно хватает доброты не смеяться, когда Джон вытворяет очередную глупость – а такое случается часто – даже он тихо смеётся в кулак. Джон чувствует, как в глазах щиплет, и не только от выпивки. Он быстро и яростно моргает; если он сейчас разревётся, как сопливый младенец, он этого просто не переживёт. Рука Датча снова опускается на его спину, теперь ласково гладя, успокаивая, так что Джон находит в себе силы проглотить ком в горле. – Всё хорошо, мальчик. Всё когда-то бывает в первый раз, – в его голос прорывается смех, но в нём есть и доброта, от которой желание провалиться под землю и навсегда исчезнуть постепенно тает в душе Джона. – А теперь садись и поешь. И осторожнее с бутылкой, Джон! Чувствуя странную благодарность, Джон уходит, шаркая, обходит костёр и занимает своё обычное место, между Хозией и Артуром. Хозия тут же суёт ему миску похлёбки. Он всё ещё улыбается немного виноватой улыбкой. Ничего смешного, хочет проворчать Джон, но лишь прикусывает язык: ему всегда было стыдно огрызаться на Хозию. От похлёбки буря в животе немного успокаивается, и после нескольких ложек Джон набирается смелости пригубить ещё немного виски. Губы сами собой кривятся в гримасе – ничего хуже он в жизни не пробовал! – но теперь он уже знает, чего ждать, и куда легче глотает обжигающую жидкость. – Может, тебе лучше молочка? – язвит Артур, сам делая внушительный глоток из собственной бутылки. Он смеётся, когда Джон рычит и толкается в ответ. – Будто тебе было просто в первый раз, – огрызается Джон. Артур уже готов ответить, но вместо этого Джон слышит над своей головой покашливание Хозии и его голос: – Знаешь, с ним было даже хуже. Усмешка Артура тает, он тревожно хмурится, а Джон наклоняется к Хозии с жадным вниманием, будто его собираются посвятить в какой-то заговор. – Кажется, Артур был тогда даже младше, чем ты, и ему в голову пришла гениальная идея… – Да ладно тебе, Хозия, – жалобно тянет Артур. Раньше Джон никогда бы не подумал, что Артур способен ныть, но сейчас он настолько пьян, что это определённо похоже на нытьё. – … идея стянуть пару бутылок виски с нижней полки магазина в… где же это было, такой милый старый городок в Неваде… – Оссидент, кажется, так он назывался, – вмешивается Датч, вставая позади Джона. Его большая рука опускается Джону на плечо, и тот откидывается назад, под защиту этой тёплой руки. – Датч, – говорит Артур, и в его голосе слышится что-то странное, более резкое, чем простое раздражение. Датч будто не замечает этого, лишь сжимает плечо Джона и тихо усмехается, пока Хозия продолжает рассказывать: – Точно! Артур так увлёкся одной городской барышней, что взял на себя труд угостить её обедом и добрым вином – вот только заместо вина раздобыл что-то вроде дешёвого лака для мебели, только чуть покрепче, а когда барышня разобиделась, что её хотят напоить такой дрянью, Артур даже не понял, в чём дело. Что взять с неумытого деревенщины! Артур стонет и закрывает лицо руками. А Джон думает о том, как же он любит смех Датча: густой, глубокий, сотрясающий всё его тело. И больше всего Джон любит, когда Датч – хоть иногда – смеётся не над ним, а над кем-то ещё. – Когда мы нашли его… – Датч на миг прекращает смеяться, чтобы перевести дух, и вытирает уголки глаз, – когда мы нашли его, он лежал лицом вниз в свинарнике какого-то фермера, вдрызг пьяный и жалкий, как побитый пёс, – Датч качает головой: – Он заблевал мне все сапоги, и всё канючил, что больше никогда не будет счастлив. – Знаешь, – Артур бормочет невнятно, потому что всё ещё закрывает лицо руками, – это не очень-то честно – упрекать человека в том, чего он даже не помнит. – А для чего ещё нужна семья? – весело отвечает Хозия. Он гладит Артура по спине: – По крайней мере, юный Джон научится на твоих ошибках, и ему не придётся валяться в одной луже со свиньями. – Он у нас везучий, – говорит Артур ровным голосом. В конце концов внимание Датча и Хозии привлекает другое – а именно, потасовка Мака и Дейви, которые по какой-то причине катаются в грязи по другую сторону костра, рыча, как пара бешеных псов – и они оставляют Артура молчаливо дуться, пока Джон снова прикладывается к бутылке. На сей раз он делает более глубокий глоток, как взрослый мужчина. От ужасного вкуса его начинает слегка подташнивать. Он не понимает, как можно хотеть пить что-то настолько мерзкое, но если Артур может пить такое не моргнув глазом, то Джон тоже справится. Даже если не сможет при этом удержаться от пары-тройки жалких гримас. – Помедленнее, молодой человек! – хихикает в стороне кто-то, кажется, Дядюшка. Джон пропускает это мимо ушей. Спустя ещё шесть мучительных глотков он начинает понимать, в чём тут смысл. Весь лагерь тяжело кружится вокруг него. Во всём теле ощущается приятнейшая вялость, словно он только что пробудился после лучшего сна в своей жизни. Он чувствует себя невероятно тяжёлым и одновременно невероятно лёгким, будто отделённым от собственного тела; плечи тянет куда-то вниз, а голова легко парит над ними. Глазам горячо, щекам больно – и спустя мгновение он понимает, что больно ему от широкой улыбки, которая уже очень давно не сходит с его лица. Он задирает голову, восхищённо глядя в тёмное небо сквозь отсветы пламени, всё ещё танцующие перед глазами, и ловит краем глаза взгляд Артура, полный какого-то сдержанного веселья. – Ты как, нормально? – спрашивает Артур. – В жизни не пробовал ничего хуже, – весело отвечает Джон. Язык будто распух у него во рту, и слова цепляются друг за друга. Артур громко фыркает и делает глубокий глоток из собственной бутылки. – Таких мелких и тощих, как ты, вечно развозит. Джон хмурится и немного дуется, но всё же пододвигается на место, где ещё недавно сидел Хозия, поближе к Артуру, так что их бёдра почти соприкасаются. Артур хмуро смотрит на него, но не отстраняется. Сам не зная, говорит ли он чересчур громко или слишком тихо и невнятно, Джон спрашивает: – А хорошо всё прошло с этим поездом, правда? – Угу, – хмыкает Артур. – Никого не подстрелили. Это не совсем тот ответ, на который рассчитывал Джон. – Я… как ты думаешь, я хорошо справился? И тут Артур отворачивается, глядя не то на Датча, который ругает неугомонных и перепачканных пылью Мака и Дэйви, не то просто в темноту. Всё ещё не глядя на Джона, он рычит: – Что, Датч и Хозия мало тебя хвалили? Джон оторопело таращится на Артура. Это рычание может означать только одно: Артур злится. И Джон не понимает, почему. Обычно после дела Артур всегда рад помочь ему советом. В основном эти «советы» – просто язвительные колкости, плохо замаскированные под критику, но иногда он действительно говорит по делу, объясняя Джону, как правильно целиться, ездить или вести себя. А иногда Артур его по-настоящему хвалит. Хвалит кратко и грубо, но каждый раз от этой неумелой похвалы Джону становится тепло на сердце, а его щёки вспыхивают от радости. Кроме того, сегодня Джона впервые взяли с собой на ограбление поезда. Конечно, он участвовал только в зачистке, и с ним всегда был Дэйви, но всё же он считал, что хорошо справился. Даже когда пули свистели над самой головой, он не потерял хладнокровия. А сейчас… сейчас он растерялся, и не знает, что ответить. Он в принципе никогда не был мастером говорить, а в таком состоянии уж тем более, и сейчас может лишь беспомощно хватать ртом воздух. – Я… Я просто подумал, что ты… – Ты подумал, что за пустяковую работу, что ты сделал, я поглажу тебя по головке? – зло усмехается Артур. – Тебя сегодня столько гладили, что ты, того и гляди, залаешь, как щенок. Джон тут же ощетинивается. Датч всегда говорил, что у него «взрывной нрав», и сейчас Джон и в самом деле готов взорваться. С трудом сдерживаясь, чтобы не кричать, он выдыхает: – Это нечестно! Артур смеётся опять. Он резко поворачивается (виски плещет из бутылки в его руке) и тычет пальцем Джону в грудь: – Я всего лишь говорю правду, пацан. Всё, что делают эти двое – это няньчатся с тобой, дуют тебе в задницу и приговаривают, какой ты славный послушный пёсик. Джон сдавливает бутылку так, что его костяшки белеют. Один раз он уже дрался с Артуром. Та драка не продлилась и пяти секунд, и всё это время Артур держал его за шиворот с такой лёгкостью, будто Джон весил не больше тряпичной куклы. Джон с тех пор подрос, но остался таким же тощим, и разумом он понимает, что у него нет и никогда не будет шанса справиться с таким опытным бойцом, как Артур. Но сейчас он так пьян, что голос его разума еле слышен за волной боли и гнева. А Артур всё говорит, всё громче и невнятнее: – Мелкий Джонни Марстон, с чего ты вдруг превратился в Золотого мальчика? Охотиться не умеешь, работать не умеешь, пить не умеешь, даже плавать и то не умеешь!.. – Датч говорит, я стреляю лучше тебя! – огрызается Джон. Слова срываются с его губ прежде, чем он успевает сдержать себя, и бутылка падает из его рук, которые сами собой сжимаются в кулаки. Снова его лицо пылает, а глаза режет – он отказывается признаться даже самому себе, что вот-вот заплачет. – Он говорит, что я быстрее тебя, и способнее тебя, и… – Слушай сюда, ты, маленький кусок дерьма, – рычит Артур. У Джона перехватывает дыхание, когда Артур хватает его за рубашку и рывком притягивает к себе, другую руку отводит назад, и Джон дёргается, уверенный, что Артур сейчас просто выбьет из него дух… – Артур, хватит! – крик Датча больше похож на рёв. На лице Артура отражается тот же ужас, который сейчас леденит кровь Джона, и Артур выпускает его рубашку, так что Джон почти падает назад. – Какого чёрта ты делаешь? Мак и Дэйви совсем озверели, но от тебя я ожидал лучшего! Лицо Артура становится серым, как пепел. Поднимаясь на ноги, он упорно не смотрит на Датча. – Я… это… это было не то, что ты подумал, Датч. – Тогда объясни, ЧТО это было? – Я… – Артура так шатает, что, кажется, он может рухнуть от малейшего ветерка. На его бровях блестит пот. Вместо того, чтобы объясниться, он разворачивается и бросается прочь, и вскоре его неровные шаги стихают в темноте. Бутылку он уносит с собой. – Артур! – зовёт его Хозия, порывается пойти за ним, но Датч удерживает его за руку. – Пусть отойдёт. Ему надо остыть. Я поговорю с ним позже. Хозия ещё недолго смотрит вслед Артуру, но потом вздыхает и неохотно кивает. Джон медленно оборачивается к костру, в горле у него комок от гнева и нарастающего смущения, и ему становится ещё хуже, когда он замечает, что все вокруг смотрят на него. Кажется, под конец Артур говорил достаточно громко. И он сам тоже. Становится немного легче, когда остальные снова возвращаются к своей болтовне, пусть и более приглушённой, чем раньше. Джон смотрит на бутылку у своих ног. Кажется, ему больше не хочется пить. Рука Датча хлопает его по плечу, и он едва не подскакивает. – Сынок, всё хорошо? – Ага, – внезапно Джон жалеет, что так надрался. Он чувствует себя не в своей тарелке, и у него кружится голова. – Датч, я не хотел с ним ругаться, мы просто… – Не переживай, – рука Датча скользит Джону на шею, ласково сжимая, и Джон вздрагивает. Напряжение понемногу спадает с его плеч. – Просто у Артура выдалось непростое время, весь этот ужас с Элайзой и Айзеком… Джон хмурится и уже открывает рот, чтобы спросить: «С кем?..», но Датч всё ещё продолжает говорить: – Он любит тебя, Джон. На самом деле любит. Просто ему тяжело. – Понятно, – бормочет Джон. Датч ещё немного мягко разминает ему шею, а потом убирает руку, и Джону жалко, что он это сделал. – Просто расслабься и повеселись, ночь ещё не закончилась, – говорит Датч, и Джон улыбается ему в ответ несмело и неубедительно, но Датч уже оставляет его одного, уходит обратно к Хозии. На самом деле Джону не хочется веселиться, ему хочется подумать, но другие не дают ему этого сделать. Бесси слегка толкает его в плечо, озаряет его мягкой улыбкой, приглашая поговорить с ней и Аннабель. Они что-то говорят о том, что за последнюю неделю правительство учредило четыре новых штата, или что-то вроде того – «Хотела бы я когда-нибудь побывать в Вашингтоне», с лёгкой тоской говорит Бесси – но Джон едва обращает на это внимание. Ему нет дела до штатов. Разговор, в который его затем втягивают Дэйви и другие мужчины, куда более красочный. Они обсуждают шлюх из соседнего городка. При всей своей прискорбной неопытности, Джон не смог бы обсуждать эту тему так же свободно, как остальные, даже если бы попытался, и другим, похоже, немного жаль его, они даже не подкалывают его по этому поводу. Так что он просто смеётся вместе с ними, и несёт пьяный бред, повторяет всё более злую чепуху, и чувствует себя чуть больше похожим на мужчину. Чуть больше похожим на Артура. Луна уже взошла высоко, когда огонь наконец начинает угасать, и холодное дуновение зимнего бриза гонит людей в палатки. Джон тоже встаёт, и едва не падает. Земля странно качается под его ногами. Он нетвёрдо бредёт в ту сторону, где, как он помнит, была его палатка, но тут знакомая боль внизу живота гонит его в лес. Ветки деревьев цепляются за одежду. Он едва не спотыкается о корявый корень, и с губ срывается брань. Он не помнит, чтобы лес был таким близким и таким неуютным. За собственным неуклюжим топотом он не различает шороха листьев за его спиной. Шорох шагов, преследующих его. Будь он потрезвее, он бы это услышал. Но не слышит. Вместо этого он находит подходящее дерево и со стоном пускает на него струю. Лбом он прижимается к гладкой коре, борясь с тошнотой. Несколько минут после этого он просто стоит, упиваясь жалостью к себе и бездумно теребя свой член. Он слегка сжимает его, немного подёргивает шелковистую кожу, думая о том, что сегодня эти ощущения как-то приглушены, будто отделены от остального тела, но они по-прежнему приятнее всего на свете. – Развлекаешься? Вместо крика из горла Джона вырывается писк. Он застёгивает штаны так быстро, что ему даже становится больно, резко разворачивается и хватается за револьвер. Позади него стоит Артур. Джон сглатывает, достаточно громко, чтобы Артур ответил на это презрительным фырканьем. Он здорово пьян, бутылка в его руке совсем опустела. – Ты хоть знаешь, что такое личное пространство, Морган? – спрашивает Джон, и в его голосе куда больше смелости, чем в сердце. Артур поднимает брови и усмехается, приподнимает руки в притворно-оскорблённом жесте. – Прошу прощения, ваше величество, – глухо говорит он. – Ты ж у нас слишком великий, чтобы ссать рядом с такими, как я. – Артур, я совсем не это имел в виду, – говорит Джон несчастным голосом. – Ты же знаешь… – Может, я уже ничего не знаю. Ничего и ни о чём, – Артур делает нетвёрдый шаг вперёд. Затем ещё один шаг. И только когда Джон ударяется спиной о дерево, он понимает, что всё это время пятился от Артура. Почему-то это приводит его в ярость. Он скалится, как загнанный зверёк, его пальцы стискивают кобуру, хотя даже сейчас он скорее проглотит собственную пулю, чем поднимет оружие на Артура: – Что с тобой не так? – Со мной всё хорошо. Это с тобой что-то не так. Артур ухмыляется самой злобной ухмылкой, какую Джон когда-либо видел. Он отшвыривает бутылку и подходит ближе. Джон изо всех сил старается не съёжиться от страха, но это трудно, ведь Артур уже подошёл к нему вплотную. Лица Джона касается его дыхание, резкое и жгучее, как запах керосина. – Артур, отстань, – рычит Джон, поднимая руки и пытаясь отпихнуть его, но прежде, чем ему удаётся это сделать, Артур хватает его за лацканы куртки и толкает, прижимая к дереву. От удара у Джона вышибает воздух из лёгких. – Ме-е-елкий Джон, – говорит Артур, издевательски растягивая «е». Он так близко, что Джон чувствует, как на каждом выдохе дыхание касается его губ. Его голос такой хриплый и низкий, что Джону с трудом удаётся разобрать слова. – Знаешь, мальчишка, я ведь тоже помогал тебя растить. Ты мог бы, в конце концов, проявить ко мне хоть немного уважения. Но, похоже, теперь ты слишком хорош для меня. Теперь ты стал для Датча маленьким призовым пони, безо всяких усилий. – Это нечестно, – сипло говорит Джон. – Я… я никогда ничего такого не говорил, ты… Он обрывается на полуслове, когда Артур берёт его за шею и сжимает так, что Джону нечем дышать. Артур усмехается; Джон слышит это словно издалека, смешок тонет в нарастающем рёве крови, что стучит в ушах, в безумном паническом вопле, что нарастает в груди. Никому Джон не даёт прикасаться к своей шее. Никому, кроме Датча. Это сильнее его, и Артур об этом знает. Ведь он сам был там, в тот день, когда Датч перерезал верёвку, на которой болтался дёргающийся, посиневший двенадцатилетний мальчик. Он был там, когда Хозия надел на того мальчика тонкий красный платок, чтобы скрыть след от верёвки, грубо обвившей шею и впившейся в плоть, платок, который Джон носит до сих пор как знак безопасности, и без которого никуда не выходит. И сейчас пальцы Артура проникают под платок, давят на оставленный петлёй шрам с такой небрежной жестокостью, которую, сколько помнил Джон, Артур проявлял только к чужим. Артур наверняка замечает лихорадочный ужас в его глазах, но всё равно сжимает его шею туже. – И почему они так няньчатся с тобой? – голос Артура кажется всё таким же далёким, будто доносящимся из-под воды. – Что в тебе такого чертовски особенного? Его прищуренные глаза не отрываясь смотрят в широко открытые глаза Джона, будто надеясь найти в них ответ на этот вопрос. Он ослабляет хватку, совсем немного. Внезапный прилив воздуха столь резок, что Джон задыхается. Один рваный вдох следует за другим, в уголках глаз кипят слёзы. – Я… убью… убью тебя, Морган, отпусти! – сдавленно выдыхает Джон. Это пустая угроза, и, судя по тому, как Артур хмыкает в ответ, он тоже это понял. Руки Джона пытаются разжать хватку Артура так отчаянно, что ногти оставляют следы на коже, но Артур, кажется, даже не замечает этого. Он наклоняется к уху Джона и шепчет заговорщически, точно открывая какую-то тайну, и его голос отзывается рокотом в груди Джона: – Т-ты знаешь, что я думаю? Я видел, как Датч на тебя смотрит. И ты тоже видел, я знаю. Видел, как он тебя трогает. Джон замирает. Застывает неподвижно, пока рука Артура ползёт по его спине, по изгибу зада, потом ощупывает, пальцы нагло впиваются в плоть. – Я думаю, всё дело в том, что под всей этой грязью и салом ты прячешь милое девчачье тельце… Слова его прерываются коротким рыком – Джон ударил его лбом в лицо. Артур отшатывается, зажимает рукой нос, кровь фонтаном хлещет между пальцев. Джон даже не успевает почувствовать себя виноватым – он слишком занят тем, чтобы вырваться из хватки Артура и убежать в лес. Он не осознаёт, что ему надо бежать не в лес, а в лагерь. Пока не стало слишком поздно. Когда же он наконец запинается о собственную ногу и падает на землю, то сквозь оторопь до него доходит: не имеет значения, в какую сторону он бежал, в таком состоянии он даже держаться на ногах не в силах, не то что отличить север от юга. Он пытается приподняться, но тут же снова растягивается в грязи – Артур наваливается на него сверху. Крик застревает у него в горле, когда Артур садится ему на спину и сгребает волосы в кулак; раскалённые белые звёзды вспыхивают перед глазами, когда Артур бьёт его лицом о землю. Он слышит, как хрустит его сломанный нос. В открытый рот набиваются гниющие листья. Артур снова поднимает его голову, и Джон выплёвывает листья, готовясь к новой вспышке боли, но вместо того, чтобы ударить его снова, Артур зажимает ему рот другой рукой. Джон смутно осознаёт: Артур ожидает, что он будет звать на помощь. Но ему бы и в голову такое не пришло. Он бы никогда не сдал Артура вот так, даже за такое… – Ты… тебя слишком сильно избаловали, мальчишка, – говорит Артур, тяжело дыша. – Я знаю, чего они на самом деле хотят от тебя. Теперь Джон чувствует это. Что-то твёрдое и горячее вжимается ему в зад. – Впрочем, я сам был в твоём возрасте, когда начал вставать на колени перед ним. Наверное, он и тебя тоже сломал. Гневный всхлип вырывается из горла Джона прежде, чем он успевает сдержаться. Он корчится и дёргается под Артуром, бесполезно извиваясь в грязи, но Артур намного превосходит его как в размерах, так и в силе, а Джону не хватает координации, чтобы выскользнуть из его хватки. Он в ловушке. Осознание этого заставляет его грудь сжиматься от чистого ледяного страха. – Артур, перестань, – выдавливает он, поворачивая голову, чтобы попытаться посмотреть Артуру в глаза. Но голова Артура опущена, пока он возится с ремнем Джона, вытаскивая его из петель. Кожа ремня гладко шуршит о ткань. – Артур, – снова пытается Джон. Его голос колеблется, прежде чем он решает, что может смирить свою гордость и просто попросить. – Артур, пожалуйста. Перестань. На полсекунды ему кажется, что это сработало. Артур замирает над ним. В эти полсекунды под сводами леса не слышно ничего, кроме дыхания. Шумного, резкого дыхания Артура. Быстрого, исполненного паники дыхания Джона. А потом Артур рывком вытаскивает рубашку из-под штанов Джона и засовывает руку ему за пояс, мозолистая ладонь сжимает кожу сквозь бельё, и Джон глотает злые слёзы. – До чего же ты тощий, – бормочет Артур. – Зачем мы вообще еду на тебя тратим? Озабоченность в его голосе совершенно не вяжется с той грубостью, с какой его руки сдёргивают с Джона штаны, и этого почти хватает, чтобы Джон впал в настоящую истерику. Швы белья лопаются под пальцами Артура, и вместе с ними лопается терпение Джона. С пронзительным рычанием он крутится на месте и выбрасывает назад руку с отведённым локтём, надеясь заехать Артуру в лицо. Сердце его падает, когда Артур ловит его руку с лёгкостью, говорящей о том, что тот ожидал этого. Затем Артур заламывает ему руки за спину под таким жестоким углом, что Джон кричит. Хватка Артура сжимается всё туже, так что кости запястий Джона трутся друг о друга под его ладонью. – Не дёргайся, ты, мелкий паршивец, – рычит Артур ему на ухо, очень тихо, и от этого низкого звука по хребту Джона пробегает невольная дрожь. Артур наваливается на него всем телом так, что, кажется, ещё немного – и раздавит. – Чем больше сопротивляешься, тем больнее. Джон сгорает от стыда за свои слёзы, что уже текут по щекам, за своё прерывистое дыхание, что бьётся в груди. Артур усмехается: – Ой-ой-ой. Куда же подевался большой, крутой Джон Марстон? – Он наклоняется так низко, что Джон чувствует, как чужие губы касаются его ушной раковины. – Я-то думал, ты слишком хорош для меня, мальчишка. А теперь ты так легко сдаёшься такому подонку, как я? – Я не… Я никогда… Артур! Джон всхлипывает и дёргается, когда жёсткие подушечки пальцев Артура прижимаются к его анусу. Артур шипит что-то успокаивающее, потом ненадолго отстраняется, и Джон слышит звук плевка. Что-то горячее и влажное стекает по его анусу, и Джон жмурит глаза до боли. В ответ доносится ещё один мерзкий смешок: – Смотри-ка. Какой ты там маленький и тугой. Не переживай, долго это не продлится. Безо всякой подготовки Артур засовывает в него палец, и Джон визжит от боли. Боль жжёт, как огонь, как виски, и все инстинкты Джона вопят, что он должен убежать, должен вытолкнуть это из себя, но бежать он не может, а Артур неумолимо продолжает своё. – Потерпи, потерпи, тебе понравится… Артур добавляет ещё один палец, не заботясь о том, что ногти царапают Джона изнутри. И когда Джон решает, что хуже быть уже не может, Артур ещё и сгибает пальцы, будто ищет что-то. Джон открывает рот. Выгибает спину. Артур давит на что-то внутри него, жёстко, настойчиво, и от этого у Джона подгибаются пальцы на ногах, а глаза закатываются сами собой. Кажется, что от кончика члена в глубину живота протянулась леска, и Артур тянет за эту леску, с каждым движением его пальцев по спине Джона поднимается тёплая волна удовольствия. Удовольствия, которого Джон не хочет. – Стой, стой, стой, – он говорит, умоляет, приказывает… и, к его удивлению, Артур делает именно это. С влажным звуком он вытаскивает пальцы, оставляя Джона сжиматься вокруг пустоты. – Да ты просто создан для этого, – говорит Артур почти что с жалостью. Джон не успевает подумать, что это значит. Артур возится позади него, шурша тканью, и Джон застывает на месте, когда о его зад ударяется что-то жёсткое и тяжёлое. Что-то обжигающе-горячее и невероятно огромное. Это какой-то ад, и выхода нет. Всё же Джон открывает рот, чтобы ещё раз поговорить с Артуром, вырвать его из дымки ярости и опьянения, что затуманила его мозг, но Артур тут же суёт между его зубов что-то – как понимает Джон, его собственный ремень. – Это чтобы ты себе язык не откусил, – поясняет Артур, прежде чем грубо ворваться в него. Однажды, когда Джону было четырнадцать, его пырнули в живот. Тогда он попытался обчистить карманы старого пьяницы в захолустном фермерском городке, за что и получил удар ножом. Он мало что помнил о той ночи, за исключением каких-то обрывков: помнил, как кружилось перед глазами лицо Датча, на котором впервые за всё время знакомства блестели слёзы; помнил, как Артур и Хозия тихо разговаривали с ним, как бережно поднимали его с земли. Помнил, как от каждого толчка рукоятка ножа гипнотически покачивалась из стороны в сторону. Но сильнее всего он запомнил раздирающую, жгучую агонию боли, которая текла по его телу, как яд, которая разрывала его на части. То, что с ним происходит сейчас, одновременно и легче, и тяжелее, чем та рана в живот; это далеко не так больно, но Джон никогда в жизни не чувствовал себя настолько униженным. Он никогда не чувствовал себя настолько преданным. Артур – его брат. С того дня, как Датч и Хозия спасли его от петли, Джон смотрел на него как на родного. Артур был для него каменной стеной, защищающей от всего мира. Идеалом силы и мощи. На всем Западе не сыскалось бы и десяти людей, столь же опасных, как он, и он был на стороне Джона. Он был его семьёй. Ему Джон доверил бы свою жизнь. Даже сейчас он понимает, что это никогда не изменится. Может, это доверие однажды его погубит. Он почти насквозь прокусывает ремень, когда Артур полностью входит в него. Он тяжело дышит над шеей Джона, потом впивается в его кожу зубами и смеётся над тем, как Джон дёргается. – Чёрт побери. Какой же ты тесный, чёрт побери, – шепчет Артур, пыхтя, как паровоз. Затем он двигается, понемногу вытаскивая член, и Джон воет сквозь ремень – боль такая, словно по внутренностям прошлись наждачкой. Артур разрывает его так же, как недавно, шов за швом, разрывал его одежду; Джон чувствует, как из него начинает сочиться кровь, как она стекает по яйцам. Артур продолжает трахать его, от крови и чего-то ещё Джон чувствует себя изнутри липким и вязким. От этого не легче и не лучше. Просто обычная боль разрастается до чего-то огромного, грубого, грозящего поглотить Джона полностью, как ревущий водопад. Адреналин выплёскивается в кровь, шок и изнеможение наполняют тело, и оно становится расслабленным и вялым. Артур стонет над его ухом, протяжно и тихо. – Вот так. Вот так, – говорит он так ласково, точно с одним из своих коней. – Расслабься, Джонни. Ты молодец. От этой похвалы сердце Джона будто сжимает тёплая рука, и он ненавидит себя за это. Он сжимает зубы, вырывая из себя это тёплое чувство, разжигая вновь искру почти угасшего гнева. Выплюнув ремень, он сдавленно хрипит: – Сукин ты сын, Морган! Т-ты был мне братом, я тебе доверял… Артур хватает его за волосы и впечатывает лицом в землю. Снова, и снова, пока Джон не обмякает от боли. Джон тяжело моргает; тьма подступает к его глазам. Рот наполняется кровью, и он с трудом сплёвывает её. Но хуже всего то, что он больше не может сдерживать рыдания, которые рвутся из груди и сотрясают всё его тело. – В чём дело, Джонни? – Зубы царапают его шею. – Не хочешь повизжать погромче, чтобы Датч пришёл и спас твою жалкую шкуру? Они оба знают, что Джон этого не сделает, то ли из-за идиотской гордости, то ли из-за слепой преданности. Джон лишь икает и крепко закрывает глаза. Как бы ему хотелось, чтобы Артур просто вырубил его. Должно быть, Артур понимает, что у Джона больше нет сил бороться, потому что он выпускает его руки и опирается ладонями о землю по обе стороны от головы Джона, его пальцы сгибаются, комкая землю. Теперь он двигается внутри Джона быстрее, в неистовом и рваном ритме. Некоторое время в лесу царит полная тишина, если не считать мычания Артура, прерывистого дыхания и быстрых шлепков кожи о кожу. Они звучат как пара диких зверей, думает Джон. Затем Артур шипит, задыхаясь: – Что он в тебе нашёл, мальчик? Он рычит и вбивается в Джона глубже, чем раньше. – Что он видит в тебе такого, чего не видит во м-м-мне… Он заикается. Его член дергается и пульсирует внутри Джона, заливая его разорванные внутренности горячими выделениями. Кажется, это никогда не закончится, но, наконец, Артур замедляется. Движется мягче, почти что нежно, слегка покручивая бёдрами и, должно быть, даже не осознавая, что делает это. Джон тихо стонет, когда Артур наконец выходит из него; семя вытекает из его дырочки горячей струей. Джону кажется, что его только что растоптала лошадь. Всё его тело саднит, как оголённый нерв. Как сочащаяся, гнилая рана. Пока Артур медленно поднимается на ноги, Джон так и лежит на месте. Ему кажется, что он никогда не сможет встать, даже если попытается. До него доносится шуршание ткани, щелчок застёжки ремня. Затем наступает момент ужасной тишины. – Джон?.. – Голос Артура кажется странно глухим и хриплым. Он проводит рукой по лицу, и щетина громко царапает ему ладонь. – Вот дерьмо… Спустя один удар сердца Джон слышит, как палая листва шуршит под ногами Артура – тот поворачивается и уходит прочь шатающимся, нетвёрдым шагом мертвецки пьяного человека. Джон закрывает глаза. Когда он снова их открывает, луна низко висит над горизонтом. Его бьёт дрожь, трясёт от озноба и жара одновременно. Он силком поднимается на четвереньки, руки дрожат, не выдерживая веса тела, но он продолжает стоять, пока его выворачивает на землю. Затем он садится на пятки, вытирает рот рукавом. Закрывает глаза и ненадолго откидывает голову назад. Лёгкий ветерок гладит его щёки, грязные и опухшие от слёз. Пошатываясь, он встаёт на дрожащие ноги, натягивает штаны, застёгивает ремень, не смотрит на глубокие следы от зубов на коже. Ещё немного стоит на месте, качаясь из стороны в сторону. Затем он уходит отсюда и бредёт обратно в лагерь, туда, где теплится тусклый рыжий отсвет догорающего костра.