Лена

17:48 С концов чёрного плаща на пол падали капли и разбивались, разлетаясь в стороны ритмичным звуком. Кап-кап. Кап-кап. В подъезде холодно и сыро. Лена стояла и буравила глазами одну точку перед собой — мигающую красным кнопку лифта. Капли всё бились и бились, и Лена уже не могла слышать этот звук — он слишком ритмичен — заткнула уши и прижалась лбом к холодной голубой стене. Она пахла пеплом, сырой грязью и блевотиной. Или это не от стены, а от неё, Лены? Она не хотела думать ни о чём. Веки склеивались от влажной потёкшей подводки, но Лена держала их открытыми. В глазницах стояли то ли слёзы, то ли капли дождя, но не вытекали. Лена крепко сжала веки, так что тушь размазалась ещё больше, а перед глазами продолжали стоять яркие звёзды, вспышки и искры, как от тупой боли. Это похоже на летний звездопад — или на то, как прикладывают затылком обо что-то твёрдое. Лена не хотела думать, на что она сейчас похожа. Толик, которого она отшила неделю назад, обиженно и надменно сказал бы: «На самую грязную шлюху». Может быть, он оказался бы и прав. Кто знает. Ноги оказалось очень сложно переставлять, колени в разноцветных синяках и ссадинах болели, поэтому, когда Лена зашла в лифт, раскрывший перед ней двери, словно ворота в ад, она медленно опустилась на пол, оголила бедро и начала стирать с него бурую грязь. Из ада она только что пришла. 17:53 Как только Лена коснулась кнопки дверного звонка, входная дверь тут же распахнулась. Лену посетила дурная мысль, что сегодня перед ней вот так вот открывается слишком много новых дверей и возможностей. Лена стёрла стекающую по виску каплю и подняла взгляд на маму. Мать смотрела на неё в ответ. Лена жалась и старалась заслонить длинными полами плаща некрасивые колготочные раны на коленях и бёдрах. — Ленка. Эхом разнеслось слово по лестничной клетке. Лифт схлопнулся и поехал вниз. — Где шлялась? — спросила мать. Лена перевела взгляд себе под ноги и поджала растрескавшиеся губы. На языке чувствовался вкус железа. Кровь. Эту кровь она чувствовала везде, но помимо крови было что-то ещё. Что это?.. — Пробка на Мензинском была. — Откуда ты ехала? Я же тебе сказала звонить мне каждый раз, когда ты куда-то едешь! Телефон где? — Разрядился. Лену не волновало, как сильно будет злиться мама; Лену волновала тупая боль. — Какого хрена ты разряжаешь телефон? Я его не для этого тебе покупала. — Извини, мам. Кап-кап. С плаща всё так же капала дождевая вода — всё-таки, Лена изрядно промокла. Здесь в мае дожди всегда обильные и громовые. С ветром, задувающим за шиворот. — Я снова спрашиваю, где ты шлялась, а? Лене так не хотелось отвечать. Она подняла взгляд и посмотрела сквозь маму: внутри квартиры было так непривычно тепло, несмотря на всю её серость. Такая привычная, обыкновенная. Безопасная. Лена нечасто хотела вернуться домой: наоборот, находила как можно больше предлогов, чтобы туда не возвращаться. Но сейчас всё было иначе — а уж тем более, после того, что случилось. У них дома, вообще-то, не так уж и много места, но на приличную душевую и две крохотные спальни хватило. Так хотелось закрыться в душевой. Лена ещё не смогла определиться, хочется ли ей остаться одной или нет, но убежать от маминых криков точно было нужно. Но вдруг ей станет слишком страшно оставаться наедине со своей головой?.. — Я со стенкой разговариваю, или как?! — крикнула мать и отошла в сторону, давая дочери пройти наконец внутрь. Мамина рука сжала кружку с лимонным чаем, а на её красивых пальцах с острыми костяшками играет желтоватый свет. — Нет. — Проходи давай. Не закапай мне тут! — заворчала мама, снова осмотрев Лену с головы до ног. — Есть будешь? — Нет. Мать громко цокнула и окончательно ушла на кухню. Лена потёрла веки: тушь слепила ресницы. Ногти все порванные и драные, как и мерзкие колготки. Мерзко, противно, грязно. Не нужно было сегодня юбку надевать. Лена молча прошла в коридор, еле передвигая ноги. Зеркало она решила пропустить мимо, чтобы лишний раз себе не напоминать… что? Как она выглядит? Или то, на что она способна? — Я в душ, — коротко бросила Лена, зная, что слова не долетят до матери, которая успела позабыть о ней. Телевизор на кухне громко орал на всю квартиру, отражаясь от старых стеллажей с сервизом. Лена выждала ещё несколько секунд, выглядывая из ванной комнаты, и наконец закрыла дверь. Щелчок. Она одна. Это оказалось страшнее, чем она думала. Захотелось раскроить себе черепную коробку, выгребать оттуда горстями почерневшие мысли и отрывочные воспоминания и зашить череп обратно — опустевший и ничего не знающий. Воспоминания о сегодняшнем дне начали мешаться перед глазами, как водоворот: всё это походило на чёрно-белое немое кино; немое потому, что Лена не могла кричать от страха. Засвеченная плёнка, которую мотают и мотают в надежде разглядеть момент таким, каким он был на самом деле. А Лена не знала, что на самом деле было. Она просто не верила. Ей не хотелось верить в то, что это на самом деле с ней, что всё — по-настоящему, и что боли в коленях, горле и суставах вовсе не фантомные выдумки в надежде обратить на себя внимание. Нет… это всё и правда было. Как называется выпадение из реальности? Кажется, дереализация. Грязь. Лена чувствовала её везде, и больше всего — на себе, внутри себя. Концентрированная, чистая грязь повсюду. Каждый миллиметр кожи. Невозможно поверить в то, что она позволила так обращаться с собой. Ей хотелось смыть с себя этот вечер и вымыть грязь из тела, но она уже знала наперёд: этого она сделать не сможет. 18:39 Мама любила выражение: плюнули в душу. Она и прямо сейчас повторяла это, пока Лена сидела, вымытая до красной кожи, на кухне, ругаясь на жизнь. Лена могла бы возразить и сказать, что, когда харкают прямо в тебя куда больнее, но не стала этого делать. Телевизор разрывался громкой музыкой и чьими-то политическими размышлениями над головой. Лена пила чёрный чай с молоком. — Как погуляла? — резко оборвала тишину мама. — Нормально. Ни единой эмоции, которых раньше у Лены было предостаточно. Раньше? С чего вдруг она решила делить свою жизнь на до и после? — Кто был? — Андрей, Алиса, Нюта, — ответила быстро Лена. Мама внимательно посмотрела на дочь, смерив её молчаливыми, тяжёлыми глазами. Такой взгляд у матери был всегда, сколько Лена себя помнила: кажется, некоторые называют это грустным русским взглядом. Такие глаза Лена встречала разве что у побитых, злых собак, с которых лезет шерсть от огромного количества язв и ран на теле. — А как же Дима? Это имя Лена боялась услышать больше всего. Но отчего-то этот страх притупился примерно настолько же, насколько и боль в суставах. Лена отпила немного чая, смачивая продранное горло мягким молоком, и ровно ответила: — Дима тоже был. Ничего, с ним всё хорошо, мы погуляли, а потом я попала под дождь. 02:47 Грязь, грязь, грязь. Она вся — сплошная белая грязь. Лена позволила, позволила так обращаться с собой. Она была вроде как не против, и сейчас от этого ей только тяжелее. Всё не шло бы настолько стремительно и больно, если бы она надела плотные джинсы. Всё закончилось бы сразу, если бы она не повелась на милые слова и не поверила бы в собственную мечту. Или тут проблема в том, что у неё нет отца? — девочки поговаривали, что все проблемы такого характера как раз из-за его отсутствия. Нет. Виновата только она сама, и никто не должен об этом узнать. Она помнила потные широкие пальцы, как наяву, касающиеся её везде, где только можно. Ей не хотелось на самом деле ничего — может быть, разве, поцеловаться с Димой, сидя рядышком с ним на его клетчатом диване. Но он решил иначе. Лена, накрытая одеялом с головой, ударила себя наотмашь по макушке. Волосы растрепались, запутались и влажными прядками путались вокруг шеи, как петля. Лене казалось, что этой ночью после всего, что случилось, она медленно умрёт от воспоминаний, которых не было бы, будь она чуть поумнее, и её тело никогда не остынет. В окна стучался ранний свет, и где-то далеко шумели поезда. Лену всегда успокаивал этот монотонный звук, но сейчас она не могла справиться ни с чем. Ни с мокрыми ладонями, ни с кровоподтёками везде и повсюду, ни с ярко-алой кровью. Никто не должен об этом узнать, а Дима точно не проболтается — ему ни к чему портить свой авторитет отличника и любимого сына.