In sunlight

Солнце. Оно, как мне кажется, освящает весь город. Вновь прихожу сюда, чтобы порисовать. Тут, у реки, всегда тихо и спокойно летом. Сегодня 6 июля 1957 года и я ищу взглядом прохожих, чтобы незаметно запечатлеть их силуэты у себя в этюднике. Как было бы славно, увидь я сейчас кого-то роста среднего, не слишком худощавого и при этом с румяным лицом молодого человека. И, кажется, через минуту после озвученной мною мысли я вижу то, что хотел нарисовать. Он проходит и садится на лавочку всего в нескольких метрах от меня. Я никогда на них не сижу – люди рядом с площадью не проходят и нарисовать с того ракурса некого. А сейчас, на траве, моему взгляду представала идеальная высота: я наблюдал как бы сверху вниз на молодого парня, но не то чтобы сравнивался с его ростом в сидячем положении. Словом, был ниже, но не намного. и так, просидев без дела всего пару минут, я принялся что-то чертить, украдкой при этом поглядывая на его лицо. Приходилось часто время времени отрывать свой взгляд, поскольку я постоянно боялся стать замеченным. Но, похоже, он за мной не наблюдает, или только старается не смотреть в мою сторону. У него с собой была гитара, на вид довольно дорогая. Когда он только подходил к этому месту я заметил, с какой бережливостью он поставил ее на траву. Спустя какое-то время я все же закончил свой эскиз и долго не поднимал глаз. Разве что до ушей через пару секунд дошло жужжание молнии – это он доставал свой инструмент из чехла. Наверно, собирался что-то сыграть. Но он не начинал, кажется, из-за меня, из-за моего присутствия. Покуда он находился в таком застывшем положении: с левой рукой на ладу и правой на струнах, я взялся за новый набросок, делал штрихи быстро, будто боялся, что вот-вот он изменит свою позу. Он тоже услышал шуршание моего карандаша о бумагу. Честно сказать, он так и не понял тогда, что я уличный художник. – Ты..песню пишешь? – вдруг спросил меня этот парень. Песню? Я никогда особо не увлекался музыкой, лишь изредка слушал с матерью по радио и даже один раз держал в руках банджо. Но не более. – Я? А.. – замолкаю на секунду. – Не совсем, я.. – не знаю даже, что придумать, прячу куда-то за ширму рубашки рисунки и неуверенно поправляю волосы. – Я пишу конспект. Да, конспект.. – Конспект? – недоумевает незнакомец. – Сейчас же лето.. Совсем уж вовремя я вспомнил о своей невзрачной школьной жизни и об оценках, которые были, мягко говоря, не очень. – Я плохо учусь, – честно признаюсь я, но это только для прикрытия. Мне не удавалось долго врать, так или иначе что-то да выдавало меня. Но пацан этого не понял и хорошо, стало быть, я в безопасности. Переведя взгляд куда-то вверх, я ждал когда он отвлечется и наконец заиграет на своей балалайке. В эти изнуренные минуты я только и задавался вопросом почему не ухожу, а все еще сижу. – А..понятно.. – Ты играешь? – внезапно спрашиваю я, но взгляд мой по-прежнему устремлен куда-то вверх. Зачем, зачем зачем.. – Да, но было бы хорошо, встреть я какую-нибудь уличную группу без запасного гитариста. А.. – он медлит. – Ты случайно не играешь на музыкальных инструментах? – Нет, но Джулия давала мне в руки банджо. Я хотел научиться играть, но не взялся.. – Кто такая Джулия? – перебивает меня пацан. – Это моя мать. Его волосы. Темные как смоль, я заметил это только сейчас, когда впервые пригляделся лучше. У него и правда румяные щеки и длинные ресницы, если бы сейчас я вновь держал в руках лист, то начал бы рисовать снова и снова. – А у меня нет мамы. – Почему? – Она умерла. Не так давно. Но знаешь, – он опускает взгляд. – Иногда мне кажется, что это было вчера, что совсем недавно она все еще была со мной рядом. Извини. Я тогда не понимал за что он просит у меня прощения. Но я понял это, когда умерла моя мама. – А тебя как зовут? – переводит вдруг тему парень. – Я Джон. Джон Леннон, а тебя как? – А я Пол. Мы просидели так еще немного, он сыграл мне какую-то песню, что недавно часто крутили по радио. Я особо не прислушивался к ней тогда, но сейчас, когда Пол пел её, меня очень удивило то, как менялся его голос, а пальцы ходили от лада к ладу, если это было правильно назвать так. С тех пор я и сам пытался чему-то научиться и, как обычно, с первого раза у меня не получалось. Как-то так вышло, что с нашей встречи я никак не мог забыть его лицо. Пытаясь воспроизвести после его на бумаге, выходило не совсем то, что я хотел. Но я не переставал стараться. Мне было интересно, как он живет, кем он стал. Ведь с того дня я не видел его ни разу. Каждый раз приходя к реке солнечным днем, я не наблюдал его там, но надеялся увидеть. Дни тянулись быстро, проходила неделя за неделей и так же скоро закончились мои школьные годы. В то время я путешествовал по всему мерсисайду и хотел найти там себе работу на первое время. Одно время я даже хотел отправиться в Германию, но быстро понял, что это непостижимо дорого. Каждую ночь перед сном я задавался вопросом о том, почему спрятал эти рисунки тогда, а не отдал их Полу. Но, с другой стороны, они напоминают мне о нем до сих пор и я постепенно забываюсь. Одним солнечным днем, прямо как десять с лишним лет назад, я сидел и смотрел как ветер шатает листья на деревьях, как пищат птицы, всякий раз пролетая где-то высоко в небе. Нью-Йорк напоминал мне мой родной Ливерпуль. Я уже давно не вспоминал про Пола, но по-прежнему таскал с собой везде этюдник и банджо – за последние несколько лет это стало привычкой, привычкой для странствующего художника-музыканта. Что-то зашумело в стороне. Ах, точно, я совсем забыл сказать, что сидел рядом с каким-то уличным кафе. Открылась дверь, все прошло как и полагалось – за секунду. На улицу вышел мужчина, длинноволосый и бородатый. Они переливались на солнце, как смола; На губах все та же детская улыбка, на глазах детские ресницы. Он почти не изменился. Я был поражен, когда увидел его. Пол стоял некоторое время и ждал кого-то. Я прикрылся газетой, что лежала на одном из столов, быстро обшарил карманы и нашел там карандаш. Из этюдника вынул какой-то, вроде бы, чистый лист и принялся возюкать по нему карандашом. Из кляксы постепенно вырисовывался человек. Прикрывался прямо как в тот раз – не хотел, чтобы он меня увидел. Да.. Когда я закончил, то заметил, как вскоре из-за двери показалась женщина с маленькой, но уже умеющей ходить, девочкой на руках. В те минуты я не понял, что вдруг заставило меня отложить газету и пристально вновь всмотреться ему в глаза. И хотя он не смотрел на меня, я чувствовал, что он знает – я рядом. В те минуты я думал, что он счастлив и осознал также и то, что в моем сердце вдруг появилась пустота, будто какое-то вещество растворилось внутри меня и неприятно что-то начало давить прямо на стенки желудка. Я замечаю, что они уходят и быстро сворачиваюсь. Мой вид ,возможно, в те минуты был до жути невинен; Люди, мирно до этого пьющие кофе, оглядывались на меня и смотрели как я впопыхах собирал и вошкался с одним единственным карандашом и листком на столе. Я побежал за ним и успел схватиться за рукав его вельветового пиджака. – Постой, – говорю я и даю себе отдышаться. Белокурая женщина смотрит на меня с некоторым недоумением. Камера на нее груди поблескивает в солнечных лучах. – Ты возможно меня не помнишь, – говорю я, не поднимая глаз, хотя мне сейчас так этого хочется. – Но возьми это, пожалуйста. – я пихаю ему в руки два листка, немного помятых, но в целом опрятных, и, в отличии от других, не пожелтевших от старости. Пол смотрит на меня несколько секунд, оглядывает. Я уверен - в нем была некоторая жалость в тот момент по отношению ко мне. Я выглядел как ободранный кот: с длинными вьющимися волосами, запутанными оттого, что они долго не расчесывались; на спине банджо, потертое и тоже в следах старости; а на ногах, господи, на ногах обычные сандалии, потому что на другую обувь я не скопил денег. Мой этюдник торчал из хлопчатобумажной накидки. Я развернулся и побежал, понимая, какой глупый шаг делаю, понимая, сколько я мог успеть, понимая, что проиграл все, что мог получить за эти годы. И сохранить. Если бы я только мог вернуться в то время, попросить его номер..Я бы не стал ему незнакомцем, он бы тоже сейчас меня помнил. Но я убежал, так и не поняв, что сделал за свою жизнь хорошего. Правильного. Он смотрел мне вслед, долго и пристально. А потом перевел взгляд на бумаги. Там кривым почерком было выведено: Пол. Ливерпуль .1957 – На первом листе. Пол. Нью-Йорк. 1968. – На втором. Я подписал их своим именем: Джон Леннон. Не знаю, помнит ли он, я убежал. Если бы я был на том месте сейчас, если бы остался стоять, то увидел бы, как он печально смотрит на эти нелепые эскизы, потирает глаза и думает, что сказать женщине рядом с собой. Я бы узнал, что он все помнит, если бы остался. Но я убежал и теперь вряд ли буду любить солнечные дни.