Грабитель молочных бутылок

      Уже давно перевалило за полночь. Окруженный мягким фиолетово-серым полумраком, Риндо сидел на кухне при свете одной лишь настольной лампы, отбрасывавшей пятно теплого желтого света на конспект по уголовному праву и его собственную ладонь, покоившуюся на столе. Он был не то чтобы увлечен, но старался не отвлекаться на редкие в такой час посторонние звуки или собственный телефон, который нарочно положил на другой конец квадратного кухонного стола, таким образом давая себе хоть какую-то мотивацию: он видел, что ему пришло несколько сообщений, и он поставил себе целью прочесть их только после того, как закончит с учебой. Даже притом, что это скорее всего было обычное пожелание спокойной ночи, само по себе отвлечение на телефон могло закончиться тем, что Риндо обнаружил бы себя часа через два просматривающим какие-нибудь видео в тиктоке, совершенно не несущие интеллектуальной нагрузки и уж точно не способные наделить его знаниями перед уже сегодняшней контрольной. Тяжело вздохнув, он тоскливо покосился на телефон и перевернул страницу конспекта. И замер, прислушиваясь: в общем коридоре, несмотря на очень позднее время, раздавались чьи-то шаги.       Пока Риндо гадал, кто бы это мог быть, шаги стали звучать все ближе. Он правда не думал, что это может быть Ран — он обычно спал как убитый до самого утра; не думал также, что это кто-то из близнецов Кавата: если бы Соя не спал, он бы написал ему об этом после пожеланий спокойной ночи или вместо них, потому что знает, что Риндо часто занимается допоздна, и это точно был не Нахоя: если тому нужно было что-то на кухне, он обычно посылал Сою — с кровати, если уж он в нее лег, он, как и Ран, предпочитал до утра не вставать, даже если слишком захочется пить или есть — и потом бухтел, если Соя натыкался там на Риндо и из-за этого задерживался. Оставался только…       Дверь в кухню приоткрылась чуть меньше, чем наполовину, и из тени в проеме показалась худая розоволосая фигурка, облаченная в спортивные штаны и футболку оверсайз. Парень какое-то время смотрел на Риндо, затем кивнул ему и шагнул к холодильнику. Открыл его, с полминуты или около того изучал содержимое, — Риндо показалось, что дело было не в интересе, а в том, что он просто завис, — а затем вынул из дверцы бутылку молока и принялся отвинчивать крышку.       Риндо нахмурился. Единственным человеком, чья бутылка молока стояла в холодильнике на момент, когда он сел за учебу, был он сам: он всегда проверял наличие молока до закрытия ближайшего к общежитию магазина, чтобы в случае чего можно было сбегать и купить, а сейчас этот парень собирался посягнуть на его продукты, не поведя при этом и бровью. Какая наглость.       Риндо развернулся на стуле и, скрестив руки на груди, принялся буравить незнакомца хмурым заинтересованным взглядом. Но тот, кажется, присутствие Риндо в помещении игнорировал совершенно. Открутив крышку, он чуть наклонил бутылку и поднес ее к губам. Собрался пить прямо из горла! Риндо шокированно вдохнул, приоткрыв рот, и многозначительно прокашлялся.       — Кхем, прошу прощения, конечно, — начал он, пытаясь не звучать слишком раздраженно, — но это мое молоко.       Незнакомец вздрогнул, так резко, что Риндо всерьез перепугался, что он того и гляди бутылку выронит. Повернул голову и взглянул на него большими глазами. Его пушистые светлые ресницы отбрасывали тени на скулы, создавая впечатление темных — глубже, чем космос — кругов под глазами. Но вот парень сделал шаг навстречу Риндо. Космос из-под его глаз никуда не делся, лишь обрел цвет — из блеклого черного стал сине-фиолетовым, ярко контрастируя с пронзительно изумрудными радужками, почти на всю ширину которых расплылись увеличенные из-за неяркого освещения зрачки. На злодея парень был совсем не похож, но был похож на кого-то очень сильно уставшего и кого, возможно, достаточно потрепала жизнь. Где-то в подреберье кольнула совесть. Риндо сочувственно поджал губы, выдохнул и пояснил:       — Мне не жалко, конечно, но было бы неплохо, если бы ты спрашивал разрешения прежде, чем взять из холодильника чужое, — пояснил он. — Я без минимум пяти чашек кофе в сутки не функционирую, а для кофе мне нужно молоко, потому что без молока… — продолжил он, и незнакомец понятливо кивнул и принялся закручивать крышечку обратно.       — Извини, мне и правда стоило спросить, — протянув Риндо бутылку, устало прошелестел он. — Просто как-то я… Не проснулся еще, вот.       — Ясно, — ничего не понял Риндо, но пробудившееся в нем сочувствие заставило его лицо принять участливое выражение. Он мотнул головой и вместо того, чтобы взять бутылку, протянул ему руку для пожатия. — Риндо Хайтани, второй курс, факультет правоведения, — представился он.       — Харучие Акаши, — тихо произнес парень и аккуратно, как-то даже бессильно сжал ладонь Риндо. Его рука оказалась костлявой и сухой на ощупь, а еще холодной. — Первый курс, архитектура, — добавил он, помедлив.       Фамилия показалась Риндо знакомой, но внешне он никого ему не напоминал, и поэтому он решил не заострять на этом внимания.       — У меня брат на архитектурном учится, третьекурсник, — лишь сказал он. — А ты, как я понимаю, наш новый сосед? — Харучие заторможенно кивнул. — Я тебя сегодня не видел, когда ты приехал?       — Около полудня. Вы все еще на занятиях были, а я распаковал вещи и сразу спать лег, вот, пять минут назад только проснулся.       Даже от таких простых вопросов Харучие чувствовал себя немного неловко, пусть и понимал, что это вполне нормально для первого дня знакомства, тем более если какое-то время придется жить рядом и периодически встречаться как минимум на общей кухне и в коридоре. Он чувствовал усталость, даже несмотря на то, что проспал почти весь день, и тело его было в пространстве не очень устойчиво, поэтому он уселся на свободную табуретку напротив Риндо и, подперев голову рукой, посмотрел на него.       Риндо показался ему симпатичным. Его блондинистые волосы с голубыми прядками в фиолетовом полумраке кухни были единственным, за исключением настольной лампы, светлым пятном в его поле зрения, и этот контраст его, как ни странно, успокаивал. От самого Риндо не исходило ни злобы, ни раздражения, даже несмотря на то, что Харучие посягнул на его собственность, лишь усталость, не тяжелая, но какая-то ровная, убаюкивающая, исходившая от него волнами и внушавшая мысль о том, что ему неплохо было бы вернуться в постель и провести там время до начала занятий. Но что-то внутри — что-то темное, сидевшее там уже довольно давно — стало сворачиваться в животе мерзким, холодным колким клубком, впиваясь в солнечное сплетение — едкое чувство ненависти к собственному одиночеству, бывшее куда сильнее чем все остальное, что он испытывал. Риндо как будто рассеивал сейчас эту тьму, и Харучие решил, что рядом с ним спокойнее, и можно остаться.       — Ты не против, если я здесь с тобой посижу? — спросил он. Риндо, уже снова углубившийся в свой конспект, поднял голову и взглянул на него. В первые моменты в его взгляде почудилось волнение, и Харучие занервничал, но спустя секунду Риндо улыбнулся — даже не натянуто-безразлично, а с какой-то теплотой, и он расслабился.       — Конечно. Я буду даже рад поболтать немного, подготовка к контрольной порядком меня утомила.       Харучие вздрогнул.       — Точно?       — Абсолютно, — уверил его Риндо. — Пожалуй, я сделаю себе кофе. Ты будешь?       Харучие покачал головой.       — Мне, если можно, просто немного молока, — тихо, стыдливо потупившись, попросил он и потянулся в посудный шкафчик за чашкой.       Кофе он не любил. Обычно он пил чай или просто воду, но в последнее время даже им предпочитал молоко: только оно было способно успокоить поднимавшуюся изнутри к горлу и обжигавшую внутренности горечь, которую он испытывал каждый день с тех пор, как его отношения пошли ко дну. Он выяснил это печально-опытным путем, а еще то, что когда совсем не хочется есть, оно способно насытить ровно до такой степени, чтобы даже после одного-двух дней, проведенных в апатии, пожирании себя и разглядывании в мельчайших деталях обоев или потолка в их уже бывшей с уже бывшим квартире, при выходе на улицу или даже просто вставании с постели удержаться на ногах и не рухнуть от слабости и головокружения.       Риндо смотрел на него нахмурившись. Изучал придирчиво, словно читая его мысли, и Харучие от этого хотелось съежиться — слишком уж многозначительным был этот взгляд. Он протянул Риндо чашку и, обняв себя руками, спросил первое, что пришло в голову:       — Почему ты не занимаешься в своей комнате?       Но затем осекся:       — Прости, это, наверное, прозвучало слишком грубо?       Риндо все еще не показывал никаких негативных эмоций — он был сосредоточен лишь на наполнении его чашки молоком, но от неуверенности в себе Харучие видел подвох и в этом, казавшимся ему причудливым, но уютным молчании, поэтому одернул себя, почувствовав тревогу за то, что спросил лишнего.       — Вообще нет, — пожал плечами Риндо и протянул ему чашку, — нормальный вопрос. Я живу в одной комнате с братом, и он говорит, что я мешаю ему спать, потому что громко думаю. Поэтому я сижу здесь, это лучше, чем слушать его ворчание. Да и к кофеварке поближе, я же без кофе не выживаю, помнишь?       Харучие улыбнулся. Риндо разговаривал с ним как со старым знакомым, и было в его тоне что-то, что казалось нотками строгости или сарказма, но одновременно вызывало симпатию и чувство, что они старые друзья, просто собравшиеся ночью на кухне поговорить и выпить чего-нибудь на сон грядущий.       — Ну, а ты? — Риндо насыпал кофе в кофеварку и нажал кнопку. — Как так вышло, что тебя заселили в общежитие в разгар семестра?       Вопрос был вполне нормальным для даже не совсем задушевной беседы; не совсем нормальными были обстоятельства — потому, что при одной мысли о них по телу разлилась волной режущая боль, холодящая ладони и кончики пальцев. Харучие мешкал. Долго смотрел в чашку с молоком, затем перевел взгляд на Риндо — даже поднятие головы далось ему непросто, а собственные пушистые ресницы, обрамлявшие глаза, стали до невыносимого тяжелыми, словно на них налипла металлическая стружка. Очень хотелось закурить. А еще отмотать время назад, чтобы не появиться на кухне и чтобы не было этого разговора. Черт с ним с молоком, напился бы воды из-под крана и дожил бы как-нибудь до открытия ближайшего к общежитию супермаркета.       Харучие зажмурился. Мотнул головой, приготовившись уже сказать что-нибудь, что выдают обычно, когда не хочется говорить на не очень приятную тему, но затем взглянул в глаза Риндо — внимательные, сочувствующие на том уровне, словно он уже понял все без слов, и внезапно даже для себя тихо произнес:       — С парнем расстался, разъехались мы с ним, а домой возвращаться не хотелось. Попросил брата устроить меня в общежитие, он здесь комендант.       Домой возвращаться действительно не хотелось, потому что дом хранил в себе воспоминаний еще больше, чем крошечная однушка, что они с Майки снимали почти год с тех пор, как решили жить вместе: когда знаешь человека с детства и видишь его у себя чаще, чем собственных родителей, все вокруг рано или поздно становится полным воспоминаний, связанных с ним. Вот диван в гостиной, на котором резались в приставку каждые выходные. Вот ванная, где Майки тошнило посреди устроенной Харучие вечеринки с кучей алкоголя, разного и смешанного в ядерную смесь, от которой жгло гортань, а из глаз текли слезы. Они и поцеловались в той самой ванной: это был мерзкий, со вкусом рвоты, дешевого сакэ и мятной жвачки, но такой долгожданный поцелуй, и все равно, что после Майки отключился и наутро все забыл. На долгих полтора года. И пусть даже сейчас у Харучие вертелась в голове мысль, что этого стоило ждать, насильно возвращать себя в декорации, сопутствующие всем этим воспоминаниям, ему не хотелось. Так он и оказался здесь.       Харучие говорил мало, но очень красноречиво думал — все мысли, вертевшиеся в его голове, отражались на голубых радужках его глаз мрачными вспышками, и эта картина, дополненная поджатыми губами и пальцами, стискивающими ткань штанов, была выразительнее всего, что он мог бы ответить. Риндо нервно закусил губу: такие разговоры ему не нравились, не потому, что он тут же начинал переносить все на себя и на свои отношения и отрываться при этом от реальности настолько, чтобы чувствовать себя так, словно это по нему проехал безжалостный каток расставания, оставив вместо человека, состоявшего в паре, размазанный по асфальту блинчик, обессиленный и неспособный ни на что, кроме как лежать и смотреть в небо, ища там ответ на вопрос, почему это вообще с ним произошло. Нет. Скорее с точностью наоборот. К чужим разрывам он относился философски, мол, с кем не бывает, но вслух это высказывать, конечно же, никогда не рисковал: реакция, на которую он мог бы нарваться, могла оказаться предсказуемо неприятной. Он внимательнее вгляделся в черты лица Харучие, пытаясь найти в них какое-то сходство с комендантом, и, чуть нахмурившись, критически выдал:       — Вы с Такеоми как-то не очень похожи, если честно.       И удивился, потому что Харучие, не услышав слов сочувствия, кажется, выдохнул с облегчением.       — Вообще нет. Мы с младшей сестрой любим шутить, что его усыновили, потому что мы с ней похожи друг на друга, а с нами у него вообще никаких сходств, кроме фамилии, — он тихо усмехнулся, и Риндо удивился: его смех был нервным и каким-то несмелым, но очень приятным, из таких, которые хотелось бы слушать и слушать.       В итоге они просидели на кухне почти до трех утра. Первый час Риндо все еще пытался что-то учить, но в итоге сдался, не потому, что Харучие мешал, а потому, что понял, что глупо с его стороны было вообще надеяться за ночь выучить половину семестровой программы, и в итоге закрыл конспект и налил Харучие еще молока, так, чтобы ему самому хватило на утреннюю чашку кофе. Харучие, удивленный такой щедростью, пообещал, что вечером купит ему молока взамен выпитого, но Риндо на это лишь махнул рукой.       — Пустяки, — сказал он. — Будем считать, что это тебе мой подарок в честь новоселья.       Харучие снова усмехнулся. Он все еще чувствовал себя в компании Риндо до странного приятно, хотя бы потому, что уже давно не разговаривал ни с кем на отвлеченные темы — без тяжелого, сочувствующего взгляда в его сторону и сопровождающихся страдальческими вздохами комментариев о том, что все к этому и шло и что их отношения с Майки были нужны только Харучие, и все это видели и все об этом знали, кроме него самого. Риндо не притворялся знатоком психологии и не делал вид, что он вообще хоть в какой-то степени Харучие понимает. Он просто был безучастен, и это успокаивало. От этого было хорошо, и в момент, когда они распрощались в общем коридоре, он чувствовал себя легко и приятно — так, как не чувствовал себя уже очень, очень давно. ***       Впервые за семестр Харучие посетил все назначенные на день пары. Их было четыре, и для него как для человека, всегда ходившего максимум на две, это было немного слишком: избыток знаний лег на него тяжелым грузом, сделав тело неприятно ватным, а веки тяжелыми. Посреди третьей пары он даже начал подумывать о том, чтобы просто уйти, вернуться в общежитие и лечь спать, но это означало похоронить свой режим дня окончательно, поэтому он выскользнул из аудитории лишь затем, чтобы купить в автомате две бутылочки холодного кофе, и выпил их залпом, лишь затем задумавшись о том, что слишком прохладный напиток может не очень хорошо сказаться на здоровье его горла.       Плетясь в общежитие после последней пары, он какое-то время еще помнил, что нужно зайти в магазин и купить молоко для Риндо, но к тому моменту, как он добрался до корпуса, он совершенно все забыл: даже вывеска над входом в супермаркет не напомнила ему об этом, просто потому, что он ее не увидел, идя медленно и глядя усталым, сонным, несмотря на весь выпитый кофе взглядом лишь себе под ноги. На главной лестнице и у лифтов толпился вернувшийся с занятий народ. Всего два лифта и одна широкая лестница с потоком справлялись едва-едва, и стоявший в фойе гвалт переговаривавшихся между собой сокурсников-соседей-одногруппников казался Харучие до удушья невыносимым. Стало жарко, захотелось пить. Рука сама потянулась к горловине толстовки, и Харучие одернул себя лишь тогда, когда с силой потянул ее, словно это вообще могло сделать для него хоть что-то, кроме как испортить вещь. Тряхнув головой, он сделал глубокий вдох и направился к боковой лестнице: перспектива подъема на восьмой этаж по узким, темным, пахнущим сыростью и невыветривающимся запахом курева ступенькам прельщала его куда больше, чем ожидание лифта в этом гудящем, суетливом столпотворении. Дойдя по длинному коридору до тяжелой белой двери с наклейкой запасного выхода, он с силой дернул ее на себя и двинулся вверх.       Уже на середине пути он осознал, что подъем оказался более утомительным, чем он себе представлял. Когда он миновал четвертый этаж, шаги его стали медленнее, а мышцы ног и легкие горели огнем, совершенно не подстегивая его к тому, чтобы двигаться дальше, но укрепляя в нем совершенно глупое, капризное по-детски желание просто взять и улечься на холодных ступеньках и лежать. Он взялся за перила с тяжелым вздохом и принялся подниматься дальше. Медленно, не поднимая еле, кажется, державшейся на уставшей шее головы. Пока не уперся взглядом в чьи-то облаченные в узкие черные джинсы и белые тапочки длинные худые ноги.       Харучие вздрогнул. Он, кажется, поднимался по этим чертовым ступенькам целую вечность, за которую успел забыть, что на лестнице вообще может оказаться кто-то, кроме него. Монотонное, пусть и дававшееся с трудом движение по одинаково серым ступенькам буквально загипнотизировало его, он просто шел, шел, оторванный от реальности, окруженный лишь эхом собственных гулких шагов. Теперь его и парня, умостившегося сгорбившись на узком подоконнике и вытянув ноги, окружала тишина. Они смотрели друг на друга с мгновение: в глазах незнакомца не мелькнуло даже нотки заинтересованности, его яркие фиалковые глаза излучали лишь холодное, но какое-то умиротворяющее безразличие и казались смутно знакомыми. Но это не смущало Харучие, и то, что он вытянул ноги, перегородив проход, тоже. Харучие слишком устал, чтобы даже шевелить языком, поэтому просто стоял, ожидая, когда препятствие с его пути уберется и он сможет двинуться дальше. Секунды ожидания были похожи на вечность, приятную и прохладную, окутанную сигаретным дымом, мягко забиравшимся в ноздри и проникавшим в волокна одежды, и стоять так в целом было неплохо, если бы не выглядело тупо со стороны. Незнакомец, видимо, в конце концов тоже это понял. Убрав ноги, он затянулся сигаретой, обвел Харучие с головы до ног очередным безучастно-изучающим взглядом и хмыкнул:       — Так это ты — грабитель молочных бутылок?       Харучие как током прошибло. Внезапно стало так неприятно: последнее, что он подумал бы о Риндо — что тот начнет рассказывать о нем всем и вся, и даже притом, что Харучие и правда поступил некрасиво, ему казалось, что между ними сложились вполне себе нормальные приятельские отношения, и не было впечатления, что Риндо затаил на него обиду или злобу, или еще что поинтереснее. По горлу снова стало подниматься едкое чувство. От сигаретного дыма заслезились глаза, и Харучие поежился и повел головой в сторону, пытаясь увернуться.       — Мой брат никому, кроме меня об этом не рассказывал, если ты насчет этого беспокоишься, — спокойным, безразличным тоном произнес парень. — Ринни не трепло, — добавил он, вновь затянувшись. — И молока ему тоже не жалко. Но лучше покупай себе сам.       — А-ага, — опешив, запнулся Харучие и вытер вспотевшие ладони о подол толстовки. Теперь он посмотрел на парня напротив внимательнее, выискивая в его красивом, с аристократичными чертами лице хоть какие-то сходства с Риндо. Ничего не было, кроме глаз, да и те похожи были только цветом — в глазах Риндо было хоть какое-то тепло и интерес к происходящему, глаза его брата были яркими, почти сияющими, словно драгоценные камни, но холодными и пустыми от эмоций и каких-либо чувств.       — Ты, значит, Харучие, — констатировал старший Хайтани, ничуть не смущенный ни тем, что его разглядывают, ни ситуацией в целом. Харучие только кивнул, подумав, что тот и так все о нем знает, представляться как следует не имеет большого смысла, и еще о том, что ему, кажется, вообще все равно, скажет он что-то или нет. — А я Ран, мы с тобой на одном факультете учимся, — он затушил сигарету о стоявшую на подоконнике банку от анчоусов, привстал и протянул Харучие руку.       Харучие, зависший в своем любовании Раном и заслушавшийся его мелодичным голосом, даже не сразу понял, чего от него хотят. Он плыл в сером, с запахом сигаретного дыма тумане, не чувствуя конечностей, лишь разливающееся по ним покалывание и приятное тепло, пока его взгляд не встретился с цепким холодным взором Рана. Его словно начало утягивать в фиалковую бездну, но вместе с этим будто бы шибануло током, и только это помогло ему опомниться. Он чуть вздрогнул невольно, отвел взгляд и лишь тогда заметил протянутую ему ладонь.       — Извини, — тихо произнес он, смыкая собственные пальцы вокруг чужих, длинных и приятно холодных. Кожа Рана была удивительно нежной, и несмотря на неловкость, буквально сделавшую его собственные конечности деревянными и приклеившую его к одной точке в пространстве, сжимать его ладонь в своей было очень приятно.       — Все в порядке, — спокойно протянул Ран, чуть улыбнувшись одним уголком губ. — Идешь? — кивнул он головой на дверь с нарисованной на ней красной восьмеркой. — Или хочешь еще постоять?       Здесь не было ни намека на насмешку, но их пальцы и ладони все еще соприкасались, и Рана это, кажется, вообще не беспокоило, а Харучие просто завис, примагниченный к нему всем своим существом и почти утративший всякую способность мыслить здраво. Однако двусмысленностью вопроса его ударило жестко, словно обухом по затылку. Он резко разжал пальцы и обнял себя руками, невольно ежась: стало неуютно, а лестничная клетка внезапно показалась слишком уж сырой и холодной.       — Я покурю, наверное, — выдал он первое, что пришло в голову. Ран посмотрел на него снисходительно, так, будто он все понял. Пожав плечами, он двинулся к двери и скрылся за ней, даже не обернувшись. Харучие нашарил в кармане толстовки пачку, вынул из нее сигарету, но так и не закурил. Просто стоял, приклеившись взглядом к квадратному стеклу двери, в котором на прощание мелькнули перед тем, как исчезнуть из поля зрения, две длинных двухцветных косы. ***       Дни проходили как в тумане. Харучие исправно посещал занятия и даже пытался делать домашние задания, поэтому голова его была занята в основном учебой и мыслями о том, как и в каких позах ему хотелось бы выспаться в выходные. Но это не приносило ему спасительной легкости: он чувствовал постоянную боль от напряжения, сковывавшую его шею свинцовым воротом и давившую на затылок, а собственная комната в общежитии, которую, спасибо старшему брату, он ни с кем не делил, не казалась ему местом, в которое он стремился возвращаться после учебы. Она была уютной и светлой, но при этом какой-то безликой, словно ей не хватало деталей, даже каких-то банальных, вроде пушистого покрывала вместо стандартного клетчатого или пары безделушек или фигурок на полках. Но Харучие просто не мог взять себя в руки и пойти купить все это и как следует обустроиться: даже одна мысль о том, чтобы ехать на общественном транспорте в ближайшую икею или хотя бы поискать что-то в интернете отнимала его последние силы и лишь усиливала его головную боль. Поэтому он просто уговаривал себя, что на самом деле это не то, что ему нужно, и что ему в общем-то все равно. Но в глубине души завидовал тем, кому все-таки хотелось куда-то или к кому-то возвращаться. Пример последнего перед глазами у него, к его сожалению, был, и даже ходить далеко было не нужно.       В одном блоке с ним, прямо за стенкой, жили близнецы Кавата. Риндо рассказал ему о них в первую же ночь знакомства, но лично Харучие познакомился с ними лишь на третий день после переезда: решил выйти покурить перед сном и столкнулся в общем коридоре с ними и Риндо, и при одном взгляде на них его обожгло безнадежностью, а кости словно вынули из тела, превратив его в болтающееся в воздухе полое чучело. Риндо держал одного из близнецов за руку и смотрел на него такими глазами, что Харучие стало больно и неловко: ему показалось, что он вторгся в какой-то совершенно интимный момент, и захотелось тут же сбежать, что он и сделал — лишь кивнув головой, выскользнул за дверь и, в несколько быстрых шагов преодолев расстояние до боковой лестницы, скрылся за тяжелой дверью и подпер ее спиной.       Он простоял несколько секунд, закрыв глаза и тяжело дыша, и только затем подумал, что мог бы быть здесь не один. Распахнул их с ужасом, ожидая увидеть безучастно курящего и смотрящего на него Рана, но лестничная клетка была пуста. Харучие тоже был пуст, и для себя принял решение просто лишний раз не выходить из комнаты: для этого даже бросить курить было не жалко, жалко было собственное сердце, которое еще одного взгляда на эту идиллическую картину просто не выдержит. Так он и стал проживать день за днем.       Очередная пятница наступила внезапно даже для него. Впереди было два выходных, которые Харучие снова планировал посвятить сну и домашним заданиям, просто потому, что других планов у него не было. Он вошел в свою комнату, бросил рюкзак у кровати и уже собирался бросить себя на нее, но наткнулся взглядом на приклеенный прямо к покрывалу кислотно-розовый стикер. Такой же висел и на книжной полке, и на тумбочке, и на стене у кровати, и даже на подоконнике. И на всех стояло одно и то же: «Купить молоко».       Харучие неловко усмехнулся сам себе. За все эти дни он и правда так и не удосужился сходить в магазин и купить молоко — и себе, и Риндо взамен выпитого. И вообще каких-либо продуктов: его тумбочка, спасибо младшей сестре, передавшей все это через Такеоми, была забита снеками и пол-литровыми бутылками с обычной питьевой и сладкой водой; питался он в университетской столовой или сэндвичами из автоматов с едой, и почти все процессы принятия пищи сопровождала мысль о том, что это не совсем правильно и что лучше бы ему закупиться продуктами и как-то самому позаботиться о себе, тем более, он кроме учебы и занят-то ничем не был. Кислотный цвет стикеров подействовал на него бодряще. Харучие, почувствовав необъяснимый прилив сил и энтузиазма, сорвал с ближайшей к себе поверхности один из клейких листочков, положил его в карман и, взяв кошелек и сумку для покупок, отправился в магазин. Его нездоровое вдохновение внушило ему идею, что супермаркет рядом с общежитием для него маловат и беден ассортиментом, и поэтому лучше отправиться в магазин покрупнее — всего-то две остановки на автобусе и пятьсот метров через живописный в любую погоду парк. Так он и сделал. И пожалел об этом уже спустя три минуты после того, как вошел в Hanamasa, любезно придержав двери для стайки девушек и старушки в желтом дождевике. Потому что ровно на середине пути к витрине с молочными продуктами он услышал уж слишком знакомый голос.       — Кенчик, — протянул Майки, обвивая рукой предплечье рослого парня с выбритой наполовину головой и завязанными в высокую косу оставшимися блондинистыми волосами, и Харучие замер как вкопанный, резко настолько, что шедший позади него человек от неожиданности врезался ему в спину. — Давай возьмем еще чизкейк, — продолжал он веселым голосом, устремив взгляд только на этого Кенчика и не замечая вообще никого вокруг.       Харучие медленно двинулся к ним, понимая умом, что лучше бы ему сейчас просто идти, куда шел; но что-то внутри, в самом сердце, разбитом и совершенно не успокоившемся за те несколько недель, встрепенулось в наивном ожидании , что Манджиро увидит его, оттает всем своим жестоким и неспособным на любовь существом, и появится хоть какая-то надежда. Это что-то внутри оказалось еще глупее, чем в те моменты их отношений, когда все рушилось, а Харучие уговаривал себя, поддавшись ему, что все наладится — Харучие понял все, едва увидев, какими глазами Майки смотрел на того детину, к которому прижимался: как Риндо на Сою; как не смотрел на Харучие никогда.       От осознания этого, а еще того, что те, кто говорил ему, что он в жизни Майки — просто перевалочный пункт, а не конечная с табличкой «и жили они долго и счастливо», делали это не из зависти, а потому, что правда желали ему добра, стало так горько, что никаким молоком эту едкую, желчную горечь уже было не унять. Поэтому Харучие, забив на молоко и на продукты вообще, пошел прямиком в отдел с алкоголем.       Парк, через который нужно было идти пятьсот метров до остановки автобуса, оказался на обратном пути очень кстати. Уже минуло семь вечера, и гуляющих в нем мамочек с детьми не было, но были шумные группки подростков и молодых людей, распивающих спиртное, рассевшиссь по скамейкам или просто разместившись шумными группками на газоне. Харучие скривился. Чужое хорошее настроение скрипело и скрежетало в ушах звуком ржавого канцелярского ножа, оставляющего царапины на оконном стекле. Недолго думая, он откупорил одну из купленных бутылок с не самым крепким саке и сделал несколько больших глотков прямо из горла. Зажмурился, выдохнул и замер, оставив глаза закрытыми.       Алкоголь, выпитый на голодный желудок, начал действовать почти мгновенно. Гортань нещадно жгло, но по телу стремительно разливалось приятное тепло, отдававшееся легкими, почти щекотными покалываниями в губы и кончики пальцев. Внутри тоже как будто бы стало не так тяжело — обида, злая и кусачая, в этот раз даже не трансформировалась в привычную для такого состояния тихую агрессию, просто стало как-то фиолетово. Тут же вспомнились глаза Рана — такого же цвета, в котором воспринимал сейчас Харучие весь свой мир, и внезапно он поймал себя на том, что при мысли о старшем Хайтани становится до сладкого трудно дышать, словно все то тепло, которым наполнилось его тело, превратилось в густой фиалковый пар, и он вдохнул его в себя весь, впитал каждой альвеолой, и он осел внутри обволакивающим ткани конденсатом, мешая легким раскрываться и удушая его.       Харучие сделал еще глоток и мотнул головой. Странное, непривычное ощущение исчезло, и воздух стал прежним: чуть прохладным, пахнущим влажноватой от дождя корой кленов, уже готовящихся сменить свой цвет с зеленого на осенний красный. Харучие присел под одним из деревьев и допил все оставшееся у него саке, думая о скоротечности времени и о том, что люди, в общем-то, просто ничто в масштабах Вселенной.       В общежитие Харучие вернулся поздним вечером. То есть, так ему казалось: вокруг уже давно стемнело, парк опустел, и людей на улицах значительно поубавилось. Свет в фойе общежития был уже приглушен, и ему не встретился никто, кроме охранника, взглянувшего на него с укоризной, но ничего не сказавшего. Чуть пошатываясь, он преодолел несколько ступенек до лифтовой площадки и поднялся на свой восьмой этаж. Поездка хоть и была недолгой, но от мягкого хода лифта его слегка начало штормить, головой он словно снова нырнул в фиолетовый туман, в ушах стоял едва слышный гул, а сотни крошечных прохладных иголок покалывали ладони. Пальцы слушались Харучие очень плохо. Доставая из кармана джинсов ключи, он дважды выронил их, в замочную скважину пытался попасть около полминуты, шепотом чертыхаясь и царапая ключом металл, когда мазал мимо.       Внезапно захотелось курить. Настолько сильно, что ковыряние в замке отошло на второй план мгновенно, словно по щелчку пальцев. Оставив эту затею, Харучие направился к боковой лестнице, чуть путаясь в ногах. Путь к выходу показался ему невероятно долгим, словно ковровая дорожка, которой был устлан коридор, превратилась в беговую, ускользая от него. Он внезапно почувствовал себя Алисой в Зазеркалье, не хватало только Черной Королевы, которая твердила бы ему, что если он хочет куда-то попасть, то должен бежать в два раза быстрее, иначе попросту не сдвинется с места. Харучие раздраженно фыркнул, отгоняя эту мысль, и уже занес ногу для следующего шага, когда почувствовал, что теряет равновесие.       От встречи с полом его спасла чья-то рука, схватившая его за плечо. Прикосновение цепких холодных пальцев хорошо чувствовалось даже сквозь толстовку, и пусть Харучие чувствовал силу, с которой его удержали от приземления носом вниз, оно было негрубым, не таким, которое причинило бы дискомфорт или тем более боль.       — Хару, — раздалось над его ухом. Вторая чужая рука мягко обхватила его в районе груди и вернула его телу вертикальное положение, для устойчивости прижав к себе. — Боже мой, — протянул Ран, щекоча дыханием его шею, — да ты в стельку пьян.       — Нет, — мотнул головой Харучие. — Да.       В руках Рана было тепло и уютно. Прижимаясь к его худому, костлявому телу, он чувствовал себя парадоксально комфортно, словно его завернули в теплое пуховое одеяло, и голос Рана не казался насмешливым — в нем, по правде, не было ничего такого, что можно было бы услышать в такой ситуации: злость, нотки переживания, раздражение, забота — это все отсутствовало; было лишь спокойное, присущее из всех людей на планете только Рану безразличие. Харучие закрыл глаза, на секунду откинувшись чуть назад, чтобы можно было упереться затылком куда-нибудь в его плечо. Коснувшись его, он почувствовал, как Ран тихо выдохнул, хватка рук вокруг него на одно крошечное мгновение стала чуть сильнее, но затем ослабла. Во рту пересохло. Облизнув губы кончиком языка, Харучие прочистил горло и прошептал:       — Я шел покурить.       Ран фыркнул.       — Я думал, ты бросил.       — Я бросил, — подтвердил Харучие. — Но очень хочется.       Ран расцепил руки и встал подле него. Осмотрел его внимательным, пронзающим до костей взглядом, от которого у Харучие подогнулись колени, покачал головой и принялся рыться в карманах джинсов — его длинные красивые пальцы выглядели в этот момент чересчур грациозно, и Харучие следил за каждым движением как завороженный, и даже упустил момент, когда Ран наконец нашел то, что искал и притянул его к себе за запястье.       Одной рукой Ран сжал пальцы Харучие, аккуратно, словно стараясь не спугнуть, а другой чуть оттянул к локтю рукав его толстовки и, глядя Харучие прямо в глаза, наклеил ему на предплечье никотиновый пластырь.       — Вот так, — оглядев свое творение и будто бы на всякий случай прогладив пластырь большим пальцем, удовлетворенно произнес Ран. — А теперь пойдем, я отведу тебя в твою комнату.       Он приобнял Харучие за плечо и мягко развернул его в обратную от двери на боковую лестницу сторону. Харучие не хотелось сопротивляться. Он, в общем-то, был готов на что угодно, ощущая себя попавшим в плен безразличных глаз Рана, сверкающих и манящих, как звезды на ночном небе. Это ощущение всепоглощающей покорности было таким странным, но таким правильным, как будто это оказалось тем, чего Харучие хотел и в чем нуждался всю свою жизнь. «Нет», — мотнув головой, сказал он сам себе. — «Это просто потому, что я одинок. И от гребаной тоски готов броситься к первому встречному». Мысль показалась здравой, а еще необычной для его пьяной головы, но от Рана вопреки ей отстраняться не хотелось. Он был теплым, и он ничего не требовал, равно как и ничего не давал — ни надежд, ни поводов для раздумий и сомнений, и это устраивало его, даже очень. Харучие чуть повернул голову, посмотрел на красивый профиль Рана и расслабился, позволив себе обмякнуть в его сильных холодных руках.       Едва они подошли к двери, ведущей в их блок, и Ран потянулся к ручке, она отворилась. Первым вышел Нахоя, за ним — держащий Сою за руку Риндо. Оба близнеца уставились на Харучие нахмурившись, Риндо же приклеился взглядом к брату, вопросительно приподняв бровь. Все молчали. В глазах Риндо плясали искорки, Ран улыбался уголком губ, и Харучие даже начало казаться, что они ведут между собой безмолвный диалог. Харучие смотрел на близнецов большими глазами: раньше их можно было отличать друг от друга по цвету волос, но сейчас волосы их обоих были персиковыми, отливавшими розово-оранжевым в скудном свете коридорных светильников. Теперь, разглядывавшие его с одинаковым выражением угрюмого интереса на лицах, они выглядели настолько идентичными, что Харучие стало казаться, что у него двоится в глазах.       — Они, — крутанувшись в руках Рана, зачарованно прошептал Харучие куда-то ему в шею. От резкого поворота потемнело в глазах и начало мутить. Он пошатнулся, но Ран удержал его, опустив ладонь ему на затылок.       — Удачи тебе с ним, — скептически произнес Риндо, — не шумите сильно.       — Само собой, — произнес Ран, и Харучие удивленно открыл глаза: в его голосе послышалась улыбка. Хитрая, довольная улыбка. — Что они? — обратился Ран к Харучие, отняв ладонь от его головы, чтобы Харучие мог взглянуть ему в глаза.       — Они одинаковые, — шокированно протянул он. — Как Риндо теперь поймет, кто из них Соя?       Ран усмехнулся:       — О, поверь, Риндо Сою даже в темноте узнает.       — По запаху? — пьяно выдохнул Харучие.       — Типа того, — улыбнулся Ран. — Помочь тебе принять душ или пойдешь сразу к себе?       Харучие поджал губы. Этот вопрос словно вернул все в его голове на свои места: он один — наедине со своими мыслями, терзаниями и воспоминаниями. С неприветливой безликой комнатой, с холодной постелью. Будь он трезв, он бы, конечно, проглотил до капли всю снова подкатившую к горлу горечь, но он был пьян.       — Не хочу к себе, — капризно, чуть заплетающимся языком произнес он и скрестил руки на груди. — Не пойду.       — Не иди, — согласился Ран. — Пошли ко мне. Риндо вряд ли вернется раньше завтрашнего утра. Идем, — поманил его Ран, открывая дверь в комнату. — Устраивайся пока, я принесу тебе одежду для сна.       Харучие не пошел к той кровати, на которую указал ему Ран. Дойдя до кровати у противоположной стены, он плюхнулся набок и, поджав колени, устроил между ними вдруг ставшие слишком горячими ладони. Он редко творил какие-то откровенные безумства, будучи пьяным, но сейчас что-то внутри, что-то по-детски вредное хотело посмотреть, что же скажет на это Ран. Харучие хотелось увидеть его эмоции — пусть бы это была даже злость или раздражение — все равно, просто чтобы перестало выглядеть как выточенное из камня изваяние его красивое, с идеальными линиями лицо, чтобы отразилось на нем хоть что-то, чтобы…       — Хорошо, давай поспим вместе, — безразлично пожал плечами Ран.       Харучие обреченно выдохнул и закрыл глаза. ***       Первым, что почувствовал Харучие, проснувшись, было чужое теплое тело под его ладонью. Он даже подумал было, что это сон — может быть, чересчур реалистичный, но очень приятный, каких он не видел уже давно, но тупая, молотящая по вискам и затылку боль, почти причиняющая страдание жажда и ощущение, словно у него во рту побывала с определенной целью стая кошек, не меньше, убедили его в том, что происходящее с ним — самая что ни на есть реальность. Он открыл глаза и обнаружил себя в постели Рана, прижимающимся к нему со спины и обнимающим рукой его голый торс.       Было сложно сказать, который час: плотные темно-коричневые шторы пропускали лишь жалкие крохи солнечного света, обрисовывавшие на ткани контур окна желтоватыми прямоугольниками. Вокруг было тихо, нигде не шумела вода, из коридора или комнаты этажом выше не доносилось ни звука. Ран мирно спал, мерно дыша и чуть посапывая, и эти спокойные выдохи и вдохи утихомирили вспыхнувшее было внутри паническое желание отпрянуть от него как можно скорее и сделать вид, что это не он и ничего не было вообще, заставили его испариться, как воду в луже на летнем солнцепеке, оставив лишь приправленное легким волнением и головной болью умиротворение. Харучие чуть отстранился и скользнул глазами вдоль тела Рана. Они оба спали без одеяла: одно на двоих, оно в конце концов как-то оказалось у них в ногах большим белым комком, и вид ему сейчас открывался… Харучие тяжело сглотнул. Одетый лишь в черные боксеры, обтягивающие худые бедра и округлые ягодицы, Ран притягивал взгляд буквально каждым изгибом своего тела. До дрожи и нехватки воздуха хотелось коснуться его — не облапать, именно коснуться, осторожно, одними кончиками пальцев, провести от плеча к предплечью по явным даже в расслабленном состоянии крепким мышцам, очертить чуть выпирающие лопатки и изящные ямочки на пояснице, уложить ладонь чуть ниже талии, чувствуя выпуклость тазовой кости и тепло кожи даже через одежду. Харучие тихо выдохнул сквозь приоткрытые губы и изможденно прикрыл глаза. Это было для него немного слишком.       — Мм… Нравится то, что ты видишь? — сонно спросил Ран и потянулся, окончательно втискивая многострадальное одеяло в изножье кровати. Харучие вздрогнул. Он вдруг почувствовал себя так, словно его поймали на каком-то страшном преступлении: хуже того факта, что он в принципе был в постели Рана, показался ему тот факт, что он разглядывал его, полуобнаженного, ничего при этом не предприняв. Ран чуть сдвинулся, притираясь ягодицами почти вплотную, и довольно хмыкнул. — Нравится, — констатировал он. — Хочешь, сексом займемся?       Харучие вздрогнул и убрал с его талии руку. Объективно Ран был чертовски горячим, и ни одна его черта не отталкивала — он притягивал всем, даже своим безразличным ко всему отношением, и какая-то его часть усиленно кивала головой, веля соглашаться на все, что ему предлагают. Но другая… После отношений с человеком, который, как он понял вчера, и не любил-то его никогда, последнее, чего ему хотелось сейчас — утренний перепих ради перепиха. Хотелось чувств. Даже минимального осознания, что Ран предлагает ему это потому, что он ему нравится, а не потому, что скучно или еще по какой-то причине.       — Мне пора, — тихо сказал Харучие. Ран резко развернулся к нему и посмотрел ему прямо в глаза. Фиалковая бездна его радужки не была такой яркой, как прежде, но лицо все еще не выражало ничего — все те же спокойные черты, сомкнутые губы и ни единого мимического свидетельства какой-либо эмоции внутри.       — Зачем? — спросил Ран, не сводя с него взгляда. — Останься, сегодня суббота, занятий нет. Давай поспим еще немного?       Харучие внутренне заметался. Было бы Рану действительно совсем все равно, он бы, наверное, просто отпустил его. Привычно пожал бы плечами, накрылся бы как следует одеялом и даже не обернулся бы, когда Харучие уходил — такого он, на самом деле, и ожидал, говоря это. Колкий льдистый ком в горле оттаял, растекаясь по груди еле ощутимой прохладой. Харучие приложил к ней руку, утихомиривая и согревая это иллюзорное ощущение теплом собственной ладони, и кивнул, соглашаясь. Помог Рану расправить комок из одеяла и, едва они оба оказались укрыты, снова приобнял его за талию. Какая разница, что будет потом, если в этом моменте, ощущая теплое тело под собственной ладонью, он чувствует себя хорошо. Думая об этом, Харучие закрыл глаза и уже спустя секунду провалился в сон.       Риндо вернулся в собственную спальню около десяти утра. Тихо открыл дверь, зная, что Ран наверняка еще спит, и осторожно ступая вошел и двинулся к своей кровати. Обнаружив в постели брата Харучие, он приподнял бровь и тихо хмыкнул себе под нос: отчего-то он не был сильно удивлен, увидев его розоволосую макушку, но при этом ни одной жизнеспособной версии касательно того, как подобное вообще могло произойти, у него не было. Опустив рюкзак на пол рядом с кроватью, он принялся стягивать с себя толстовку, но замер на полпути, услышав со стороны кровати Рана шевеление.       — Я же говорил тебе, и не раз, что ты слишком громко думаешь, Ринни, — прошептал Ран, оторвав от подушки голову. — Который час?       — Десять, — ответил Риндо. Подойдя ближе, он уселся у кровати Рана, скрестив ноги по-турецки. — Я в магазин пойду, тебе что-то купить?       Ран подумал мгновение, а затем осторожно убрал с себя руку Харучие и грациозным движением сполз с кровати.       — Я пойду с тобой. Дай мне три минуты.       — А… — Риндо кивнул головой в сторону Харучие, — с ним что?       — Пусть спит, — пожал плечами Ран. — Не нужно его будить.       Брови Риндо поползли вверх. Очень захотелось, внимательно посмотрев в глаза человеку напротив, спросить, кто он и что он сделал с его братом: Ран со своим вечным ко всему безразличием не то чтобы был к окружающим неуважителен, но ходить вокруг кого-то на цыпочках, боясь нарушить покой и сон, он стал бы в последнюю очередь. По крайней мере, Риндо за все годы жизни с ним такого не видел ни разу. Впрочем и того, чтобы Ран тащил кого-то в свою кровать, разрешая при этом закидывать на себя конечности во сне, тоже. Но сюрпризы на этом не закончились.       В магазине Ран, взяв себе пару энергетиков и каких-то не совсем здоровых сладостей, последовал за Риндо в молочный отдел, и стоило тому взять с одной из высоких полок бутылку молока, как Ран тут же выхватил ее у него из рук и поставил себе в корзину.       — И давно у тебя закончилась непереносимость лактозы? — скептически поинтересовался Риндо. — Я чего-то не знаю?       Сохраняя невозмутимое выражение лица, Ран взял еще одну бутылку и поставил рядом с первой.       — Это для Хару, — как что-то само собой разумеющееся, произнес он и, не сказав больше ни слова, отправился в отдел готовой еды.       — Я точно чего-то не знаю, — пробормотал Риндо себе под нос, глядя ему вслед. А затем пожал плечами: это Ран, только ему одному известно, что творится у него в голове; взял для Сои несколько бисквитных пирожных в шоколадной глазури и двинулся вслед за ним. ***       Когда Харучие проснулся и обнаружил, что он в кровати один, он почувствовал себя брошенным. Чувство это было неприятным, вроде того, какое он испытывал после расставания с Майки, но не таким едким, больше похожим на что-то вязкое, застрявшее в горле, чем на кислоту, грозящую вот-вот растворить слизистую, с шипением оставляя на ней незакрывающиеся дыры. Головная боль не отступила окончательно; двигаясь осторожно, чтобы не усиливать тяжелую, все еще бьющую по вискам пульсацию, он присел на постели и осмотрелся. Комната выглядела так же, как и его собственная, за тем лишь исключением, что казалась более обжитой, словно все в ней носило на себе отпечаток ее хозяев, их тепло, и от этого хотелось задержаться, даже несмотря на чувство дискомфорта оттого, что он так или иначе в чужой постели и в чужой спальне один.       Но нужно было идти. Подумав о Ране, он представил ту тяжесть, что повиснет облаком между ними, когда они увидятся в следующий раз: Харучие почему-то даже не сомневался, что даже потребуй он от Рана каких-то объяснений — почему позволил лечь вместе с ним, почему не выгнал утром, а принялся вместо этого уговаривать его уснуть снова — он их все равно не услышит. Да и спрашивать не хотелось: въевшееся под кожу одиночество, которое он чувствовал даже когда был с Майки, но не хотел признавать, стало закипать под ней, плавя легкие и мешая дышать. Он не ждал ничего хорошего и поэтому думал, что пока не стало слишком тяжело, лучше просто прекратить это все, даже если ничего еще толком не началось.       Едва он поднялся с кровати окончательно, дверь в комнату приоткрылась.       — О, проснулся, — мягко сказал Ран, входя внутрь. В проеме мелькнула фигура Риндо, и Харучие неловко махнул ему рукой, когда их взгляды встретились. Всего на секунду, потому что затем Ран прикрыл дверь снова, прерывая зрительный контакт и отрезая их от остального мира одним как всегда грациозным движением руки. — Я надеялся, ты будешь спать, когда я вернусь, — признался он, подходя чуть ближе. На самом деле, слишком близко — Харучие мог чувствовать и запах его парфюма, и аромат ополаскивателя для белья, и крохи уличной свежести, которую он принес с собой на одежде. Он не знал, что говорить, лишь стоял, раздираемый противоречивыми чувствами и молчал, глядя на Рана, чуть нахмурившись. Ран смотрел на него в ответ. Харучие чувствовал, как пол под ногами ускользает, а фиалковая бездна затягивает его в себя — это было приятно, но одновременно страшно, и поэтому не хотелось ей поддаваться. Он зажмурился и сделал глубокий вдох.       — Я пойду, — сказал он, забыв даже о том, что стоит посреди чужой комнаты в одной лишь футболке и боксерах. — Спасибо за…       — Подожди, — остановил его Ран, осторожно прижав ладонь к его груди. Едва Харучие опустил взгляд, прослеживая его движение, Ран отнял ее, так резко, что стремительность этого жеста мелькнула в его глазах неяркими желтоватыми всполохами. Словно он сам этого от себя не ожидал. Харучие нахмурился. Ран снял с плеча рюкзак, открыл его и вынул оттуда бутылку молока — чуть влажную от конденсата, опустил рюкзак на пол и протянул ее Харучие. — Вот, я тебе молока купил, — сказал он, протягивая ему бутылку.       Харучие опешил. Метнулся взглядом от лица Рана к сжимавшим ее пальцам, длинным, цепким, чуть побелевшим от напряжения и все равно очень красивым. Осторожно потянулся руками — ладонь левой опустил под донышко, придавая бутылке устойчивость, а пальцами правой осторожно, боясь даже дышать, накрыл пальцы Рана. Он все еще не знал, что говорить. Поэтому просто привстал на носочки и, чуть наклонившись вперед, прижался к его губам своими.