Ты все ещё человек

      Слёзы текли безостановочно, нога, отнявшаяся от бомбардировки города, стала болезненно пульсировать, а дрожащие пальцы не могли удержать и нити. Слёзы лились не из-за боли, а из-за отчаяния. Оно поглощало Вильгельму и перекрывало кислород, вызывая удушье и очередную истерику. Все ее тело било словно током. Изо рта уже рвались крики и мольбы прекратить кому-нибудь этот ужас, губы были искусаны в кровь, если не в мясо. Кожа стала почти серого цвета, однако лицо было красным из-за рыданий количества выпитой водки за эти недели. Глаза стали безжизненными, выражающими боль и бескрайнюю безысходность. Вильгельма была загнана в угол подобно маленькому зверьку, над которым скалил зубы огромный волк.       Вот только не было ни волка, ни угла, да и она являлась человеком. Однако было вынесено решение о переселении немцев из Калининграда в Германию. На их место придут русские.       Вильгельма, прочитав письмо о секретном указе, смогла выдавить из себя смех, который от осознания правдивости слов на бумаге превратился в рыдания, больше походившие на вой раненого зверя. В тот день она билась в истерике возле входа в квартиру, каждые несколько минут ударяясь головой об угол тумбочки, и сломала один из костылей, который в порыве гнева кинула в стену с такой силой, что от него отлетел даже нижний наконечник.       Одиннадцатое октября сорок седьмого года. Это был чертов октябрь.       Народ, ни в чем неповинный, должен был страдать по воле верхушки. Никто почему-то и не задумался, даже на секунду, что самих немцев подчинил своей воле Третий Рейх. Никому и никогда не приходило в голову, что немцы — тоже покорённый народ.       И теперь ее люди должны были страдать. Их вынуждали собирать пожитки, оставлять свои дома и шагать в неизвестность, которая сулила голодную смерть. У Германии были свои проблемы, им не до лишних ртов, которые тоже нужно чем-то забивать.       Вильгельма в полном отчаянии. Ее колотит от нескончаемых слез и страха. Она еле находила в себе силы хотя бы есть и делать элементарные дела, такие как помыться. Сил не было ни на что, кроме как слез.       Прошло почти полгода с начала переселения немцев.       Русские оказались далеко не святыми.       Вильгельма, порой находящая в себе силы выйти на улицу за продуктами, видела мертвые тела немцев, спрятанных за мусорными пакетами. Они смотрели на неё своими стеклянными безжизненными глазами, пока та плакала над трупами и закрывала бледными пальцами их веки, а после поднималась и, опустив голову, продолжала путь.       Она своими глазами видела избиения обычных немцев, которые даже не понимали, за что с ними так обращались. Вильгельма с дуру однажды заступилась. Синяки с рук не сходили около месяца.       Ее народ заставляли работать, словно те были рабами, без денежной или какой-либо оплаты. Они стали козлами отпущения для русских, которые натерпелись ужасов войны. Им нужно было куда-то спустить свои гнев и страх. А под руку попадались как раз те, кто ответить им сильно и права не имел.       Вильгельма чувствовала их боль. Ее город уже частично был разрушен, но его ведь было можно и отстроить. А народ, живший там веками, вернуть было нельзя. Из неё словно выкачивали кровь вживую, бросая после издыхать на обочину. Она задыхалась в своей боли, корчилась от неё, лёжа спиной на холодном полу, харкала кровью и пачкала ею все вокруг, размазывая ее по лицу вместе со слезами. Вильгельма была никчёмна, беззащитна, беспомощна и слаба, словно вмиг стала младенцем.       Она была одинока в своих страданиях, была никому не нужна и была абсолютно разбита. Вильгельма даже не тешила больше надежд собрать себя когда-то по кусочкам и стать такой, как раньше.       Она больше не станет милой девушкой с ласковым взглядом янтарных глаз, больше не сможет улыбаться беззаботно и по-легкомысленному весело, больше никогда не будет плести венки маленьким детям и играть с ними в салки, с переполняющей душу радостью просто любить свой народ. Теперь на Вильгельме отпечаток войны, горя и безнадеги, которые словно поставили на неё штамп. Этот штамп скорее был как след от раскалённого тавро — след от него останется на всю жизнь и никогда не исчезнет, напоминая о себе каждый раз, когда смотришься в зеркало.       На бёдрах с каждым новым днем стали появляться порезы, оставляя от себя в первые часы красные полосы, позже превращаясь в тонкие шрамы. Лезвие в руках стало привычным атрибутом в руках Вильгельмы. Холодный по началу метал становился горячим и с ней капала кровь. Порез, порез, порез.       Физическая боль просто отлично глушила моральную. Но только на время. Казалось, еще немного, и места для новых порезов больше найдётся. В тот момент Вильгельма начала резать прямо по старым, вызывая более яркие вспышки боли.       Кровь вновь марала все вокруг. Вильгельма была рада этому. Кровь всяко лучше слез.       Вильгельма сидела на своей кухней, занавески с окон которой пришлось содрать еще пару лет назад, и трясущимися руками закрывала своё лицо. Больно, больно, больно.       Это слово, казалось, уже записано у неё на подкорке, всплывая перед глазами каждый раз, приходилось снова понимать, что происходит за ее дверью.       Вильгельма выпила таблетки из банки с надписью «успокоительное» и запила ее содержимое парой глотков водки, которая привычно обжигала горло. Лучше не становилось все равно.       По ее щекам вновь потекли уже столь привычные слезы, которые стали рутиной, как по квартире пронеслась пронзительная трель дверного звонка. В глазах Вильгельмы появился страх. Неужели опять они? Не хотелось ей сегодня получать порцию унижений. Она пока и сама неплохо не справлялась с унижением себя.       Она тут же вскочила со стула, опираясь на костыли и немного шатаясь от спиртного, и подбежала открывать дверь. Отодвинув засов в сторону, Вильгельма вполне ожидаемо качнулась и с грохотом упала на пол вместе со своими костылями, но все же успев толкнуть дверь, чтобы та открылась.       Перед ней стояла Григория. Собранная, стоящая как по струнке, с суровым выражением лица, в военной форме. Вильгельме стало немного спокойнее. Эта гостья бить просто так не станет. Пока она держит рот на замке или не говорит на немецком, то может быть спокойна. — У тебя уже вошло в привычку встречать меня, сидя на полу? — поинтересовалась Григория, поднимая хозяйку квартиры и помогая опереться ей о костыли, — У тебя весь дом провонял дешевой водкой и валерианкой. — Я знать, — ответила Вильгельма, совсем неуверенная в правильности всего произношения, постановки падежа и ударения. Однако гостья все равно ее поняла, — Вас послать Москва? — Нет, — ответила Григория, — Просто приехала. — Вы явно не вовремя, — отрезала Вильгельма, не желая представать в таком жалком виде. Однако разве ее согласие вообще требуется?       Григория сразу отметила неприятный запах в квартире. Она знала о том, что сейчас происходит в бывшем Кёнигсберге. Естественно, она и послала письмо в Калининград об этом. Вильгельме было совсем плохо. Надпись на предплечье ныла нещадно. Это раздражало. Но и эту полуживую немку тоже было жалко.       Григория, все же, надеялась, что Вильгельма справляется лучше. И по итогу все оказалось настолько хуже, что она увидела ее такой разбитой и измученной, что любому бы захотелось ей помочь. Этим Григория и решила заняться.       Вильгельма, одетая в какое-то платье серого цвета, что закрывало колени и локти, покачиваясь, направилась на кухню. Григория последовала за ней. В комнате царил ужаснейший беспорядок: тарелки и прочая посуда были свалены огромной горой в старенькую раковину, стол забит пустыми стеклянными бутылками и банками, что пахли успокоительным, запах водки был с каким-то непонятным металлическим привкусом, а по всем углам были разбросаны ржавые лезвия.       Вильгельма плюхнулась на скрипнувший от таких действий стул. Григория опёрлась плечом о дверной косяк, наблюдая за ней. — Добро пожаловать, — хмыкнула Вильгельма, разводя руки в приветственном жесте, — Как вам Калининград, полный русский народ? — Просто чудесно, — кратко ответила Григория. — А трупы немцев в подворотнях тоже чудесное зрелище? — проговорила Вильгельма. — Такого не видела, — произнесла Григория, понимая в чем дело.       Русские, которые были переселены в бывший Кёнигсберг, распустили руки. Немцы же, что еще оставались на этой территории, стали просто ребятами для битья. Причем они не могли что-либо им сказать. Теперь они стали гонимым ото всюду нацией, которую ненавидит весь мир.       И Вильгельма вынуждена жить в этом, не в силах сделать хоть что-то. Она не может ни уехать, ни помочь, ни противостоять союзу. Она вообще теперь ничего не может. Остаётся только пить и пытаться глушить боль всеми известными способами, чем Вильгельма и занимается. — Это пока, — уверила Вильгельма, уже клюя носом. — Не сомневаюсь, — согласилась Григория, — Позвольте вам помочь дойти до кровати.       Вильгельма не до конца поняла смысла слов гостьи и потому выгнула бровь в непонимании. — Вы хотите сделать что? — спросила та, — Я вас не понимать. Не стоило вам приезжать.       О, Григория и сама это знала. Да вот только все внутри что-то не давало ровно на месте сидеть, не зная, что там с этой немкой с ее дурацким акцентом, от которого у неё, порой, от страха кровь в жилах стыла. Не могла она просто и все. Такая вот она дура. — Спать тебе надо, — повторила Григория, подойдя к хозяйке квартиры, — Я помогу дойти.       Вильгельма и не знала, что ей нужно ответить. Поэтому она и предпочла отвернуться в сторону, посматривая в окно. За ним почти пустая улица и другой дом. На улице уже горели фонари, освещая дорогу поздним прохожим, луна скрылась за густыми облаками, делая небо совсем темным, а ветер, идущий со стороны моря, безжалостно качал и гнул ветви деревьев во все стороны, грозясь их сломать своим напором. Вильгельма не любила такую погоду. Это вгоняло лишь в большую апатию.       Григории было как-то все равно, что на это скажет Вильгельма, поэтому взяла ее на руки и понесла в соседнюю комнату, отодвигая ногой костыли в сторону от прохода. Вильгельма даже не сопротивлялась — не было на это сил. Ей бы не захаркать кровью все вокруг и не завыть от боли, что никак не хочет ее оставить в покое, уже не до мелких пререканий.       Григория уложила Вильгельму на расправленную постель, острожно укрыла одеялом и, неожиданно для себя, села на стул рядом. Немка смотрела на неё пьяными глазами, в которых плескалось столько боли и отчаяния, что жалко ее становилось уже точно и явно.       Григория видела разрушенную часть города. И знала, чем чреваты такие события для города. — Спи, — велела Григория, дожидаясь хоть какой-то реакции со стороны Вильгельмы.       Ты лишь еле заметно кивнула и стала закрывать глаза.       Она сама с трудом это пока понимала, но ей стало чуть лучше в компании своей гостьи. Однако, что на это повлияло, она пока не знает. Да и не надо пока, раз не поняла.       Григория встала и направилась обратно на кухню. Та встретила ее тем же беспорядком, что и десять минут назад. Убрать его, все же стоило.       Костыли валялись на полу рядом ржавыми лезвиями, что гостья заметила, и вызывали грусть.       Григории было действительно жаль эту полуживую немку. Мысли о ней отзывались какой-то глухой болью и каким-то странным желанием хоть капельку помочь.       Пока Григория была готова смириться со своей жалостью к ней.       Видимо, это только пока.