Отец
Невероятно холодно и как-то горько на душе. Дождь заливается в кроссовки, и даже нет сил уже сопротивляться огромным жабам, которые зажимают меня в ПАЗике. Склизкие. Им, наверное, сейчас хорошо под дождём. У них же кожа мокрая. А у меня вот сухая, но джинсовка её такой не сохранит, учитывая ливень. Сейчас в маршрутке не тепло, а как-то жарко и сильно воняет слезами. Как будто со мной сейчас едет Плакса. Она вряд ли бы сюда поехала, здесь нет магазинов типа КБ или Бристоля… Стоп, а что здесь вообще есть? Иссиня-чёрная пустошь заканчивается или только прерывается жёлтым светом фонаря, я не знаю. Жабы медленно выходят из автобуса, а за ними и я. Зачем им зонты? Я понимаю, хочется, наверное, показать: «У меня есть зонт! А у тебя нет, хаха, неудачница!», но это не то чтобы приятно. Почему ветер всё ещё дует? Где-то в голове звучит мой детский голос, умоляющий – ветер, не дуй! Ветер, не дуй! Ветер не сжалится и не перестанет, но может в этом и есть его прелесть? Он неумолимый и его просто невозможно остановить. Как бы я хотела быть похожим на него… Мои ноги шлёпают по лужам, хотя уже похоже, что лужи в моих кроссовках шлёпают по тем, что на земле. Грязь расплывается под ногами, грунт неустойчив, и я с трудом дошла до могилы Отца. Облупившаяся ржавая оградка, грязная и неухоженная территория. - Неужели я приходила к тебе так давно? Вроде бы нет. Я… Всегда не знаю, что тебе говорить, я словно бы теряюсь перед тобой. Это нормально, просто подумай ещë. Сегодня в школе меня опять заперли в шкафу мерзкие сарпы. С чего ты взяла, что лучше их? Тебя же вызволила твоя подруга, но я видел твои противные мысли. Что? Какие мысли? Ты думала, я не замечу, что ты испытываешь к ней симпатию? Это не симпатия, ты неправильно понял. Всё я правильно понял. Я думал, ты не будешь как остальные. Ты неправильная, ты ужасный человек, ты не заслуживаешь жизни. Ты, конечно, прав, но я ещё поживу. Возможно, мне стоит уйти отсюда прямо сейчас. Я могу говорить в твоей голове постоянно, беспрерывно. Мне неважно, хочешь ли ты этого. Нет, прочь! - Я убежала с кладбища. Чувствую себя ужасно. Мои мысли как будто поглощаются им. Да, я его разочаровала. Но это не значит, что я плохая. Наверное. Чёрт. Я сегодня не спасла Плаксу, до сих пор не сделала домашку, препиралась с Отцом. Я просто невероятно ужасный человек. Эту мысль мне уже никто не внушал. Отец… Звучит ровно как в тот день, когда я видела его в последний раз. Странно, что он продолжает говорить со мной, даже не удосужась выйти из своей могилы. Может, стоит его раскопать? Хотя нет, так делать нельзя, под землёй ему тепло и спокойно. Я на это надеюсь. Таня сказала мне приходить к нему, когда буду скучать, она до этого сказала, что ему будет хорошо в другом мире. Не думаю, что за всю свою жизнь перестану по нему скучать. Тогда всё было вроде хорошо. Мы были словно семья из фильмов. Он приходил с работы где-то в обед, хоть и зарабатывал много, а по выходным мы с ним и Плаксой любили выбираться на улицу – в лес или в парк аттракционов. Он много знал о растениях и насекомых, обитающих в нашем лесу. Я любила ходить с ним в сосновый бор в августе. Янтарные деревья раскалялись, казалось, до огромных температур. Отец шутил, что на их коре можно было жарить яичницу. Он говорил, что делал так на асфальте, когда жил на юге. Сейчас мне кажется, что это неправда, но проверить это я смогу только когда буду дома у Тани, а это будет нескоро. Всё-таки интересно, до какой температуры может нагреться асфальт? Наверное, на любые вопросы можно найти ответ в интернете. Раньше для меня интернетом был Отец. Он знал всё, так я думаю. Почему он не мог порыться в своей голове и рассказать мне о том, что любить – неправильно? Ну, не совсем любить. Вот, например, любить Отца – это хорошо, даже несмотря на то, что он так поменялся, лёжа под землёй. Любить Таню тоже хорошо, она спасает меня от Плаксы. А любить Машу – неправильно, и даже Даню любить скорее всего неправильно. Хотя, чем больше живу, тем меньше хочется употреблять это слово – любить. Наверное, это и верно, что слово нехорошее, и чувство нехорошее, так и жить легче, отгородив себя от любви. А кого мне, по существу, любить? Хочется, конечно, любить Отца. Но уже невозможно, по большому счёту. Он постоянно чего-то требует от меня, злится и кричит. Это не должно меня волновать, потому что я заслужила это, однако я же лучше многих людей, и уж точно лучше этих существ, которые снова встретились мне на остановке. Лушши со своими детьми гогерами почему-то плохо чувствуют себя под дождём и ураганным ветром. Кажется, это потому, что гогеров сдувает, они такие маленькие и беззащитные, но пасти у них уже огромные, видимо специально, чтобы безостановочно кричать или плакать. Но… сейчас он не кричит и не плачет. Слёзы медленно и тихо стекают по его зелёному лицу. Стоящий над ним лушш выглядит строгим и до мурашек пугающим. Я замечаю на лице гогера царапину, ближе к носу, как будто каким-то камнем. Его лицо! Он! Он только что превратился в человека! Это... Он… Ай, к чёрту. На вид ему лет шесть, и он так же плачет. Боже, на улице же так мокро и так холодно, как он терпит? Бедный ребёнок, ещё и рядом с лушшем. Рука этого чудища наверняка такая мерзкая, с неё стекает вода. Как её вообще держать? Хорошо, что здесь хотя бы светло. Мы как будто снова на островке суши в океане. Жаль, что здесь вообще не сухо. Холодно и сыро, мои ноги начинает сводить от холода. Зачем мне эти кроссовки, если они вообще не помогают? Я всматриваюсь в чернотную сырость, а она в ответ всматривается в меня. Нет, серьёзно, это, кажется, автобус своими жёлтыми тёплыми глазами смотрит на меня! Странно, что на нём нет номера, но это и неважно, здесь ходит всего один. Он подъезжает и обрызгивает меня водой из лужи. Внутри него сидят моли. Оттуда пахнет газом и жжёной пылью, хочется поскорее забраться туда и уснуть, хотя бы стоя, ехать ведь минут сорок, не меньше. Место в автобусе нашлось, рядом с грелкой, как ни странно. Ноги сразу заныли, а слезами запахло ещё больше. Может быть, они у меня на одежде остались от Плаксы? Однако стало так тихо и спокойно на душе. Кажется, меня ждёт сорок минут хорошего времени, постепенно моли будут разлетаться, и я останусь одна, а может и не одна. Кстати, где мои знакомые лушш и его ребёнок? А, вот они, на соседнем сидении. Ребёнок успокоился, ему, кажется, тоже хорошо. Пахнет газом всё больше, я согрелась и стало даже сухо. Так всё вокруг тепло, светло, тихо и спокойно… спокойно… спокойно…***
Я иду по июльскому лугу, вокруг тимофеевка. Я срываю её и жую. Солнце светит нежно и греет, совсем не жарко, но пахнет так вкусно и знакомо, кажется, ноги мои босы и волосы распущены. Почему у меня всё ещё длинные волосы, я же подстригла их пять лет назад? Я такая маленькая, иван-чай сходится над моей головой, потихоньку закрывая солнечный свет и голубое небо. Всё стремительнее и стремительнее отдаляя меня от… Я вижу, что это уже не иван-чай, это липа, а я на качелях, я смеюсь, а сзади крепкие руки Отца разгоняют качель. Я лечу туда-сюда, резко отклоняюсь вбок, меня тут же ловят. Я испугалась, но Отец смеётся, и я смеюсь вместе с ним, понимая, что опасность миновала. Так… Громко. Барабан бьёт. Так беспощадно, так неумолимо. Но мне сейчас весело, я прыгаю от счастья, меня подбрасывает в воздух. Я вижу военных, они одеты в причудливую красную форму, барабаны у них в руках. Палочки так методично двигаются в их кистях, невероятно завораживающее зрелище, за которым так же внимательно, как я, наблюдает Отец. Он уже не такой огромный, как на поле. Вдруг подул ветер, и стих звук барабана. Я… в автобусе?***
Я медленно просыпаюсь, однако с осознанием произошедшего приходит и скорость в конечностях. Невероятно быстро стартую со своего места, шестым чувством понимая, что проехала свою остановку. Так оно, конечно, и было. Вместо того, чтобы сейчас идти к себе домой, пить горячий чай или просто снять с себя мокрую одежду, я очутилась на конечной остановке, в автобусном депо. Просто отлично. Кажется, моего исчезновения, как и появления, никто не заметил. Пора шлёпать до дома. Только вот где он?.. Я обычно не особо долго ориентируюсь в пространстве, так как знаю свой город достаточно хорошо. Если я ехала на западный выезд из города и очутилась в депо, а точнее, на автовокзале, значит, идти нужно в любом случае назад – это… Получается, по Октябрьской, а потом по Клюквина, и дальше через Маяковку по Пирогова до моей Новомосковской… Тяжко. Но зато теперь хотя бы примерно ясно как мне добраться до дома. А ещё ясно, что по такому маршруту не ходят автобусы или троллейбусы, да и времени сейчас наверняка много. Я могла бы спросить у кого-нибудь, но люди далековато, на вокзале, а возвращаться уж точно не хочется. Не хочется делать ни одного шага назад, наверное, поэтому сейчас для меня не ходит общественный транспорт. Я не знаю, почему, но мне сложно отступать, сложно признавать, что я ошиблась. Мне всегда было сложно повернуть назад, если я уже решила, что это будет именно так. Сейчас я упрямо иду пешком, погода колется и обжигает лицо холодом, однако это дело принципа. Я не сдамся и не сойду с намеченного заранее пути, даже если это доходит до абсурда. Так поступать страшно, но страшнее думать о том, что будет, если что-то поменяю. Если что-то поменяю, то перестану ходить к Отцу, перестану успевать по предметам в школе. Пресловутое «будь собой» сыграет со мной злую шутку. По крайней мере, я так думаю. Я словно подвешена верёвкой своих же ожиданий от себя чего-либо. Я жду от себя хороших оценок, послушания перед взрослыми, смирения перед богом. Однако, мне всё-таки кажется, что этого от меня ждёт Отец. Он не хочет, чтобы я менялась. Но в голове вертится один вопрос – почему же он тогда так сильно изменился? Голос его, значит, это он, и сомнения в сторону. Если подумать, он никогда не говорил со мной вслух после своей смерти. Только кричит, упрекает, а я думаю, что сделала не так. Наверное, стоит с этим смириться. Так у всех. Ну раз они молчат, значит и я должна молчать. Что-то острое дёрнулось во мне при этой мысли. В голове всё имело немного другой характер, нежели выплеснувшись в голос. Для чего я себя ограничиваю? Я же не ограничиваю себя в общении с собой вслух, потому что вряд ли существа вокруг меня поймут мои слова, воспримут их серьёзно. Когда я вижу людей, я, конечно, замолкаю, но это происходит нечасто. Почему я строю стену между мной и свободой. Вот, например, сейчас – кроссовки мне уже надоели до чёртиков, и я снимаю их. Очень больно идти по асфальту босиком, но тем не менее, я хотя бы здесь пройду так, как я хочу. Где-то послышался грозный голос Отца: что ты… Какого гогера ты творишь? Надень обувь немедля, застегни куртку! Я не хочу тебя слушать, дай мне хоть минуту передохнуть от твоего голоса! От моих громких криков проходящий мимо змей поморщился. Да пошёл он!.. ААААААА! Я больше не могу это постоянно терпеть, голос Отца и правда говорит безостановочно, теперь ещё и моим ртом. Просто невозможно ощущать в одной голове столько разных мыслей, от них меня косит вбок, и я падаю. Сейчас никто не стремится мне помочь, потому что никого вокруг нет. Я так хочу сбежать отсюда и забыть всё, что происходит. То ли давление понизилось, то ли ещё что – всё плывёт перед глазами, а я ведь уже почти дома… Наверное… Нет, нет, лучше злиться и разрывать голову, чем потерять сознание, потерять… контроль… Я вдыхаю очень резко, трясу головой, встаю из куста, в который упала, держась за него и за стоящий рядом забор. Сколько можно притворяться, что тебе плохо? Встань и иди, тебя Плакса ждёт дома, тебе завтра в школу, для чего ты вообще ко мне приходила, глупая ты девчонка, мелкая и тупая школьница. Ты подумала, что я соскучился? За кем я только не соскучился, но явно не за тобой. Ты просто ничтожество, надень обувь, иди уже, сколько можно повторять? У меня нет сил его прерывать, да и сознание вроде возвращается в норму. Может, оно в ней и было, просто я, как всегда, что-то себе надумала. Отец прав, и это не обсуждается. Я сразу ищу ключи в кармане, не нахожу их, и снова иду в куст. Из окна выглядывает рыба-капля и крестит меня наркоманкой. Возможно, я бы и другие слова расслышала, но сейчас… Всё плывёт, болит живот, что-то сверкает, хватаю, нет, снова оседаю на землю, голову бросает из стороны в сторону, Отец бьёт меня по щекам, я продолжаю искать. Чешется шея, но она и рука мокрые, вместо приятного ощущения остаются мерзкие следы на коже и под ногтями собирается верхний слой моей шеи, чешется голова, я взревела и пытаюсь из расчесать до крови, чтобы больше никогда в жизни о себе не напоминали, чешутся кисти, лоб, снова шея и подбородок, слёзы брызгают из моих глаз, становится вдруг горячо, и на контрасте с этим понятно, насколько холодно на улице. Очень холодно, очень мокро. Моя голова падает на землю и пачкается в ней, наверное, тело не перестаёт чесаться. Я ненавижу это тело, я ненавижу это сознание, я ненавижу себя! Мой крик тает во мгле, мне становится ещё хуже, волосы падают на лицо, поправляю их, снова, снова, снова, хватаю себя за корни и до боли сжимаю зубы. Очень обидно и больно сейчас, но это необходимо – бить себя головой о землю, может, мозги вправятся. Вдруг меня переворачивает на спину какая-то сила, и я дико пугаюсь себя. Наверное, от переизбытка эмоций меня начинает дёргать. Моё тело без моего ведома сокращает мышцы, а я отчаянно держу голову, всё пытаясь убрать грёбаные волосы. Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Перестало кидать по земле. Наверное, на чистой силе гнева я встаю, хватаю ключи, которые успела прощупать коленом, и бегу к дому, бежать ещё далеко и очень больно – я забыла кроссовки… Завтра за ними вернусь. Меня шатает, я оседаю на ступеньках, на четырёх конечностях ползу к двери, открываю её и падаю внутрь. Защёлка закрыта, и значит, всё хорошо. Голова пульсирует, это просто невыносимо, перед глазами каша и пелена. Кажется, я снова засыпаю. На этот раз в холодной прихожей. Что-о ж, я за…служила это на…Плакса
Я проснулась. Часы методично тикали. Вокруг была гробовая тишина. Кажется, всё ещё ночь. Это меня успокоило. Я медленно поднялась и отряхнулась, всё ещё хотелось спать, но завтра в школу нужно. Плакса спит на кухне, я слышу какие-то сопящие звуки оттуда. Помоги себе сам. Слабый силуэт стрелок часов подсказал мне, что сейчас третий час ночи. Отлично, я помоюсь, и у меня даже останется время поспать. Я открываю дверь в ванну и вздыхаю с облегчением. Плакса ничего не сломала и не затопила соседей. Как же приятно от тёплой воды, она словно окутывает меня, хотя, ведь так же можно сказать. Я устала от бесконечных холодных дождей этого ноября, я хочу в тёплый дождь августа. Туда, где я была вместе с ней… Туда, где вдалеке гремит гроза, а ты кричишь и бежишь ко мне. Туда, где с охотничьей вышки видно, как по колосьям сорняков от ветра бегут волны. Туда, где даже после дождя тепло и хорошо, потому что ты рядом. Я помню это как сейчас. Честно, с самого первого момента, первых капель, хотя нет, дождь начинается задолго до первых капель. Дождь начинается ветром, прилетевшим из ниоткуда, пылью, летящей в лицо, а когда откроешь зажмуренные в пыльном облаке глаза… Чёрная туча до самого горизонта, но она совсем не пугает – она не грозовая, и ветер сильный, скоро пронесёт её мимо. Крупные капли, как будто слёзы кита, покрывают землю и тебя самого. От них так приятно… Чёрт, я же так всю воду за месяц солью! Выхожу из ванной и смотрю на часы. Прошло, однако, всего пять минут. Как так? Но мне же лучше. Стелю полотенце на подушку и кутаюсь в одеяло. Хорошо. Сон сковывает меня, но червячок закрадывается в голову и начинает есть мозг. Почему я оставила Плаксу на кухне? Так делать нельзя. Ну что за эгоистка – ничего не сделала и сразу спать. Через огромную силу поднимаюсь с кровати, конечно, хочется обратно рухнуть, но Плакса замёрзнет на кухне. Несколько шагов по холодному полу босыми ногами, почти бесшумно. Бам! Ускоряюсь и тут же вижу, что бутылка выкатывается из-под стула. Точно, надо же ещё бутылки собрать для Тани. Одна у Плаксы в руке, три под столом, две на нём, одна в проходе. Вроде не так плохо для недели. Я бы выставила их за дверь, но что тогда соседи подумают? Поэтому собираю в мешок и оставляю рядом с порогом. Теперь надо посмотреть, что с постелью Плаксы. Так, ну вроде чисто, значит можно её тащить. Расталкиваю и жестом показываю на свои плечи. Она смотрит на меня стеклянным взглядом. Ну давай же, давай, поднимайся, вот так, теперь пошли, переставляй ноги сама, давай. Сажаю её на кровать, и она ложится. О, тут лежат её носки, как кстати, замёрзнет же. Надеваю их, пока она пинается. Ничего, ничего. Накрываю её одеялом, она берёт край в руку и сжимает. Можно включить кондиционер, спать не так долго осталось, не загнётся. Как на неё злиться, когда она так лежит, такая хорошая, умненькая, маленькая? После смерти Отца она очень изменилась, она, как и я переживает это с трудом, только к ней Отец почему-то не приходит. Она была… Даже не знаю, как это сказать… Она была яркой. Постоянно чего-то хотела, что-то делала, ведь крайний ремонт в этой квартире – её идея, и даже этот драный чихающий через три часа работы кондиционер. Она так много умела и думала о многом, она умела находить какие-то мелочи, которых никто не видел и не понимал. Она очень любила осень, с этим постепенным похолоданием и потемнением. Она любила мои рисунки, мои детские рисунки, хотя не до конца понимала, что на них нарисовано. Порой её воображение рисовало из каракуль сцены сражений, неведомых животных. Её воображение совсем не под стать её работе. Она раньше работала в Магните, даже не помню кем, но явно не художницей и не писательницей, хотя, скорее всего, могла бы. Она боялась рисковать и во всём полагалась на Отца. Кто же знал, что он захочет уйти от нас туда, откуда его нельзя достать? Она очень много плакала, когда Отец ушёл. Таня тоже много плакала, они любили друг друга, две сестры с одним горем. А потом она начала плакать по-другому. У нас дома стало появляться несчётное количество бутылок, она плакала и пахла слезами постоянно. Она стала кричать на меня, ныть и жаловаться. Как же в те моменты я хотела, чтобы она заткнулась, однако сейчас хочется, чтобы сказала хоть слово. Я забыла, как звучит её голос. Как-то недавно, убираясь, я нашла старую мыльницу – Canon какой-то. В ней была карта на два гига с видео. Там они с Отцом и друзьями на каком-то озере, сидят вокруг костра. Загорелые, счастливые, один играет на гитаре, а Плакса поёт. Нет, поёт не Плакса, поёт моя мама, моя хорошая добрая мамочка, я так скучаю по ней. Сейчас, когда Плакса вот так спит, я, бывает, обманываю себя тем, что это всё ещё моя мать, вот и носки на ней, которые бабушка вязала. Сейчас она поспит, обняв меня, а потом наступит тёплое солнечное утро без боли и криков, без алкоголя, и у нас с ней и вправду будет выход, даже без Отца. Почему так произошло? Мы были друг у друга, Отец тогда ещё не начал болтать в моей голове. Она плакала и не смотрела на меня, хотя я была рядом и готова была ей помочь. Мама, мама, мы же всё смогли бы, почему ты так поступила? Я злюсь не потому, что ты пьёшь, не потому что за тобой нужно ухаживать. Я злюсь, потому что не могу ничего сделать, я как будто растворяюсь, бьюсь о твоё нежелание что-то поменять. Я не рожала тебя, почему ты ведёшь себя, словно я тут взрослая, а ты ребёнок? Почему я ничего не вижу в твоих глазах? Ты смотришь на меня как на пустоту, лишь в глубине что-то отзывается, я чувствую, что тебе стыдно, что тебе плохо. Почему ты ничего не поменяешь? Неужели тебе всё это нравится? Слышала бы ты, как Отец жалеет тебя, он так волнуется за тебя. Но почему-то не может вернуться. Твои грязные светлые волосы сейчас лежат на подушке так беспорядочно, ты хмуришься, наверное, оттого, что я с тобой разговариваю. Но вот ты снова стала спокойна. Ты весь день лежала на кухне, не простудилась ли? Трогаю её лоб, он не горячий. Значит, всё хорошо. Я отодвигаю одеяло и ложусь рядом, кладу её руку себе на бок. Как будто и вправду меня обнимает. Становится хорошо, и даже не важно, что одежда на ней пропахла слезами, как и она сама. Мне это не важно, я просто знаю, что она любит меня, защитит, как тогда от учительницы. Знаю, что она тёплая, как мой любимый август. Живая и красивая, как Маша. Спокойная и даже немного радостная. Беззлобная, счастливая и невинная. Как маленький ребёнок, такая, какой была раньше. Моя мама самая лучшая. Обстоятельства отняли её у меня, но кто мешает мне приходить к ней вот так, когда разницы не особо видно? Сейчас она не может не любить меня, она спит, обнимая меня. Однако, как бы ни было хорошо, я скоро встану и уйду. Будет холодно возвращаться в свою постель. Будет больно возвращаться в свою реальность. Но я знаю правила этой странной игры в прошлое. Я знаю, что, когда ты проснёшься, ты снова станешь печальной и бесповоротно несчастной. Мама, пожалуйста, не просыпайся. Я прошу тебя, не становись снова Плаксой.