В роднике твоих глаз и виселица, и висельник, и веревка

      Жаркий июньский вечер, даже когда стрелка часов перемахнула за двадцать ноль-ноль, кажется невыносимым. Одежда неприятно липнет к телу, создавая между собой и кожей парник, и избыточное тепло нагревает кожу так, что кажется, она вот-вот воспламенится, если немедленно не охладить ее, в идеале сунув под прохладный душ. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, Тайджу ни о чем не мечтает, кроме как об этом. И еще о бутылочке чего-нибудь холодного — в его измученном пеклом воображении напиток настолько реален, что он слышит тихое, неуловимое шипение, с которым соприкасается с разгоряченным воздухом комнаты стекло, и видит конденсат, стекающий вниз по стеклу и пачкающий влагой сжимающую бутылку ладонь. Картина эта в его воображении выглядит до легкого спасительного холодка на коже идеальной, и это, пожалуй, единственное, что воодушевляет его и даже немного придает ему сил. Он отпирает ключом дверь квартиры, несмотря на то, что знает наверняка, что брат и сестра уже дома, и входит внутрь. Бросает на тумбу рюкзак и включает свет: полумрак прихожей всегда казался ему слегка неуютным, и если бы не счета за электричество, лампочка здесь горела бы круглые сутки. Но это мелочи. А вот то, что, опустив взгляд себе под ноги, он обнаруживает у двери вместо двух пар обуви три — нет.       С кухни доносятся голоса. Чуть приглушенные закрытой дверью, они все равно слышны достаточно хорошо: картонные стены японских квартир — проклятье любого в них живущего, — и Тайджу отчетливо различает в этом гомоне и шутливо-недовольные речи сестры — она растягивает гласные на концах слов, пытаясь придать своему мягкому голосу строгости, и гогот младшего братца, который на такое реагирует всегда одинаково, зная, что Юзуху не стоит воспринимать всерьез, и реплики того самого обладателя лишней пары кроссовок. Ему даже не нужно напрягать слух или память, чтобы понять, кому он принадлежит: голос Такаши Мицуя он узнает всегда и везде. И от этого голоса нагретая жарой кровь вскипает в венах от бессильной, заставляющей рычать и сжимать зубы ярости.       Насколько Тайджу по большому счету плевать на все и всех, настолько он Мицую ненавидит. Глаза его, похожие цветом на лавандовые поля с картин, что любят вешать в кофейнях с претензией на французский стиль интерьера, одновременно блеклые, почти никакие, и такие успокаивающие. Волосы светло-сиреневые, всегда лежащие в беспорядке, который на самом деле не беспорядок вовсе, одежду его, выглаженную так, чтобы не единой складочки, и всегда пахнущую кондиционером. Его всего. Добренького такого, аккуратненького — он мог бы продолжать список того, что он терпеть не может, кажется, до бесконечности, но аж мутит от этого, и Тайджу с трудом сглатывает вставшую комом в горле отдающую на корне языка кислотой слюну и принимается расшнуровывать кеды, словно опомнившись. Мысли о Мицуе — всегда назойливые, до головной боли и хруста челюстных суставов, и дробяще-настойчивые, как колеса внедорожника, проезжающие по ногам. Они выбивают из реальности, и вернуться в нее потом всегда почему-то сложно. И утомительно. Тайджу сам себя в такие моменты не понимает, как будто его заменяет кто-то другой, забирает его жизнь и наполняет его мысли одним только Мицуей этим клятым, а он сопротивляться этому не в силах, и злится поэтому только больше, и ненависть колючая в нем растет, шипастыми цветами с большими яркими бутонами оплетая изнутри все и стискивая сердце.       После часа езды в транспорте и ходьбы по пеклу очень хочется в душ, и он, стянув с себя обувь, хватает с пола рюкзак, входит в комнату, забрасывает его на постель и берет из ящика чистую одежду. Сквозь стену, граничащую с кухней, снова доносятся громкие голоса и смех, и Тайджу смотрит в том направлении пристально и раздраженно, словно один его взгляд способен прожечь в ней дыру и сообщить тем самым свое отношение к происходящему, но затем понимает, что он не супергерой, и все это не важно в общем-то. Разжимает невольно сжавшиеся в кулаки руки, делает глубокий вдох и выходит. Единственный, сильно чувствующий что-то в этой ситуации — он сам, и смысла в этом всем абсолютно ноль, и только понимание бессмысленности — тормозящий фактор, в который он врезается как лбом в слишком чистое стекло с разбегу — до звона в ушах и чувства болезненного опустошения. Но вслед за ним приходит безразличие. А это уже неплохо. С этим уже как-то можно жить.       Он идет до ванной, едва не крадучись; его дом как будто и не его вовсе, когда Такаши Мицуя приходит в гости: рассудительную сестру, здраво мыслящую всегда за них всех, подменяют подростком, незрелым, кокетливым, едва не смотрящим Такаши в рот. С Хаккаем становится и вовсе печально все: мультяшные сердечки в глазах, и взгляд затуманенный, только к нему одному прикованный, а после — только и разговоров, что Мицуя то, Мицуя се, и Юзуха поддакивает, ах, какой парень, ах вот бы себе такого. Тайджу поэтому не то чтобы избегает с ним вообще встречаться, но старается, чтобы как-то без этого — нервирует его Мицуя, и глаза его лавандовые, которые, вообще-то, не как поля вовсе, а как озера бездонные, глубокие, колодцы, провалы в земле, чтобы если упадет кто — то уже насовсем, чтобы потом только мыслей было что о нем. Нет уж. Тайджу на такое не подпишется никогда, и поэтому тихо коридор пересекает под аккомпанемент голосов с кухни, и тянется к ручке двери как к спасению от всего этого. Но не успевает.       Дверь распахивается, и за ней показываются все трое. Хаккай впереди, Юзуха из-за плеча выглядывает, и Мицуя где-то там на периферии зрения мелькает. Тайджу резко дверь распахивает и под радостное юзухино: «Брааатик! Ужинать будешь?» быстрее ветра скрывается в ванной. Стягивает носки и ставшую совершенно мокрой футболку, бросает ее в корзину для стирки и уже тянется к пуговице на джинсовых шортах, когда в дверь скребутся. Неуверенно и настойчиво одновременно, и хочется досадливо рыкнуть, потому что ну что еще, ну неужели покоя и здесь не будет.       — Чего надо? — спрашивает, не заботясь о вежливости. Он с Хаккаем и Юзухой потом поговорит о том, что в ванную ломиться нельзя. И едва воздухом не давится, когда вместо голоса брата или сестры слышит:       — Тайджу, пусти меня, пожалуйста, на минутку. Я испачкался.       — Это подождать не может? — кривится Тайджу. Рот словно кислыми лимонами наполнился — скулы сводит и суставы челюстные жмет. — Я выйду через минут десять, тогда и зайдешь.       — Пятно потом уже будет не отстирать, а футболка любимая, — огорченно шелестит Такаши и скребется снова, и мягко тянет это свое: «пожалуйста».       «Какого, блин, вообще хрена?» — хочется заорать, прибив последнее слово кулаком к поверхности стиральной машинки, но не делает этого — открывает, с какой-то покорностью даже. Задом в стиралку упирается, давая Мицуе пройти и сделать все, что ему нужно, чтобы убрался побыстрее. И даже не хочет в этот момент на него смотреть: глаза жжет от демонстративного игнорирования, как будто весь воздух вдруг взяли и феном высушили, но он не моргает — изучает кафель напротив себя, как будто он здесь вместо мебели. Но Мицуя, видимо, в покое его оставить не хочет. Подходит совсем вплотную — еще сантиметр-два-три, и соприкоснутся их обнаженные торсы, и медленно скользит взглядом по прессу и груди Тайджу, прежде чем выдать:       — Пятновыводитель.       Тайджу не совсем понимает, что он имеет в виду, и хмурится.       — Пятновыводитель. В шкафчике. Можно мне взять?       Шиба-старший лишь ошалело головой на это кивает. Занимает себя мыслью о том, почему вообще Мицуя знает, где в их доме пятновыводитель, а он — нет. И пока думает об этом, чувствует чужое дыхание на собственной шее. И прикосновение горячей, чуть липкой от пота кожи к собственной такой же. Шкафчик, разумеется, находится у Тайджу за спиной, и Мицуя не нашел ничего лучше, кроме как, привстав на носочки, потянуться туда самому.       — Извини, — шепчет Такаши, прижимаясь еще теснее. Тайджу чувствует грудью упругую бусинку чужого соска и то, как бедра Мицуи вжимаются в его собственные; все точки соприкосновения их тел искрят с оглушительным треском, и Тайджу закрывает глаза, просто молясь, чтобы это поскорее закончилось.       Пока Мицуя роется одной рукой в шкафчике, Тайджу, кажется, даже почти не дышит. Время словно превратилось в горькую тянучку — это длится так долго, что легкие начинают гореть от желания выпустить из себя весь воздух, а затем наполниться им снова. В конце концов Мицуя все же находит то, что искал. Прижимает к себе бутылку пятновыводителя, но не отстраняется сразу — все еще совсем близко, все еще жмется и лишь прошептав Тайджу «спасибо» в самое ухо, опускается с носочков и отстраняется.       Дверь в ванную прикрывают с той стороны. Тайджу наконец-то может сделать вдох, но воздух пропах Мицуей — сладковатый, тяжелый, обволакивающий, вязкий. Он втягивает его через ноздри до боли в грудине и закрывает глаза. Отпечатки чужих прикосновений пламенеют на коже, выгорая по молекулам и оседая на душевой шторке. Джинсовые шорты нещадно давят на пах. Стянув их вместе с бельем и отбросив куда-то на пол, Тайджу становится под душ и выкручивает до упора холодную воду.       В какой-то момент у Тайджу начинает складываться впечатление, что Такаши Мицуя у них поселился. Стабильно два-три дня из семи, возвращаясь домой после работы, он видит в прихожей его обувь и слышит его голос, доносящийся с кухни или из гостиной. Но самым страшным во всем этом ему кажется не сам этот факт, а то, что постепенно это становится для него привычным. Не до такой, конечно, степени, чтобы, не найдя его обуви рядом с остальной, спрашивать у младших, где Такаши, но так, чтобы хотя бы не беситься, обнаруживая чужое присутствие в доме. Такие перемены в собственном отношении его напрягают. Словно он размяк, расклеился, как и все остальные превратился в податливую массу, из которой своими умелыми руками с длинными красивыми пальцами Мицуя может лепить все, что ему вздумается. От мыслей об этом что-то распирает в груди, до биения сердца прямо в ушах и треска ребер. Тайджу разминает кулаки, перекрывая эти звуки хрустом костяшек пальцев, и старается просто об этом не думать, радуясь, что это у него пока еще выходит.       Вечер пятницы в квартире семьи Шиба проходит довольно громко. Эпицентром бедствия снова стала кухня: у лучшей подруги Юзухи день рождения, и она решила испечь ей в честь этого бенто-торт. Но Юзуха не пекла ничего никогда, и вместо того, чтобы просто использовать по назначению информацию из интернета, она позвала на помощь Мицую. И вот сейчас, когда Тайджу решил зайти и взять из холодильника что-нибудь попить, они как раз занимаются тем, что смешивают крем, а Хаккай сидит за кухонным столом и, подперев голову, смотрит на Мицую своими глазами-сердечками.       Мицуя поворачивает на него голову, едва Тайджу пересекает дверной проем. На нем поверх одежды надет холщовый бежевый фартук, а миска, наполненная персикового цвета кремом, прижата к его груди. Он перемешивает его при помощи венчика, сосредоточенно, тщательно, что-то рассказывая при этом Юзухе, но все не переводит на нее взгляд — смотрит только на Тайджу, пристально, словно препарируя его до самого костного мозга одними глазами. Тайджу становится жутко неловко, словно он стоит посреди кухни совершенно голый, и все взгляды прикованы к нему. Он сжимает руки в кулаки и решительно движется к холодильнику, чувствуя всем телом, каждой его клеточкой, что на него все еще смотрят.       Дверца холодильника оказывается для него той спасительной преградой, за которой он наконец-то может спокойно выдохнуть. Он стоит несколько десятков секунд, делая вид, что изучает содержимое, и выныривая обратно в пространство кухни, надеется, что Мицуя вернулся к своим занятиям, и больше ему не придется ощущать на себе его удушающий своим спокойствием взгляд. Но все оказывается куда хуже. Когда он захлопывает дверцу холодильника и оборачивается, то обнаруживает Мицую совсем близко к себе. К его груди все еще прижата миска с кремом, он держит ее обеими руками и снова смотрит на Тайджу тем же взглядом, что и раньше.       Хочется спросить, чего он на него уставился. Хочется просто уйти, не говоря вообще ничего, но, приколотый, словно булавкой, к одной точке в пространстве взглядом лавандовых глаз, он не может даже пошевелиться. Лишь ошарашенно смотрит то на Юзуху, то на Хаккая, словно ища помощи, словно прося освободить его, чтобы он мог наконец вырваться из этого одурманивающего плена.       — Попробуешь крем? — после раздувшихся до вечности секунд тишины вкрадчиво спрашивает Мицуя. — Достаточно ли сахара? Мы с Юзухой не можем прийти к единому мнению.       Как и тогда, в ванной, околдованный и голосом Мицуи, и его запахом, и всем им в целом, Тайджу лишь кивает. В голове мыслей ровно одна — как бы это все прекратить да поскорее. Он уже, кажется, и на контракт с самим Сатаной согласен — все, что хотите берите, не жалко, только дайте уйти отсюда, подальше от этого Мицуя Такаши, что страшнее для него самого безжалостного создания преисподней.       Мицуя ему улыбается. Губами и глазами, в которых огоньки пляшут, яркие, притягательные, как искры от костра в глубокую, темную и очень теплую летнюю ночь. Довольно щурится и облизывается одним кончиком языка, чуть склонив голову набок — Тайджу каждый жест примечает, каждое крохотное движение: время, растянутое в резинку, никак не желает обратно стягиваться и бег свой восстанавливать. Оно само, кажется, как будто ждет чего-то и поэтому не торопится, просто позволяя всему, что должно, свершиться. Такаши тянется к миске указательным пальцем. Собирает по стенкам крем, медленно, сосредоточенно и подносит палец к губам Тайджу.       — Открой рот, — тихо просит таким тоном, от которого подгибаются колени, а сердце грозится выпрыгнуть из груди, сделав сальто, и разбиться об пол с высоты роста Тайджу. Все внутри него громогласным, разывающим связки воплем вопрошает о том, что за черт здесь вообще происходит, но губы приоткрываются сами. Тут же их касается измазанный в цветной смеси чего-то со сливочным сыром палец Мицуи — аккуратно, медленно Такаши размазывает крем по нижней — от правого края, до середины и дальше, и не сводя глаз, ждет. Тайджу послушно слизывает все, с нажимом, чтобы ни единого пятнышка крема не осталось, но вкуса не чувствует. Лишь будто бы ощущает терпко-соленое пощипывание на кончике языка от касавшейся его губ подушечки пальца.       — Что скажешь? — спрашивает Мицуя. — Достаточно сладко?       Тайджу скажет, что не понимает вообще, как позволил этому случиться. И еще не понимает, почему его сестра и брат на это совсем ничего не сказали — не могли же они не видеть и не слышать. Мотнув головой, он пулей вылетает из кухни и запирается в своей комнате. Прислоняется спиной к двери и, приложив ко лбу взятую в холодильнике бутылку с водой, стоит и пытается успокоить сердце, которое молотит так, будто вот-вот пробьет дверное полотно.       В воскресенье Юзуха уговаривает его поехать с ними на пляж Сиракама. Просит настойчиво, так, как обычно никогда не делает, и Тайджу — только из любви к ней — притворяется, что правда верит, что это все из заботы о нем: что ей хочется, чтобы он тоже отдохнул, полежал на теплом песке и покупался, пока не началась миграция медуз, а не потому, что он единственный в семье, у кого есть водительские права и машина, и благодаря этому им с Хаккаем не придется добираться туда на синкасэне и автобусе, потратив на это время и силы, а потом, разморенным и разогретым летним солнцем, тащиться назад. Но он не хочет себе признаваться, что испытывает горьковатое разочарование, узнав, что в машине поедут только они втроем, а с Такаши встретятся уже на месте. Он гадает, почему, думает о том, будет ли Мицуя добираться своим ходом или его подвезет кто-то другой, и на «кто-то другой» чувствует укол в солнечное сплетение, резкий и болезненный, настолько, что на секундочку даже дышать становится трудно.       Они приезжают на пляж к десяти утра. Людей уже довольно много, и припарковаться удается лишь в самом конце длинной береговой линии. Пока Юзуха пишет кому-то сообщение, Хаккай и Тайджу выгружают из багажника мини-холодильники с напитками, свернутые в рулоны циновки и пляжный зонт, и затем без ее помощи несут все это на ближайший никем не занятый песчаный участок. Солнце начинает припекать. Рано вставшего Тайджу быстро одолевает усталость. Он расстилает на циновку полотенце, чтобы улечься на него и посвятить время здоровому сну на свежем воздухе под шум морского прибоя, но его отвлекает радостный вопль Хаккая:       — Таканчик! — махая рукой, кричит он.       Тайджу невольно оборачивается назад и видит, что группа парней уже приблизилась к ним почти вплотную. Всего четверо, но Тайджу знает из всех лишь Мицую. Который уж слишком оживленно, смеясь и активно жестикулируя, беседует с одним из них. Тайджу чувствует раздражение, как ноздри раздуваются и поджимаются губы — парень рядом с Мицуей явно старше него и похож на модель из журнала: длинный, худой, с точеным, как у красивой фарфоровой куклы лицом и блестящими длинными волосами, заплетенными в косы. Такой аристократично утонченный, что Тайджу, кажется, положил бы его на одну ладонь и другой прихлопнул, с его-то ростом и габаритами. Его губы трогает злорадная улыбка, и, сосредоточившись на этом ощущении, он укладывается на циновку и, укрыв голову собственной футболкой, закрывает глаза и проваливается в дрему.       Отключиться полностью ему не удается: людей вокруг слишком много, и компания, включающая его брата, сестру и Мицую с его знакомыми, шумит, кажется, больше всех. Они играют в пляжный волейбол, громко смеются и периодически, шурша песком, подбегают к холодильникам, чтобы взять из них какие-нибудь напитки. Тайджу на это никак не реагирует. Ему это, в общем-то, жить не мешает, и дремать не мешает — главное, чтобы не трогали. Он не знает, сколько проходит времени — волны приятно шумят, ветерок ласково обдувает нагретую солнцем кожу, тело расслаблено, в мыслях нет ничего, отчего стоило бы напрягаться — это вполне могло бы смахивать на идиллию, даже несмотря на обилие людей вокруг.       Но идиллия разрушается, рассыпается, как карточный домик, сминается, как фигурка оригами под руками варвара — слишком близко к нему шелестит песок, а циновка прогибается под весом чужого тела.       — Тайджу, ты, кажется, вот-вот обгоришь, — тихо замечает Мицуя и касается его спины ладонью.       Прикосновение обжигает, и Тайджу не уверен на самом деле, что это все из-за того, что он находится на солнце слишком долго. Все его тело мгновенно вспыхивает, словно он одним прикосновением чужой руки обратился в факел. Становится невыносимо жарко, и пот начинает градом литься по его лбу, а раскаленный воздух совершенно не насыщает кислородом легкие.       — Ты вообще мазался кремом? — продолжает Такаши. У Тайджу к нему сейчас всего один вопрос: какого черта он вообще к нему прицепился? Но он, конечно же, не спрашивает его об этом. Лишь мотает головой, надеясь, что это сойдет за ответ и Мицуя от него отцепится. — Так не пойдет, — вздыхает Мицуя. Судя по звукам, роется в стоящей рядом с Тайджу сумкой Юзухи, недолго, а затем, снова касаясь его спины, говорит: — Лежи смирно, я тебя намажу.       Его тело, словно по команде, деревенеет от одного прикосновения. Он чувствует себя кем-то вроде игрушечного солдатика с прижатыми к туловищу руками и ногами, вытянутыми по струнке. Каждое скользящее движение по его спине и плечам отзывается в нем тянущей, пробирающей до нутра и размягчающей кости сладостью, от которой мурашки идут по коже. «Это все крем, он прохладный и приятный», думает Тайджу, его кожа действительно, кажется, нагрелась больше, чем следовало, и только поэтому он позволяет Мицуе продолжать делать то, что делает.       Мицуя намазывает его плечи, спину и даже руки, до самых кистей, осторожно ведет по шее — «я должен покрыть кремом и твою татуировку тоже», — шепчет он в самое его ухо, и по телу Тайджу снова бегут мурашки. Но его самообладание все еще при нем и всегда будет, поэтому он спокоен и невозмутим, несмотря на все, что творится сейчас внутри. Но, как выясняется, ровно до того момента, пока ладонь Такаши не касается его поясницы.       — Что ты..? — глухо рычит Тайджу, — привстает на локтях и поворачивает голову. Футболка по-дурацки свисает, закрывая весь обзор, и он резко стягивает ее, швыряет на циновку и смотрит на Мицую, поджав губы.       Вид у того делается испуганный — ни намека на привычную уверенность; он быстро отдергивает руку, все еще лежащую на его пояснице, и укладывает на собственное бедро.       — Что я сделал? — тихо спрашивает он. Мицуя и правда будто бы напуган, и еще, похоже, обижен, и от вида его такого и исходящих от него эмоций Тайджу кажется, что мир вокруг поблек, потеряв краски, и даже солнце потускнело. Он поднимает взгляд на небо — на нем ни облачка, которое могло бы заслонить его собой — и затем снова смотрит на Такаши.       — Мм, — качает он головой, — я…       — Ой, Така-чан, а можешь и меня намазать? — отвлекает все внимание на себя тот самый долговязый, словно сошедший с подиума, и присаживается, не спросив разрешения, на циновку рядом с ним. — Ты же Тайджу, да? Я Ран Хайтани, — представляется он.       Тайджу осматривает его критическим, недовольным взглядом — тело подтянутое, красивое, украшенное татуировкой на всю левую половину — и хмыкает. Переводит взгляд на Мицую — такого маленького по сравнению с ними обоими — на его рельефные мышцы, плоский живот с выраженным прессом и аккуратным, чуть выпуклым пупком-пуговкой. В горле пересыхает. Он чуть облизывает губы и ловит себя на мысли, что напряженно ждет, что же скажет Мицуя на просьбу Рана. Ждет даже с каким-то злорадством, как будто этот ответ может что-то ему доказать.       — Идем? — спрашивает Хайтани, поднимаясь. Протягивает Такаши руку, и тот хватается за нее, позволяя подтянуть себя и поставить на ноги.       Очень хочется пить. Тайджу тянется к холодильнику и выуживает оттуда бутылку минеральной воды, откручивает крышку и отпивает немного, чувствуя, как лопаются пузырьки на языке и внутренней стороне щек, смывая неприятное, непонятно откуда взявшееся разочарование.       Здравомыслие в последнее время, как кажется самому Тайджу — не его сильная сторона. Иначе как уже спустя неделю после поездки на пляж он вновь позволяет младшим утянуть его с собой, жертвуя сном и отдыхом и еще угодно чем, и плевать, что планов у него никаких и не было. Он стоит у широкого панорамного окна гостиной квартиры того самого Рана Хайтани и его брата, потягивает пивной напиток из стеклянной бутылки и уговаривает себя, что это все лишь для того, чтобы приглядеть за младшими и чтобы они не влипли в неприятности в чужом районе и в компании малознакомых людей. Хотя оправдание, на самом деле, так себе: по правде, он попросту не понимает, что вообще здесь делает.       Основная масса гостей сосредоточилась в районе большого углового дивана: кто-то играет в приставку, кто-то просто смотрит, кто-то чуть поодаль пританцовывает под негромкое, ненавязчивое техно. А на балконе, особняком ото всех, беседуют, попивая какой-то алкоголь из узорчатых стаканов, старший Хайтани и Мицуя. Стоя слишком близко к друг другу.       Хайтани Тайджу определенно не нравится. У них разницы два года, а с Мицуей, значит, и того больше — не то, чтобы он что-то там сильно узнавал и высчитывал — Хаккаю рот иногда бывает не заткнуть, и сплетничает он похуже любой бабушки под подъездом, особенно когда дело его драгоценного Таканчика касается.       Тайджу вздрагивает. Его до сих пор коробит от воспоминаний о том, что, стоило им в то пляжное воскресенье сесть в машину, чтобы отправиться домой, как Хаккай начал вздыхать о том, что Ран все время около Мицуи вьется, и на байке его домой повез, и вообще он весь из себя модель. Юзуха ему тогда шляпкой своей по плечу шуточно врезала, сказав: «Ты будто бы не модель», но Тайджу как-то неприятно это все нытье проняло, так, что из головы еще долго не выходило. Он делает большой глоток, еще один и еще, а затем, опустошив бутылку, просто забирает у кого-то мимо проходящего его стакан. Выпивает залпом, совершенно не интересуясь содержимым — это оказывается кока-кола с травяным ликером, и идет к барной стойке, чтобы поставить на нее пустую уже емкость.       Балконная дверь в паре шагов от него распахивается ровно в тот момент, когда он подходит к стойке. Мицуя и Хайтани пытаются влезть в дверной проем одновременно — оба раскрасневшиеся, какие-то слишком счастливые. Они путаются в конечностях — Ран приобнимает его за плечо своей длинной ручищей и чуть притягивает к себе, и осторожно подталкивает бедром, помогая вписаться в дверь. Мицуя хихикает, смотрит на Тайджу и переводит взгляд на Рана — в его глазах плещутся ярко-сиреневые смешинки, словно отзеркаливающие цвет радужек старшего Хайтани. Легонько толкает его бедром в ответ. И Тайджу закипает.       — Ты что, блин, вообще творишь? — рычит он и одним сильным движением отрывает Мицую от Рана, притягивая к себе. Он ведь здесь для того, чтобы приглядывать за младшими, так? Мицуя ему, конечно, не родственник, но лучший друг его малого, а значит должен ли он стоять в стороне, когда какой-то иконично красивый и, как оказалось, богатый парень старше него распускает руки? Правильно, нет. — Охренел? — продолжает кипятиться он.       Выпитый алкоголь определенно делает ситуацию только острее и жарче. Будь Тайджу трезвее, ему бы, конечно, показалась подозрительной и податливость Мицуи, когда его тянули за руку, делая это не слишком уж ласково, и улыбка, которой сопроводил это действие Ран — хитрая, словно что-то в тот момент пошло именно так, как было задумано.       От резкого движения напиток из стакана Мицуи расплескивается. Часть выливается на его собственную футболку, а часть — на футболку Тайджу. Они оба смотрят на светлые пятна загипнотизированным взглядом, но затем, снова резко и порывисто, Тайджу забирает из его рук стакан, ставит на стойку и, продираясь через внезапно начавших путаться под ногами людей, тащит Мицую за собой в ванную.       Едва они оказываются наедине, отделенные от остальных неплотно прикрытой дверью, Тайджу взрывается:       — Ты, блин, ну ты же… Ну как же…       Слова не идут. Из него словно мозг вынули, заменив его на желеподобную субстанцию, в которой мыслей сейчас лишь о том, что как же он уже от всего этого устал. Задолбался, попросту задолбался в край. Порывистым движением он прижимает ладони к щекам Мицуи и, глядя не отрываясь в лавандовые омуты, целует его. Чувствует губами сладость выпитого им недавно коктейля, слизывает ее языком и осторожно проникает внутрь его рта сквозь приоткрытые губы, поглаживая скулы большими пальцами.       Из-за разницы в росте целоваться неудобно. Тайджу подхватывает Мицую под ягодицы и усаживает на стиральную машину, не отрываясь от его губ, мягких, отзывчивых и до невозможного сладких. Мицуя обвивает его ногами. Прижимает к себе еще ближе и забирается руками под футболку. Подцепляет пальцами ее подол и тянет вверх, чтобы снять совсем.       И с тихим: «Ну наконец-то» снова прижимается своими губами к его.