Спящий Марс

Заклятие второго поцелуя. Так это, кажется, называлось. Сяо Чжань цеплял петельку, протягивал через неё нить и перекладывал на вторую спицу. Поглядывал на календарь и понимал: не успеет. Ни хрена ничего не успеет. Ладно, связать свитер из кроличьей шерсти, предварительно вымоченной в его слезах, сперме и лунном свете — с этим он, может быть, и справится. А вот найти того, с кем поцеловался всего раз на пьяной вечеринке случайных знакомых во время командировки в Сеул лет пять назад — это вряд ли. Пока лето не вступило в свои права, найти и сделать так, чтобы тот человек поцеловал его второй раз, и чтобы сам Сяо Чжань был в этом свитере. И в жару и в свитере. Соблазнять видом потной шеи, видимо, и запахом разгорячённого тела. Сяо Чжань, вздохнул и распустил ряд — неправильно пошло, как попало нельзя, а то и заклятие сработает так же. Не годится. Ему нужен нормальный секс, а не чтобы после первого же поцелуя тянуло блевать. Порой и не только просто тянуло, а ну да — желудок выворачивало наизнанку. Сяо Чжань и не верил бы во весь этот бред, если б шепнули какие другие, выдающие себя за Зрячих, но родная бабуля из потомственных Зрячих посмотрела на него эдак цепко, поджала тонкие морщинистые губы, подкинула ещё раз камни и хмыкнула, а после сказала, что кому-то её Чжань-Чжань сильно насолил, кто-то сильно обозлился на её милого кролика, и Сяо Чжань провёл рукой по волосам, убедился, что уши спрятаны, а после обратился во весь слух и чем дальше слушал, тем хуже ему становилось. По голосам духов, поведавших его бабуле всё, выходило, что если он не уложится в срок, то сгинет — превратится в духа, запечатанного в камень, вечно голодного, но обреченного томиться в клетке, не в силах и моргнуть, вздохнуть, не то что пальцем пошевелить. Так себе перспектива, чтобы проверять. Духи также принесли, что заклятье наслал не тот парень — он вообще был из людей, да ещё и из таких, кто всеми силами старался избегать приобщения к их миру. Словом, обычный человек, который если и допускал существование чего-то эдакого, то уж никак не желал с этим эдаким соприкасаться. «Он даже спит с включенным телевизором, — передала сплетни духов бабуля и добавила: — бедный мальчик, видно в детстве увидел кого и с тех пор закрылся ото всех». Такой человек не стал бы проклинать, сказала бабуля. Пошептавшись с духами, сообщила, что мальчик и впрямь хороший, не из тех, кто замысливал бы злое и гадкое, уже если бы хотел мстить, то ударил сразу и не прячась. Зря я не нашёл его тогда, тоскливо подумал Сяо Чжань. Зря упустил. Был бы у меня такой мальчик, я может и не был сейчас в шаге от того, чтобы окаменеть. А вот тот, кто наслал заклятье, существо другой породы, продолжала бабуля. «Тоже не из наших, но с тёмной печатью. Позавидовал страшно. Сначала одному, потом другому, и так выела его зависть, что и души никакой не осталось, только зияющая чернотой пустота. Прицепилось к нему что-то тёмное и жадное. А он и проклял тебя», — заключила бабуля. Сяо Чжань предложил найти и грохнуть этого мудака, но оказалось, что тот покинул этот мир сам пару лет назад, захлебнулся в ненависти и жалости к себе, а заклятье осталось и усилилось его предсмертной злобой. И вот теперь Сяо Чжань вязал свитер, поглядывал на календарь и думал, что торчать в каменном коконе вечно голодным духом ему очень не хочется. Время уходило с каждой петелькой, а он в своих поисках не продвинулся ни на… петельку, да. Были бы силы на поиски или приворот, чтобы найти и сразу убедить, но такими умениями никто ни из их семьи, ни из знакомых знакомых не владел. У него и вовсе никаких особенных сил и нет. Бабуля, вон, из Зрячих — может причины болезней видеть, да с духами общаться, но не сверх того, что пожелают сообщить. Мать умеет кошмары отгонять, отец — насылать хорошие сны, а сам он только и годен на то, чтобы погоду портить по настроению и готовить вкуснейшие димсамы, мапо тофу, лапшу сяомянь, да кучу всего, включая нежнейшую выпечку… словом, почти ничего сверх того, что умел бы обычный человек. А, ну и уши с хвостом. Лисьи. Хоть и называли его в семье кроликом. «Это потому что зубы?» — спрашивал Сяо Чжань во втором классе, изучая резцы, которые чуть-чуть выделялись. «Самые чудесные зубы», — говорила мама и приглаживала ему вихры, задевая и щекоча уши. «Тогда почему?», — не понимал он и думал, что когда вырастет, то непременно их сточит, чтобы никто не называл кроликом. Какой кролик, когда хули-цзин, пусть и изрядно разбавленный человеческой кровью и без никаких умений? Запутать учителя, чтобы тот не заметил несделанную домашнюю работу, и то не мог. Или отвести надоедливых мальчишек с соседней улицы, чтобы не лезли — тоже нет, приходилось драться честно и честно же получать тумаки. Но и честно самому их раздавать. «Потому что самый сладкий, самый вкусный и самый кусательный», — отвечала мама и в шутку клацала зубами, Сяо Чжань подпрыгивал и убегал, а мама бегала за ним и грозилась догнать, чтобы съесть. Но догнав, обнимала и целовала, говорила, что он самый чудесный, самый хороший и самый особенный мальчик. Твоя магия — в твоём сердце, говорила она. Но мама с папой остались в Чунцине. А Сяо Чжань был в Пекине. Один вместе со своей проблемой. Взял слово с бабули, что родителям ни слова не скажет. Сам разберусь, сказал он, тем более, что и не могу ни с кем поделиться — вдруг ебанёт? Не хотелось бы. Бабуля посмотрела грустно, вздохнула длинно, провела по его волосам тёплой мозолистой ладонью и кивнула. «Будет тяжело, — проговорила тихо, — но я не в праве вмешиваться, да и не могу». Знаю, ответил и улыбнулся, обнял её, прижал к себе сухонькую, маленькую, сильную, как бамбук. Она сказала не плакать, а сама смочила ему плечо, но погрозила скрюченным пальцем. Я не плачу, заверил он. Совсем нет. Мне некогда, надо вязать и искать того парня. Думал после, что и так повезло, что бабуля со своими подругами приехала в Пекин на слёт каких-то активных пенсионерок — на мастер-класс по созданию исторических костюмов из бумаги. Некоторые просто оригами увлекаются и делают всякое-разное, а у этих одно направление, но в рамках него куча всего такого, что когда бабуля начала Сяо Чжаню рассказывать и показывать, он сначала, как дизайнер, хоть и интерьера, восхитился, а потом приуныл. Потому что у него таких увлечений, которыми бы он прям горел, не было. Он и жить-то не успевал. Жить и работать, какие уж тут увлечения? Ну ничего, сказал себе, накинув очередную петельку, скоро и этого не будет, а в посмертии занимайся, чем хочешь, если разум сохранишь, что совсем не точно, потому что везёт так далеко не всем. А я ещё и в камень буду заточен, и хорошо, если благородной породы, в нефрит какой, ну или мрамор, а то буду бесформенной глыбой базальта где-нибудь валяться. И базальт — это, конечно, внушительно, но не нефрит. Никто не захочет взять себе, чтобы выточить изящную шкатулку, или посуду, а то и фигурку. Зато базальт в строительное дело хорош, польза от него. Полезным быть, сохранять тепло — это ведь, в сущности, не хуже, чем услаждать чей-либо взор. Тоскливо посмотрел на календарь. На свитер, не связанный и на четверть. Петелька соскользнула со спицы, потянула за собой другие спицы, убавляя и без того мало сделанную работу. Что это я, думал Сяо Чжань. Зачем? Я ведь даже не успею связать. А ещё и найти надо. Найти и убедить — так, чтобы сам захотел, по-другому не сработает. А сдаваться нельзя. Отец всегда так говорил. И мама тоже. Все в их семье. Как бы ни гнали их, как бы ни приходилось тяжело, а сдаваться нельзя было. Разве только для того, чтобы усыпить бдительность, сыграть так, что вроде ты сдался, а потом нанести удар. Сяо Чжань шмыгнул носом, размял пальцы, устроил в них спицы и нить, завернул петлю. Я буду знать, что хотя бы пытался, сделал всё, что мог — этого уже довольно, чтобы удерживать свой разум в заточении. Если я не буду сражаться, то сгину раньше. Луна мягко светила в окно. Сяо Чжань вязал. Солнце просыпалось, Сяо Чжань вязал и прекращал только тогда, когда петельки сливались в одну, и спицы выскальзывали из пальцев. Приходила Орешек, трогала лапкой клубок, Сяо Чжань ложился на полу и смотрел в предрассветных лучах, как белая кошка в тёмно-серых пятнах умывается и укладывается рядом, не трогая больше клубок, словно зная — нельзя распускать то, из чего тянется к нему красная нить. Загорались ночные фонари, Сяо Чжань поднимал себя, ужинал наскоро и вязал, думая, что к тому времени, пока он закончит этот ебучий свитер, никого уже точно соблазнить не сможет. А ещё он думал про того парня, возвращался в ту ночь, в которую увидел его и поцеловал. Не зная ни имени, ни возраста, ничего. Он снова и снова вспоминал светлую кожу, на которой так горячо и волнующе проступал румянец, влажные губы и то пиво, которое пили тогда — покупал его после, но так и не прикончил. Горчило. Сильнее, чем помнилось. Когда вязать было совсем невмоготу, выходил подышать, шёл в ближайший парк и думал, есть ли смысл искать среди прохожих, надеяться на то, что повезёт? Но вставал и отправлялся бродить по улицам, только сильнее расстраиваясь, когда показывалось вроде знакомое лицо, но парень проходил мимо, не узнав, и Сяо Чжань в отчаянии прислонялся к стене, закрывал глаза и считал до десяти, потом до двадцати и тридцати, не позволяя себе опустить руки, не позволяя себе размышлять: что будет, если не найдёт? Что будет, если пропустит не левого человека, а нужного? Как он его узнает вообще? Прошло пять лет. Люди меняются и за меньший срок. А тут пять лет. Сколько ему сейчас? Каким он стал? Бабуля говорила, что он хороший и красивый, но это не те приметы, по которым можно найти. Он обречён. Я обречён, думал Сяо Чжань, заканчивая вязать свитер, надевая его и смотрясь в зеркало. Бледная кожа в сочетании с красной шерстью казалась болезненной. Это и понятно. Он почти не бывал на солнце, плохо спал, ел, когда/если вспоминал. Изредка звонил родителям и бодрым голосом сообщал, что у него всё хорошо, дела идут в гору, на личном фронте тоже всё пучком. Звонил бабуле и молчал. Она говорила, что всё будет хорошо, она это видит, он завершал вызов и плакал. Луна светила в окно — на календарь и последнее обведённое число. Жаль, я не узнал тебя раньше, думал Сяо Чжань. Жаль, не узнаю больше. Не успею.

***

Он нашёл его у дальней стены сада, скрытого в зарослях гинкго. Укрывали зелёными листами, отцветшими покоились на коленях, и какие-то тонкие нити с цветами — возможно, вьюнок, Ибо не особо разбирался — обвивали стрелу, торчавшую из левой груди. Там, где сердце. Оно не билось и не могло бы — у застывшего гипсовым изваянием. На правом предплечье уже темнели старые раны-сколы, виднелись металлические кости, и сам он неотвратимо разрушался — забытый и заброшенный. Вот и тело пошло сетью морщин, а на левой щеке наметились язвы времени, но Ибо глядел и не мог оторваться. Вспоминал, как ходил с классом в музей, как подолгу стоял возле скульптур и думал о том, что как-то же древний мастер поймал этот момент чужой жизни — поймал и передал живущим после. А одноклассницы шептались, одноклассники посматривали на них и смелели, отпускали шуточки про скромные размеры древних греков, на что девчонки отвечали, что это специально было сделано: «чтобы никто из вас с горя не удавился». И кто-то вспыхивал, кто-то смеялся и кричал «ха, да я хоть щас покажу. Ибо, давай с нами!». Ибо криво улыбался, отворачивался от заинтересованных взглядов девчонок и шёл в следующий зал. Тебе, наверное, скучно в музее было, спрашивали его потом. Это же не спортзал, тут не попрыгаешь, да? Он неопределенно пожимал плечами, не считая нужным пояснять или опровергать. Дун Лэй бы понял, но Дун Лэй остался в Лояне, а сам Ибо уехал в Пекин и так и не сошёлся ни с кем. И не успел — отец стал по работе часто переезжать с места на место, из страны в страну, и Ибо с матерью вместе с ним, пока не осели на какое-то время в Сеуле, но Ибо уже знал, что и тут он не будет долго — сам уедет уже после школы. Заводить новых друзей не имело смысла, поддерживать дружбу на расстоянии не получалось. С Дун Лэем они пытались какое-то время, но постепенно общие темы либо иссякли, либо свелись к повторению одних и тех же «а помнишь» и перебрасыванию ни к чему не обязывающих мемов. Были приятели, с которыми можно было погонять после школы на скейте, но близкой дружбы — такой, чтобы поверять все секреты, — не сложилось ни с кем. Разве что Сынён и Сонджу — с ними он общался чаще и ближе всех в Сеуле. Вместе с ними попробовал и первый алкоголь — соджу и долго смеялся, сравнивая название и имя приятеля. Тот смешно дул губы и говорил, что да, от него так же голову сносит, и Сынён ржал, какие же они придурки, но он их любит и ни на кого не променяет, разве что на бутылочку соджу. Вместе с ними ходил к реке Ханган, любовался фонтанами радуги с моста в воду и делал вид, что ему нисколько не неловко вспоминать тот поцелуй на студенческой вечеринке, где его, как школьника, вообще быть не должно было, но он просочился вместе с хёнами и под их ответственность, избежал приставаний какого-то снулого старшекурсника, едва не зарядив ему в нос, потому что «он не такой, ясно?! Иди сам себе подрочи!», а потом поцеловался шутки ради с парнем — бутылочка указала на него, хотя Ибо отчаянно уговаривал её и даже дуть пытался в сторону симпатичной японки с созвучным ему именем — Ибуки. И такими же высветленными волосами. Но бутылочка отказалась повиноваться и под общий хохот показала на парня с оленьими глазами. Красивого, в общем-то парня. И щёки у него милые, как у кролика, так бы взять двумя пальцами, а после спуститься к губам, влажным и раскрасневшимся после пива. И зубы эти. Ну точно как у кролика. Очаровательные же зубы. И глядел парень так внимательно и хитро, не по-кроличьи. Словно это я кролик, а он — лис, но спрятавший до поры и уши, и хвосты, чтобы не напугать. А я и не боюсь, тряхнул Ибо волосами. Парень хмыкнул, и в наступившей тишине Ибо положил свою ладонь на его шею, отозвавшуюся жаром, коснулся большим пальцем мягких волос и, потянувшись навстречу сам, притянул парня к себе, вжался губами в губы, удивился мягкости и несмело погладил языком язык. Рот у парня разъехался в улыбке. Ехидной наверняка, и Ибо толкнулся языком решительнее, смял губы, впитал в себя поцелуй со вкусом пива и сигарет — хмельной и горький. В ушах зашумело, или это вокруг кричали, подбадривали, или сердце добежало мелкими перебежками до ушей и забарабанило изо всех сил по перепонкам. Ибо не знал. Он целовал незнакомого парня и с восторгом ощущал, что тот ему отвечает. Незнакомый красивый парень, с которым здорово было бы познакомиться. И как-нибудь обойти тот вопрос, где надо говорить про школу, пусть и оставалось учиться всего-ничего. Пока Ибо думал, как бы так подкатить, парень знаками попросил его извинить, «мне отлить», сказал. Ибо выждал секунд десять и поднялся следом. Парня нигде не было. И компания, с которой он пришёл, исчезла. Ибо спрашивал потом — никто их не знал, «зашли какие-то чуваки, я и тебя не знаю. А ты не школьник случайно?». Ибо уже давно было не семнадцать. И Сеул остался позади, и годы учёбы в университете. И тот поцелуй в его жизни был далеко не единственным, да и не первым, но помнился сильнее прочих. А вот голос забылся. И от этого почему-то было жальче и обиднее всего. И не расслышал особо в шуме и гаме. Кажется, голос был красивый. Кажется, в него можно было влюбиться. Кажется, он это просто придумал и не было ничего. Порой Ибо представлял, что было бы, не отпусти он его, успей поймать, узнать — кто он и откуда? Представлял, что он тоже оказался китайцем, и с ним можно было говорить на своём, а то и, может, сравнивать разницу в произношении одних и тех же слов, и смеяться, что у нас в Лояне говорят так, а у вас — так. У нас в Лояне. Говорят. Говорили. Он давно не был в Лояне. И Пекин узнавал заново, вернувшись из Америки, где учился и работал до тех пор, пока отец с матерью были там. Отец и ему советовал пойти на дипломатическую службу, но Ибо всегда были интересны больше компьютеры, да и искусство дипломатии хоть и было необходимым, но ему явно не подходило. Он предпочитал чётко заявлять свою позицию, считая, что уж лучше прямолинейность, граничащая с грубостью, но в шаге от неё, чем подстраиваться под кого-то, пусть и ради достижения своих целей. И вот теперь он в Пекине. И место в хорошей фирме, и дом от фирмы же с небольшим садом на заднем дворе. А в этом самом дворе в зарослях гинкго тот, кто похож на того самого парня из Сеула — с кроличьими зубами, лисьим взглядом и самыми милыми щеками на свете, залитыми алым от закатного ли солнца, разгоревшимися ли от алкоголя. Или поцелуя. Таким он его помнил. И таким не был этот, спрятавшийся в густой листве. Лишь копия его. С волосами длиннее, чем были у того — лёгкими волнами спускались до самой шеи, с сомкнутыми веками под спокойными бровями, острыми скулами и слегка приоткрытым ртом, как если бы спал. Или испустил последний вздох, когда стрела пробила сердце. И это не только сеть морщин от старости материала, но и, кажется, что-то похожее на кольчугу. Петля цепляет петлю, и сотни их оплетают весь верхний корпус, заканчиваясь у запястий и ключиц. Свитер. Это выглядело как свитер. Но зачем бы и кого изображать таким? Ибо стряхнул с колен статуи ворох старой листвы, чихнул, обмёл пальцами стопы. В кроссовках и в джинсах с отворотами. И сидел он, как прилепленный к стене, слившийся с ней или высеченный из неё. Но стена была каменной, из крупного булыжника, а он гипсовый и со штырями. Ибо пошарил взглядом — табличку бы с пояснением. Но ничего. Пошуршал в листве вокруг, обсмотрел со всех сторон. — Как мне тебя звать хоть? — спросил тихо. Спящий ожидаемо молчал. Не мёртвый, решил про себя Ибо. Что бы там не изображал неизвестный ваятель, я могу придумать так, что это не смерть, а сон. Но если так, то стрела делает ему больно. Делала бы. Будь он жив. И тогда бы надо было звать врача, ломать древко, а тут не древко, и вообще он гипсовый. Но спящий, а не мёртвый. Неизвестный ваятель поймал то самое мгновение, когда жизнь осталась на кончике стрелы и ещё не успела истаять. Ибо приблизился и присел перед статуей на корточки. Коснулся тёплого, нагретого за день колена. Подумал, что если найти неизвестного ваятеля, то и того, кто послужил моделью для спящего, можно. Но зачем бы? С тех пор прошло уже лет семь, и тот парень вряд ли помнил ошалевшего от пьяного счастья школьника. С другой стороны, я и не успел его узнать, а он меня, и нам не будет больно, если окажется, что мы уже не такие, какими были тогда. — Ты бы хотел меня узнать? — спросил Ибо у закрытых глаз. Гинкго над головой встрепенулись внезапно налетевшим ветром. Ибо глянул вверх: небо стремительно темнело, и тучи серыми волнами набегали на тучи, поглощая их и разбухая, полнясь готовым пролиться дождём. — Это, что, ответ? — усмехнулся он, нашёл его руки — одну, прижатую к животу, другую — повиснувшую вдоль тела, взялся мизинцем за мизинец, погладил и убрал, испугавшись, что сломает. Поджал губы, посмотрел на трещины на левой щеке, сморгнул набежавшее. — А если хотел, то почему сбежал? Ветер усилился и ударил в грудь с такой силой, что Ибо покачнулся. Старая слива застонала ветвями, зашумела листьями и кинула в него бело-розовой россыпью лепестков — часть из них налипла на спящего и наверняка запуталась в волосах и самого Ибо.

***

Домовладелица долго стояла возле Спящего и наконец изрекла, что не помнит его. Должно быть, другие жильцы привезли и оставили, предположила она. Ибо кивнул и попросил контакты прошлых жильцов, она ответила, что их столько было, что она и не упомнит, да и нельзя делиться. Ибо кивнул снова, заверил, что в остальном у него всё хорошо и вообще так-то хорошо, и женщина, которую она рекомендовала в качестве приходящей экономки, отлично справляется с обязанностями, он её не слышит и не видит, но всё вкусно и чисто, и спасибо-до свидания. После походил вокруг Спящего, побил себя пальцем по губам, навёл на него камеру телефона, сфотографировал и выложил в вейбо с подписью: «Ищу тебя. Сеул, 2014-й год». Ещё делал поиск по картинке, но максимум, что выдавало — это изображения какого-то Святого Себастьяна в различных вариациях, но везде утыканного стрелами. А у Спящего была только одна. И свитер. А тот святой мужик был голый, если не считать тряпицу на бёдрах за одежду. И черты лица совсем другие. И вообще всё. Тот преимущественно стоял, либо уже лежал — что тоже логично, столько стрел. Спящий же сидел, пусть и привалившись к стене. Подумал, что, может, надо искать по запросу «Спящий», но выдавало только какого-то страшного и желтушного младенца кисти Караваджо. Итальянец. Как Росси. Или Моника Белуччи. Не то чтобы Ибо никогда не слышал. Просто не вдавался в подробности. И вот оказалось, что Святого Себастьяна заочно он знал и теперь смутно вспоминал, как читал что-то про него у Мисимы, когда жили в Японии, и отец говорил, что узнавать культуру другой страны надо не только через шатание по улицам, да употребление местной еды. И Спящий под сенью гинкго точно не был Святым Себастьяном, как и не был он Купидоном. Но, может, то была отсылка к какому другому участнику древней божественной тусовки? Ночью, покончив с работой, вернулся к Спящему и, подсвечивая фонариком телефона, стал пристально его изучать, стараясь не пропустить ни малейшей трещины. Сначала думал, что будет жутко, хотя освещения от лампы на заднем дворе и хватало, чтобы разбавить темноту, но Спящий не пугал, а наоборот почему-то успокаивал. Было что-то безмятежное в его лице. На одном из прутьев обнаружил иероглиф «сражаться». Стал перебирать в памяти всех, кого проходили когда-то в школе, и кто появлялся перед внутренним взором белыми скульптурами из того выставочного зала. Хмыкнул. А у тебя всё прикрыто, сказал. И если ты сражался, то, может, так тебя и звать, но на иностранный манер, а иначе не солидно. Поднял голову, посмотрел в небо. Звёзд и не видно. Было бы странно, если бы да. Затянуто всё то ли тучами, то ли пеленой смога. Хотя, может, и тучами. Завтра опять дождь обещают. Но вроде что-то и мигает красным в темном тумане. Помигало и страссировало дальше. Самолёт. Не красная планета с отраженным светом жёлтого карлика. — Марс? — бросил в темноту ночи на пробу. — Спящий Марс, — утвердился в выборе и кивнул. — Эх, был бы ты батончиком… Хорошо, что ты не. Не люблю шоколад. С ума сойти, подумал. Разговариваю со статуей, даю имя. Завести бы собаку. И назвать Марсом. Говорить ему «к ноге», бросать палку, валяться во влажной траве под солнцем, трепать за шерсть и мягкие уши. Но когда бы? С собакой надо гулять, заниматься, закрепить себя в этой жизни, обществе, а он только приехал, и неизвестно, что там будет завтра. На завтра выпал целый день работы в новом коллективе, небольшой корпоратив для упрочнения командного духа. Он вежливо улыбался и внутренне кричал «спасите-помогите». Нет, все новые коллеги были вполне приятными людьми, по крайней мере казались такими, но все тянулись стремительно подружиться и напоить. И Ибо сначала пил, изображал приличествующее расположение («Папа бы мной гордился, такой я сейчас дипломат»), а потом всё же слинял и нашёл себя на влажной траве возле колен Спящего Марса. — Хорошо тебе, — сказал его кроссовкам, — сидишь тут и ничего тебя не касается. А мне и не хочется быть одному, не люблю, когда один, и так стрёмно это, когда надо в новый коллектив вливаться. Я умею это, но не люблю. Вот бы монтаж — ррраз, и ты уже со всеми ну не то чтобы приятель, но знаешь, о чём поговорить, и тебя слушают, и ты знаешь, что им интересно, а это они не из вежливости. И вот так и думают, что из меня слова не вытянуть, что я молчун, а я, может, и люблю поговорить, только не с кем. Только подпустишь кого-то, привыкнешь, как снова куда-то ехать, лететь, и снова «здравствуйте, меня зовут Ван Ибо, приятно познакомиться» и прочая дежурная хрень. Что, ты поэтому и съебался так быстро тогда? Чтобы я не успел к тебе привыкнуть? А, может, ты бы мне и не понравился. Я вообще не знал до тебя, что мне с парнями тоже норм. Это ты как переключил во мне что-то. А ты мудак какой-нибудь. Конечно, мудак. И проткнули тебя именно потому. И табличку зажилили. И из гипса соорудили, а не из мрамора. Потому что ты мудак. А я дурак, раз зачем-то прихожу к тебе и помню тот вечер. Ты ведь мне даже не понравился. Я ничего и понять не успел. Ну было прикольно. Интересно. Но и всё. Так почему же я прихожу сюда? Во, заведу собаку и назову как тебя. А она будет бегать к тебе, задирать лапу и ссать. Здорово придумал, да? Не здорово, ответил себе. Я же не знаю, что у тебя произошло. И жив ли ты вообще. А могли бы нормально общаться, кататься на скейтах, ну или великах, лопать мороженое, хрипеть одинаково простуженными голосами и рубиться в игровые автоматы. Хотя ты взрослый уже был. Но ведь не сильно старше меня. Хлюпнул носом. Подумал, что это вот он сейчас совсем жалкое зрелище. И жопа мокрая. И не идти бы никуда завтра, сидеть под хмурым небом здесь и слушать, как тихо шелестят листья, потревоженные ночным ветерком. Утром всё виделось иначе. Утром Ибо вспомнил, что ему всего двадцать четыре, у него вполне устроенная жизнь, отличная работа, свобода наконец — предыдущие отношения остались в прошлом, начавшись бурно и потускнев к концу. И пары месяцев хватило, чтобы понять — не его человек. Обошлось без ссор во время и тоски после, но и друзьями не остались. И спасибо прототипу его Спящего Марса — за то, что открыл? Пробудил? Позволил взглянуть на себя по-новому? В общем, спасибо ему и окей. И пусть всё же зудело внутри узнать, что с тем парнем сейчас, каким он стал, есть у него кто или тоже свободен, но это не повод для того, чтобы искать его и тем более не повод для того, чтобы ходить к статуе, столь сильно похожей на него. «И я хожу к нему не поэтому, — сказал он себе, — а просто потому, что… хожу и хожу. Мой сад, где хочу, там и хожу». Но фотографию с вейбо всё же решил удалить. Зашёл, прочитал комментарии «интересная скульптура», «хочу такого же в свою комнату, удобно и красиво, чтобы одежда не мялась», «а это кто?» и ещё куча подобных. Ибо занёс палец, чтобы уже нажать, куда надо, и забыть, как появился новый комментарий: «о, похож на моего бывшего коллегу. Мы с ним вместе в Сеул в командировку мотались», писал некий lollipop_33 с аватаркой жёлтого ботинка. И вот что теперь делать? Покусал палец, дёрнул кожу, вдохнул-выдохнул, набил: «и на студенческой вечеринке вместе были?». Ответ пришёл тут же: «а ты не тот самый? который… ну… 😏». Ибо усмехнулся и написал лолипопу уже в личку: «тот самый, который ну. Так что, почему так быстро сбежали тогда?» «По работе вызвали, форс-мажор произошёл. Еле выправили ситуацию. А что? 7 лет прошло, до сих пор помнишь? 😏» «Как его зовут?» — решил не вестись Ибо. «Вообще я не должен тебе раскрывать, раз уж он сам не сказал. Мало ли как ты намерен использовать информацию». Вот же сука, подумал Ибо. И чего? Надо теперь этого обмудка разжалобить как-нибудь? Нахер послать бы. Но интересно же. Мне так-то вообще не упало, сказал себе Ибо, просто и н т е р е с н о. Вздохнул горестно и начал писать. «Послушай. Это был мой первый поцелуй» Соврал, да и ладно. Не проверит же. И с парнем правда был первый. Так что почти и не соврал. «А я даже не знаю, как его зовут. И тогда я был несовершеннолетним, поэтому и не рассчитывал на дальнейшее, но столько лет прошло, а я всё ещё его помню. Я не буду его донимать, не буду искать и спрашивать у тебя, где он сейчас. Мне только знать его имя. Понимаешь?» Перечитал. Скривился от того, как сопливо вышло. Не круто. И про несовершеннолетнего… зря, может? Вдруг ещё попадёт, всплывёт и отразится нехорошо на прототипе Спящего? Ему-то самому норм, профиль фейковый, никаких ниточек к тому, кто он и откуда. Убрал про несовершеннолетнего. И так жалостливо получилось. Наверное. Отправил исправленный текст. А лолипоп всё не торопился. Отлить отошёл? Или раздумывает? «Прости. Ситуацию помню, его смутно помню, а имя, хоть убей, не помню», — пришёл ответ. «Мы из разных отделов были», — следом. «Знаю, что работал и жил в Пекине. Где сейчас, не знаю. Уволился два года назад. Больше я тебе ничего не скажу, прости». «Понимаю, — ответил Ибо, — и за это спасибо». Ты мне очень помог, ага. Человек без имени из Пекина. Уравнение повышенной сложности. И Сынён с Сонджу не знали тогда, что за типы притащились, чьи-то знакомые, а чьи — не разберёшь в той свалке. Хоть бы название компании. Но он и тогда спрашивал через всех, и никто не знал. По всему выходило, что вообще левые чуваки пожаловали, привлечённые громкой музыкой и шумом веселья. Ибо посмотрел в окно. Отсюда была видна лишь часть сада и не та, в которой спал Марс. Решено, подумал, заведу собаку и назову так же. И пусть она тебя всего обоссыт. Так ты меня уже заебал. И у лолипопа в профиле ничего, никаких зацепок. На первый взгляд. Но можно пошерстить. Нет, подумал Ибо, я не буду этим заниматься. У меня полно других дел. И мне не интересно. Вот нисколько не интересно. Покричал в пространство кухни. Пространство ответило согласным эхом. Да ебись оно всё конём, вздохнул Ибо и пошёл собираться в офис, надеясь, что дела там отвлекут его от безделья здесь. К вечеру он уже знал почти всё: и название дизайнерской фирмы, и сколько бутылок соджу было выпито во время той командировки, и каким милым был прототип его Спящего Марса под воздействием алкоголя. Тогда и не успел рассмотреть, зафиксировать, зато теперь раз за разом возвращался к фотографии, где тот, раскрасневшийся, сидел в тёмной панамке и смешно дул щёки, смущённо смеялся — и так и не скажешь, что этот же человек не просто позволял себя целовать незнакомцу, но и с охотой отвечал. Ибо нашёл почти всё, включая профиль и сотни фотографий страшно умильной коротколапой кошки с жёлтыми круглыми глазами. Орешек — так подписывал daytoy её снимки. Ибо нашёл и синее небо одного из районов Сеула, подсвеченное ночными огнями, узнал узкую дорогу, с теснившимися к ней коробками зданий — столько ходил по ней. Они ходили одними дорогами, но встретились только один раз — в конце этой дороги, завернув за угол, в большом доме то ли Ким У Мина, то ли Пак И Чжэна, Ибо точно не помнил имя того студента, и вообще мало что помнил из той ночи, кроме… Помотал головой, пролистал дальше и вчитался в прыгающие иероглифы: «Сеул, 2014-й год. Пожалуйста, найдись». И тут же продублированное на корейском. И сам daytoy слегка размытый, слегка засвеченный, но узнаваемый, улыбается так, словно знает секрет, но никому его не расскажет. Посмотрел на дату поста: два года назад. После — только фотографии кошки, зелёной листвы на фоне облаков. Последний пост тогда же — два года назад — и опять кошка, и подпись: «Отвёз свою девочку к родителям. Пожелайте мне удачи. Ха-ха. И не волнуйтесь. Если не выйду в сеть, значит уехал. Как вернусь, расскажу». И всё. И больше никаких постов. И в комментариях ничего, что могло бы пролить свет. Ибо листал и листал профиль, нашёл и ту фотографию из Сеула, но выложенную в том самом две тысячи четырнадцатом году:

Жаль. Сглупил Вернуться бы

Чего тебе жаль? К чему вернуться? О чём ты жалел тогда? О том, что сделал? О том, что не вернулся? Зачем искал меня? Меня же ты искал? Кого же ещё, если писал и на корейском — позже, не тогда. Побил пяткой в пол, положил руку на колено. Стоять, подумал. Встал, походил вокруг стола, бросил взгляд в сад, где уже стемнело, яростно провёл по волосам, захватил их на затылке в небольшой хвост, потянул. Что я делаю, подумал. Я просто хочу знать, что означает эта скульптура, и мне поебать на жалкие снимки из Сеула, потому что хотел бы — нашёл бы раньше. Но ведь и он мог получить уравнение лишь с одной известной, ответил себе. Открыл профиль дэйтоя и завис. А что писать? Привет? Классная кошка? Как дела? У меня что-то не очень? Думаю о тебе? Что за хрень с «вернуться бы»? Куда? В Сеул? Ко мне? Нет. Всё это какая-то поебень, на которую ни один нормальный человек не ответит. Да и не хотелось бы начинать с прошлого. Было б что начинать, было б это прошлое, хмыкнул Ибо. Я хочу тебя узнать, признал со вздохом и уронил голову на руки, уставился в окно. Фонарь в саду сигнализировал о том, что скоро перегорит, и наступит тьма. Хотя какая в Пекине тьма? Даже в этом спокойном районе. Света от улицы и других домов хватало, чтобы разбавить ночь и чувствовать, что ты не совсем один. В детстве он так же смотрел на фонарь, светивший в окно его комнаты, и говорил себе, что папу с мамой вовсе не съели никакие монстры, не утащили инопланетяне, не ещё кто-нибудь что-нибудь из тех страшилок, что показывала старшая двоюродная сестра, которой всё это было смешно, а маленькому Ибо не так чтобы очень, но показывать страх он не хотел, храбрился, смотрел снова и снова, пока не зашла тётя и не сказала: «Да он же совсем бледный!». С тех пор сестра его не мучила, но и играть с ним как будто стала меньше. Маленькому Ибо было обидно, подростком он бесился и стоически пытался не показывать, что боится чего-то, повзрослев, решил, что ему плевать и мучиться ради кого-то не намерен. Он побарабанил пальцами по столу, разбудил ноутбук и, сжав губы, написал: «Привет. У тебя красивая кошка. Я хотел бы такую же. Расскажешь, как ухаживать, какие особенности?» Подождал, убеждая себя, что и не надеется на сиюминутный ответ. Встал, размялся, достал из холодильника готовый ужин, оставленный приходящей экономкой, разогрел в микроволновке, съел, не особо отмечая вкус. Кажется, это была курица на пару с овощами. Кажется, это было съедобно. Отпил воды, посидел, не глядя на экран ноутбука и в окно с садом, только на одинокую рисинку на белой тарелке. Вся посуда здесь такая — безликая, как в ресторане. Как у них дома — после Лояна. Везде красиво и безлико. Зелёная кружка с переводным Ророноа Зоро, которую он взял с собой из Лояна, разбилась в Сеуле. Но, может, купить сюда что? И маме с папой купить и отправить, чтобы доставали, когда он будет приезжать к ним. Встал, помыл посуду. Постоял, тщательно вытирая руки, расправил полотенце, повесил, подошёл к столу, проверил сообщения: его так и висело непрочитанным. Ну и ладно. Только бы у тебя всё было нормально, только бы ты не попал в беду. Монстры там. Или инопланетяне. Вышел в сад, покачался с пятки на носок под моргающим фонарём. Приблизился к Спящему. Заглянул в безмятежное лицо. Я знаю о тебе почти всё, но не самое главное, сказал. У тебя милая кошка. Орешек. Да и сам ты… Мудак ты, вот ты кто, сказал и протянул руку, коснулся большим пальцем треснувшей щеки — тёплой. Солнце давно уже село, а щека всё помнила его и, казалось, была почти настоящей, почти живой, если бы не расходящийся от прикосновений материал. Весь он был почти как живой, если бы не сидел всегда с одним и тем же выражением. Если бы мог открыть глаза. И ответить хоть что-нибудь и на угрозы собакой, и на мудака. Но он молчал и спал. Бог войны под сенью гинкго, сраженный всего одной стрелой. Вот он отдохнёт, поспит, наберётся сил, выдернет эту стрелу и откроет наконец глаза. — Я схожу с ума, — прошептал Ибо и очертил губы, едва заметно изгибавшиеся в улыбке — так, как если бы их обладатель действительно спал и видел прекрасные сны. Схожу с ума, повторил Ибо и наклонился. Фонарь затрещал, вспыхнул и с хлопком погас. Ибо вздрогнул и распрямился. В темноте всё казалось острее. Он слышал, как вдалеке проносились машины, перемигивались высотки, а здесь высоко в ветвях переговаривались какие-то птицы, звенели в траве цикады и мерцали светляки, летая вокруг Спящего, усаживаясь ему на голову. — Так странно, — тихо проговорил Ибо, — с тобой мне комфортно и в темноте. Вот так. Спокойно. Пара светляков взмыла с плеча Спящего и покружила рядом с Ибо, приблизилась к самому носу. Он зажмурился, ожидая, что вот сейчас сядут и начнут шерудить мерзкими тонкими лапками, но ничего не произошло ни спустя один удар сердца, ни спустя три. Он открыл глаза — светляки перелетали с места на места, танцевали в воздухе, прятались в листьях гинкго, перемигивались живыми звёздами, спустившимися на небольшой задний двор.

***

Утром проснулся не от будильника, а от трезвонов в дверь. Наскоро натянув футболку и штаны, посмотрел в домофон и озадачился: с чего бы какой-то незнакомой пожилой паре искать его? Мы по поводу скульптуры, сказали они, и он открыл, дождался, пока пройдут по дорожке, проводил на задний двор и только тогда вспомнил, что надо поздороваться. Сказал: «здравствуйте, Ван Ибо, приятно познакомиться». Но они стояли возле Спящего, молчали, и, если мужчина ещё держался, то женщина, казалось, вот-вот осядет на землю. Она комкала в руках платок и нет, не плакала, но будто была в шаге от этого. — Воды? — предложил Ибо. Женщина отрицательно мотнула головой. «Пожалуйста», — показал губами мужчина. Ибо метнулся в дом, наполнил стакан прохладной водой и вынес. Женщина подняла на него благодарные большие глаза и сказала «спасибо». Она пила маленькими глотками, а Ибо смотрел на них и думал, что кого-то они напоминают. Перевёл взгляд на Спящего. И ещё раз на них. И опять на него. Те же глаза, те же губы. Причем, непонятно, на кого больше он походил. — Вы?.. — начал Ибо. — Мы его родители, — сказал мужчина. — Я Сяо Мин, а это моя супруга — Сяо Фэй. — Его, — Ибо показал глазами на Спящего, — родители? — Да. То есть, — замялся Сяо Мин, — того, кто позировал мастеру. Наш сын… Сяо Чжань. Вот, мы можем показать документы, чтобы вы не думали, что мы… Ибо не слушал. Мельком отметил одинаковые фамилии, отпечатанные лица. Его занимало другое. Сяо Чжань. Чжань как «сражаться». Тот самый иероглиф на скелете Спящего. Сяо Чжань, тихо произнёс Ибо, пробуя, как звучит имя, слушая, как вплетается оно в воздух. Листья гинкго затрепетали, и Сяо Фэй всхлипнула, прижала платок ко рту, шумно выдохнула. — Простите меня, — сказала, — давно не видела сына. Он… он уехал, и мы не знаем, куда именно. Иногда он… иногда он звонит нам, да. Звонит, говорит, что всё у него хорошо. И мы… — Мы слышали от него, что есть скульптура, — подхватил Сяо Мин, — но никогда не видели. И подумать не могли, что такая хорошая, так хорошо всё передано, только стрела… — Про стрелу мы не знали, кто-то ему помешал… — Помешал в чём? Кому? — вклинился Ибо. Сяо Мин и Сяо Фэй переглянулись, моргнули синхронно. — Никому, — сказала Сяо Фэй. — Ни в чём, — продолжил Сяо Мин. — Но вы же сказали… — Ну мы не знаем замысел скульптора, — промокнув глаза, сказала Сяо Фэй, — нам в общих чертах обрисовали, что мы можем увидеть и… — она посмотрела с мольбой на супруга. — … и что это будет поразительно похожая на нашего сына скульптура, — пришёл на помощь он. И теперь они оба стояли и смотрели на Ибо, а он на них. Чего они от меня хотят? Чтобы я что? Отдал им скульптуру? — Вы хотите, чтобы я отдал вам скульптуру? — спросил он и глянул исподлобья. Пожалуйста, не надо, подумал. Мне, конечно, и самому не надо, но и вам пусть не надо сильнее, чем мне? — Нет-нет-нет, — сказали Сяо Мин и Сяо Фэй. — Вы же тот мальчик? — спросила тихо Сяо Фэй, — из Сеула? Ибо кивнул. Шею и уши ожгло, но он старался не отводить взгляд. Сяо Мин и Сяо Фэй улыбались — похоже, почти так, как их сын на фотографиях. Их сын. Сяо Чжань. Ибо засунул руки в карманы, сжал в кулаки, прочистил горло. — Как поживает Орешек? — спросил и всё же отвёл взгляд, направил его на фонарь. Вспомнил, что надо бы подтащить стремянку и заменить лампочку. Ну или сказать экономке, чтобы та вызвала специалиста. С другой стороны, подумал, я, что, сам не могу? — Орешек? — переспросила Сяо Фэй, — вы и про Орешек знаете. Хорошо. Она поживает хорошо. Хотите ещё что-нибудь спросить? — Вы же не знаете, где он? — Ибо ковырнул носком шлёпанца землю. Не сдалось мне. Мне не сдалось, сказал себе. Я так. Просто. — Не знаем, — ответил Сяо Мин. Ну и всё тогда, подумал Ибо. Не спрашивать же их, не говорил ли он обо мне. Хотя, вон, обмолвились про «того самого мальчика из Сеула». Так что, может чего и говорил. Но я не хочу спрашивать. Я хотел бы, чтобы он сам мне всё сказал. Тем более я ему написал. И родители его знают, где я. Всё сделал. Пусть теперь он. Если надо ещё. А не надо, так и мне нет. «Вы всё?» — чуть было не выдал, но сдержал, посмотрел только так, что родители Сяо Чжаня прижались друг к другу и, показав на Спящего, попросили дать им чуть-чуть времени наедине. Очень похожая скульптура, сказал Сяо Мин. Да не вопрос, Ибо повёл плечами и ушёл в кухню — тем более пора была разогревать завтрак, варить кофе. Он занимался своими делами на кухне и нет-нет, да поглядывал в окно, встав так, чтобы видеть родителей Сяо Чжаня. Мать обнимала скульптуру и гладила по гипсовым волосам. Отец гладил мать по спине и держал за дрожащие плечи. Что-то они не выглядят, как те, кто регулярно общается с сыном и знает, что всё у него хорошо, хмурился Ибо. Что-то они вообще не вызывают доверия, а я думаю об этом только сейчас, когда они уже в моём доме и на моём заднем дворе. Но нельзя же так плакать по неизвестному тебе человеку? Можно, если ты аферист со стажем. И смотреть вот так, что сердце будет сжиматься от чужой тоски. — У вас всё хорошо? — спросил тем не менее, когда они уходили и стояли уже в воротах. Сяо Фэй кивнула. Глаза у неё были совсем красные и опухшие. — Всё хорошо, — сказал Сяо Мин и вдруг пожал его плечо, Ибо даже отпрыгнуть не успел, — всё будет хорошо. Спасибо, что позволил нам увидеть его. Ты — хороший. У нас появилась надежда. — Что… это значит? — спросил Ибо. — Что всё будет хорошо, старая лиса не ошиблась, — Сяо Мин отпустил его плечо, растянул губы в тонкой улыбке, помахал на прощание и, взяв за руку супругу, зашагал прочь. А Ибо стоял и думал, что приход этих людей принёс больше вопросов, чем ответов. Почему они вообще пришли именно сюда? Как нашли этот дом? Не было же ничего, что указало бы точный адрес: ни геолокации, ни фотографий улицы, ничего. Тогда как? Сяо Чжань сказал им, где находится скульптура, и так совпало с постом в вейбо? Сяо Чжань. Теперь у Спящего Марса было имя. Настоящее имя. И что мне с этим делать, спросил Ибо у двери. Идти на работу и не забивать голову лишней информацией, ответил будильник. А всё же странные эти якобы родители якобы Сяо Чжаня, думал Ибо позже, уже паркуясь у офиса. Пришли в несусветную рань, не заботясь правилами приличия, словно у него на заднем дворе и впрямь был их сын, а не его гипсовая копия. И неизвестный скульптор тоже странный — нет бы из нормального материала сделать, такого, чтобы на века. Или это был учебный проект? Или вообще… проба любимого человека? Делал, когда встречались, а потом разбежались, и смысл воплощать в мраморе того, чей вид будет напоминать не только о хорошем, но и о каких-то разногласиях, и болезненном, быть может, расставании? У Ибо не было ничего из этого. Ни вот такого человека, которого хотелось бы сохранить, ни болезненных расставаний — как сходился легко, так и разбегались без взаимного напряга. И что-то я много об этом думаю, решил Ибо и сосредоточился на работе, временами отвлекаясь только на коллег. Всё равно новых комментариев к фотографии на вейбо не было, да и и вкладка с личными сообщениями пустовала. То единственное, отправленное им же, так и висело непрочитанным. Вечером нашёл себя рядом со Спящим. Подтащил раскладной стул и уселся. Вроде только приехал домой, поужинал, вышел в сад подышать воздухом и сам не понял, как подошёл к той части, где гинкго укрыли всю стену, оставив небольшую нишу, в которой и устроился Спящий. Фонарь горел ровным светом, заливая сад тёплым жёлтым светом, но всё же оставляя лицо и всю фигуру Спящего в полумраке. — Так, значит, тебя зовут Сяо Чжань, — сказал и сорвал травинку, покрутил её между пальцами, — а меня Ван Ибо. Приятно познакомиться. Хотя нет, неприятно. Мне никак. Мы же так и незнакомы и вряд ли станем когда-нибудь. Я не хочу с тобой знакомиться, ты меня бесишь. Тем, что пришёл, напомнил о себе тогда, когда я о тебе уже и думать забыл. Кто-то тебя вылепил от больших там чувств, или ещё чего, а я причём? Мне что с того? Зачем ты здесь? И почему… почему так плакала твоя мама? Почему я им и верю и одновременно не верю? А вообще, знаешь, у меня всё хорошо. Заебись просто. Я уже почти привык к новому месту работы, к людям, которые там меня окружают. У меня даже появились ну не то чтобы приятели, но те, с кем можно перекинуться парой фраз. Есть те, кто болеет за тех же киберспортсменов, что и я, а одной девушке нравятся мотоциклы и, быть может, она знает Росси. Я подумываю её спросить, раз уж ты всё равно молчишь. Ты знаешь Росси? Спорим, ты его даже не знаешь, и я не буду тебе рассказывать, потому что… если бы ты хотел, ты бы узнал сам, да? Тебе стало бы интересно, кто я, чем увлекаюсь. Но… но ладно, уговорил, я тебе расскажу. И только попробуй меня заткнуть, я тебе этого не прощу, понял? Ибо рассмеялся и всё же начал рассказывать и про мотогонки, и про Валентино Росси, нашёл на телефоне видео («и ничего не в сохранённых», сказал, не отвлекаясь от экрана), показал сначала одно, потом другое, а за ними и третье, объясняя и сбиваясь, потому что ну бред же общаться со статуей? А всё же не мог себя остановить, и ничего, что глаза у Спящего были закрыты, слушать же можно и так. И если чего не увидеть, то можно понять по подробным описаниям. — Ай, жаль, ты не видишь. Я никому не показывал, даже родителям, потому что… ну зачем? Зачем снимал? Хотел показать, а потом зассал. Только ребятам и показал: Сонджу и Сынёну, я тебе рассказывал о них, кажется. Они были на той вечеринке. Короче, смотри, это я первый и последний раз готовил курицу. Получилось сносно. Хотя чего там, даже вкусно, но мне не понравился процесс. Настолько, что я решил — ну его так мучиться. И курицу мучить. Не, я могу по мелочи что-нибудь там, лапшу из пакета, например. Ахах, не, не думай, я не настолько безнадёжен. Но, конечно, до тебя мне как до Луны пешком. Видел я твои димсамы, и лапшу всякую разную. Ты знал, что я фанат лапши? Не знал? Правда, что ли? А чего так? Не успел спросить? Ну вот, сообщаю. Сладкое не очень люблю, но то, как ты из сахарных нитей сделал вон те конфеты «борода дракона», это было мощно. Я бы попробовал. Да и вообще… Моя экономка нормально готовит, ты не подумай, я не жалуюсь, но судя по твоим постам, я бы умирал за твою еду. Но ты меня бесишь. Так и знай. Мы бы с тобой не общались. Потому что когда, если надо целоваться? Что, не ожидал? Не надейся, чувак, ты упустил свой шанс. Что я несу? — Ибо закрыл лицо ладонями, подышал в них, покачал головой, вздохнул и встал, приблизился к Спящему, провёл по той руке, что была целой, по трещинам на шее перешёл к плечу, что разрушилось больше, коснулся лишь подушечками пальцев, проследил все неровности, вновь поражаясь тому, каким тёплым ощущался материал, а ведь солнце сюда не сильно доставало, да и лето ещё не началось в полной мере, и в тени всё время. Но тёплый. Как живой. Ибо убрал руку, постоял ещё, вглядываясь в лицо Спящего и ушёл. Ночью пролился дождь. Зарядил сплошной стеной и бил по стёклам и карнизам так, что Ибо проснулся, повернулся на другой бок, натянул одеяло на ухо, но сна уже не было. Подбросил себя и, не давая возможности передумать, схватил зонт, дождевик, накинул куртку с капюшоном, влез в штаны и выскочил в сад. Дождь частил, попадал и под зонт, трава хлюпала под шлёпанцами, штаны в ту же секунду промокли и облепили ноги. И в общем-то Ибо был согласен с внутренним голосом, который твердил, что это глупость, что надо спать, а не тащиться к той части сада. Ибо был согласен, но ничего не мог с собой поделать. «Просто кто-то старался и создавал тебя, — говорил он, зажав рукоятку зонтика плечом и пытаясь укутать Спящего в дождевик, — и будет обидно, если ты пострадаешь больше, чем ты уже». Дождевик он кое-как закрепил, и теперь Спящий улыбался ему из-под прозрачного капюшона. Изгибал губы в той улыбке, которую видел только Ибо. Вот с левой стороны щека чуть приподнялась, вот едва заметная чёрточка в уголке, но она есть. Я схожу с ума, сказал Ибо. Я только что укрыл статую от дождя. С другой стороны, возразил себе, почему нет? Это всего лишь забота о сохранности вверенного мне имущества. Я не хочу, чтобы ты разрушался. Вот и всё.

***

Сяо Чжань любил острую пищу и не любил баклажаны. Сяо Чжань водил машину и едва научился не падать с велика, потому что ну вы видели Чунцин? Город, состоящий из лестниц, пока дойдёшь до дома, взмокнешь и всё проклянёшь, какой тут велик? Сяо Чжань любил ловить на камеру моменты своей жизни и делиться ими. Сяо Чжань был старше на шесть лет и делился мемами шестилеток. Сяо Чжань был то долговязым и с щёчками, приобнимавшим за плечо какого-то приятеля и нахально глядевшим со страницы своего профиля в вейбо, то солидно высоким, совсем без щёк и смотревшим мечтательно вдаль. Сяо Чжань любил мультфильм про Губку Боба, комиксы про Человека Паука и книги, из которых Ибо знал и читал только «Маленького принца» Экзюпери, «Луна и грош» Сомерсета Моэма, Жюль Верна, пару-тройку китайских авторов и Нацумэ Сосэки, но у него Ибо читал «Сердце», а Сяо Чжань упоминал «Ваш покорный слуга кот». Ибо полез читать и обнаружил, что весь выходной пролетел, снова смеркается, а он сидит возле Спящего и озвучивает ему наиболее зацепившие моменты: — «В этом мире человеку лучше быть ровным, без уголков. Круглый предмет катится благополучно, а вот угловатый только ломает себе бока и на каждом шагу нарывается на неприятности. Углы стираются, и это причиняет боль». Или вот, смотри, это должно тебе кое-кого напомнить: «Я терпеливо выслушал по порядку все три рассказа, но, не найдя в них ничего забавного или поучительного, решил, что люди только и умеют что разговаривать друг с другом, когда им вовсе не хочется этого, да смеяться над тем, что совершенно не смешно, или радоваться тому, что печально. И все это только для того, чтобы хоть как-то убить время». Похоже на нас, да? «На нас». Нас. Будто есть какие-то «мы». Будто они вообще могут быть. Неотвеченное сообщение, спящий профиль. И это уже не кололо, скорее раздражало — собственное отношение. Дни сменялись днями, а у Ибо вошло в привычку приходить к Спящему, устраиваться возле него, рассказывать то о найденном в профиле Сяо Чжаня, то о себе — что прочитал, что посмотрел, с кем познакомился, как день прошёл. Или о всяком личном, таком, о чём и с родителями не говорил, вообще ни с кем. — Вот ты уехал, и даже твои родные не знают, куда. А мои знают, но не понимают зачем. И мне как-то неловко им признаваться. И на работе тоже спрашивали: как же так, зачем вернулся. И я хз, что им отвечать, потому что раз надо отвечать, то, значит, сами не понимают. А зачем такое отвечать тем, кто не понимает? У меня же в Америке была хорошая работа, устроенная жизнь, и я почти привык к тому, что всё… ну… чужое. Да, дома готовили китайскую кухню, и приправы все, какие надо, были. Но это всё равно не то. Как суррогат. А мы все делаем вид, что оно «как дома», но не дома. И небо… оно там совсем другое. Казалось бы, мы, люди во всём мире, смотрим на одно и то же небо, видим одну и ту же луну, одни и те же звёзды, но ощущается, почему-то иначе. Здесь небо… ближе, что ли. Или я к нему ближе. Поднебесная, — улыбнулся криво, — моя страна. А я далеко. Ладно, родители вернулись, потому что их тянуло к родной земле, но я-то чего? Там — страна больших возможностей, так принято говорить. Да это так и есть. Но как-то вышел новый продукт, за разработкой которого стояли одни ребята из Китая. И все в компании восхищались, говорили, что вот это да, но надо переплюнуть. И я понял, что не этого хочу. А хочу, чтобы… ай, сейчас прозвучит пафосно, но я… я хочу, поднявшись на вершину мира, быть под флагом родной страны. И потом… хочу быть с теми, кто развивает её. Понимаешь? Ладно, забудь. Я ничего не говорил. Расскажи ты лучше о себе, — Ибо засмеялся и стукнул Спящего по колену, ударился, побаюкал руку. — Вот ты засранец, — сказал, — чуть что, так сразу драться, а таким невинным прикидываешься. Спящий был как школьный мел, но не мел. Об этом Ибо ему тоже рассказал, по ходу дела попросив прощения за наезды. Сам удивился, когда узнал, что гипс это не хухры-мухры, а вполне себе достойный и интересный материал. — Оказывается, мел частично состоит из гипса и частично из карбоната кальция, как и кораллы, накипь чайника и скелет человека и рыбы. Вот это разброс, да? А ты состоишь из сульфата кальция. И там и там есть кальций, и внешне вы вроде похожие, но химически разные. А один художник продавал гипс по цене золота в консервных банках — говорил, что это его дерьмо, и люди велись, покупали, а там был обычный гипс. Стопроцентное натуральное дерьмо художника, уверял он. Мне кажется, мы бы с ним поладили. Не, я бы не толкал гипс под видом своего дерьма и по цене золота, но сам принцип мне зашёл. Потроллил так потроллил. А с тобой? Как думаешь, мы бы поладили? Ты, в принципе, забавный. Жаль, там нет видео, только фото. Я так и не знаю, как звучит твой голос. Ибо говорил ему про гипс, про то, что муравьи переезжают перед дождём и несут с собой всю еду («потому что не терпят влажности, а по тебе, я ни разу не видел, чтобы они ползали — рядом по стене, сколько угодно, а по тебе нет. Тоже думают, что ты мудак и связываться не хотят?»), рассказывал про жизнь в Сеуле и спрашивал, успел ли Сяо Чжань там посмотреть всё самое интересное, или максимум, на что его хватило — это потрогаться языками с одним школьником? «Да, Чжань-гэ, возьми ответственность!». И вот когда он первый раз назвал Спящего не Спящим, а по имени прототипа, Ибо понял — что-то происходит, и это что-то явно идёт в тупик. Но ронять в темноту негромкое «Чжань-гэ» было так здорово и уютно, что Ибо говорил себе: ещё немного, ещё чуть-чуть. Чжань-гэ? Однажды Ибо привёл в дом девушку, «коллега с работы», — сообщил Спящему. «Не сложилось», — дополнил и замолчал. Воздух звенел цикадами и надвигающейся грозой. Ибо оборачивал вокруг пальца сухую травинку и думал, что это точно херня какая-то. С какой стати бы ему чувствовать себя виноватым? Перед кем? Перед бездушной статуей? Перед тем, кто никогда не откроет глаза и не посмотрит в его сторону, никогда не вздохнёт и не заговорит? Но вот он здесь, а та, с которой вроде неплохо получалось флиртовать на работе, уехала, потому что Ибо честно сказал ей: «Прости, я не могу. Мне кажется, я сейчас пытаюсь использовать тебя, чтобы заглушить что-то во мне, другие чувства. И это нечестно». Он ожидал, что она будет кричать, плакать или хоть как-то покажет, что он мудак, но она только грустно улыбнулась, похлопала его по плечу и поблагодарила. Сказала, что ценит честность, и быть друзьями, ну или хорошими приятелями, тоже неплохо, она согласна. Она согласна. А он согласен не был на весь этот бред, прям к психологу иди и говори: «Доктор, у меня проблема. Пигмалиона знаете? Ну вот я почти как он, только с чужой Галатеей, и моя Галатея — не совсем Галатея, но это не важно, она мне тоже никогда не ответит. И не даст». Он выпил вина и высказал всё Спящему, и горько рассмеялся, когда ответом стал только налетевший ветер, бросивший в него ворох листьев. — Нет, погоди, — навёл на него бутылкой, на дне которой плескалось ещё, — ты не Галатея, а я не этот… не тот, который её слепил. У меня не к тебе… что-то… у меня к нему — тому, с которого ты скопирован… что-то. Хрен знает что. Ты — копия, всего лишь копия и жалкая копия, скажу я тебе. Тебя разрушить, сломать как нехрен делать, но я… я не могу. Я запутался. Мне кажется, меня прокляли. Тобой. Если… если я перееду, наваждение схлынет? Мне станет плевать? Зачем…? Зачем ты так похож на него? Зачем я решил узнать его без… без него самого? К чему мне эти знания? Прочитанные им книги? — усмехнулся и добавил: — отказ от баклажанов. К чему? Попробовать всё же найти? Чтобы хотя бы для себя знать — с ним всё хорошо. Делать мне больше нечего.

***

Делать мне больше нечего, говорил, когда обратился в детективное агентство. Делать мне больше нечего, повторял, когда показывал снимки Спящего, клеймо мастера на пруте (или всё же название творения?) и профиль Сяо Чжаня в вейбо. Делать мне больше нечего, вздыхал, когда нет-нет, да посматривал на телефон, ожидая сообщений. На пятый день к нему пожаловали не вести, а сухонькая старушка в красной вязаной кофте и бежевых холщовых брюках, заправленных в резиновые сапоги. Ибо удивился. Стояла жара, и сам он спасался кондиционером, а в саду работали поливайки. — Будет дождь. С грозой, — сообщила старушка и протянула руку, — Сяо Линъюй. — Здравствуйте. Ван Ибо, приятно познакомиться. Вы.? — Бабушка глупого кролика, — невозмутимо сказала старушка и потянула носом воздух. — Простите?  — Чжань-Чжань. Он ведь здесь? — спросила старушка и посмотрела так, словно Ибо стащил банку с конфетами из буфета. Да что со мной такое, подумал, тоже принял невозмутимый и немного суровый вид, показывая, что не сдалась ему та банка. Старушка же кивнула и прошествовала — не прошла, а именно прошествовала — важно и чинно мимо него, по мощёной дорожке в дом, открыла дверь и нетерпеливо посмотрела на Ибо: мол, долго тебя ещё ждать? Только он приблизился, как она, не спрашивая ни разрешения, ни направления, проследовала на кухню и вышла через неё в сад. — Вы здесь были раньше? — спросил Ибо. Старушка дёрнула плечом. Вот же стерва, подумал Ибо. Хотел подумать ещё что-нибудь обидное, как старушка оглянулась и сузила глаза. Светло-карие, почти жёлтые, но не выцветшие, а янтарные. Окинула его долгим взглядом, цокнула языком и выдала: — Вот же угораздило. Развернулась и двинулась к той части сада, где под сенью гинкго расположился Спящий. Ибо шёл на почтительном расстоянии, решив, что если бабка из спятивших, то лучше держаться подальше. Вон как поглядывает на него и улыбается. Хитро. Похоже. Такая же лисья мудрость в лёгком изгибе губ. Так что, глупый кролик — это Сяо Чжань? Старушка хмыкнула и моргнула. Это что? Это — да? Ибо моргнул в ответ, и старушка кивнула. Она, что, мысли читает? — Не мысли, — сказала она и приложила пальцы ко лбу, к сердцу, — людей. Вижу. — А я информационной безопасностью занимаюсь, — сказал Ибо, чтобы что-то сказать, — компьютеры там, знаете? Хакеры, вот это всё. — Знаю. — А откуда? Я же не говорил. — Знаю, — с нажимом сказала старушка и отвернулась. Подошла к Спящему, застыла возле него. Стрелки на часах Ибо двигались, а она — нет. Ибо даже успел заскучать. Солнечные лучи путались в ветвях, ныряли в них, скользили по лицу Спящего и снова прыгали на листья. Ветер перебирал их неспешно, едва слышно, спокойно. И не жарко сегодня было, только томно и лениво, а воздух звенел. Ибо тёр шею и думал, как бы спросить старушку, чтобы она ответила ему правду. И вдруг та склонилась над Спящим, провела маленькой ладонью по его волосам, задержала на щеке и прижалась лбом. Она не всхлипывала, ничего такого, но у Ибо горло перехватило и захотелось закрыть глаза, спрятаться, уйти, чтобы не мешать. Казалось, он присутствует при чём-то очень личном. Воды, подумал. Надо ей принести воды. И самому взять. Повернулся в сторону кухни. — Не уходи, — негромко сказала старушка. Бабушка Сяо Чжаня, вспомнил он. Глупого кролика. С самой хитрой улыбкой. — Я хотел вам воды принести, — сказал Ибо и виновато пожал плечами. Старушка фыркнула. — Не нуждаюсь, — ответила, — но благодарствую. И за него, — кивнула на статую, — спасибо. За заботу о нём. Ты лучше, чем я видела. Ему повезло, что это ты. — У него… у него всё хорошо? — Ибо хотел спросить отстранённо, но голос подвёл — получилось тихо и совсем не круто. Так, как будто Ибо было дело до какого-то левого мужика, которого он и видел всего однажды. Старушка пожевала губу, поглядела на него испытующе и медленно, но уверенно кивнула. — Конечно. У него ведь есть ты. — Что? В смысле? К-как? Я не… я не понимаю. Где он, вы можете сказать? Обещаю, я не буду его доставать. Мне только знать, что с ним всё хорошо, он жив и здоров. И больше ничего. Вы скажете? Где… он? Пожалуйста? — Рядом. Он здесь, — ответила она и улыбнулась, по доброму так, светло. А в глазах стояли слёзы. И Ибо совершенно точно ничего не понимал. Что за дурацкая привычка говорить загадками? Почему нельзя прямо и желательно с геолокацией? И сверчки эти как с ума посходили — трещали так, что в ушах закладывало. Где уже там этот дождь? Обещанный бабкой, по прогнозам с утра ещё ничего не было. — Будет, — сказала и вернулась к Спящему, коснулась стрелы. Ибо облизнул пересохшие губы, шагнул ближе, заглянул старушке в лицо. — Здесь. Вы сказали, что он здесь. Где это «здесь»? — Рядом с тобой, мальчик. Он рядом с тобой, — ответила она и, ухватившись за стрелу, резко её потянула. «Что вы де…» — начал Ибо и проглотил конец фразы. Металлическое древко со слезшим кое-где гипсовым покрытием, вышло из гипсового же тела, оставив в нём крошечное отверстие, от которого всё так же расходились трещины, но новых не появилось. И… как? Что за сила в этой мелкой старушенции? — Вы… вы его… как меч короля Артура… Эскалибур… из камня… как это возможно? — Ибо запускал руки в волосы, чесал их и переводил взгляд с груди Спящего на старушку с металлической стрелой в правой руке. — Как? И зачем? Зачем вы это сделали?! А если он теперь сломается? Может, это была какая-то несущая конструкция, я не знаю?! И теперь всё? Вы чего наделали? — Теперь мне понятно, почему я не могла найти его раньше. Недооценила, — скорее не ответила, а подумала вслух, потому что смотрела не на Ибо, а всё ещё на стрелу — подносила её к глазам и изучала. Добавила вполголоса: — но теперь точно всё будет хорошо. Вот же гад, и ведь кто-то ему помог. — Кто гад? Кому помог? Вы вообще о чём? — Прости, мальчик, но у меня много дел, — и она заторопилась к выходу. Ибо заступил ей дорогу. — Так нечестно. Вы пришли в мой дом, а я даже ответов не получил. — Есть вещи, о которых я не могу тебе поведать. — Или не хотите. — Или не хочу. Они не имеют отношения к тому, что главное для тебя. — А что главное для меня? — Спрашивай не меня. — Хорошо. Ладно. Последний вопрос: как вы нашли мой дом? — Мне поведали мама и папа глупого кролика. — А им? — Это второй вопрос, — она прищурилась, подтянулась на цыпочках и щёлкнула Ибо по носу, — с самого начала хотела это сделать. Они нашли его по твоей фотографии. Спасибо тебе. Из-за этого, — она покачала стрелу, — мы не могли увидеть его. Но с фотографией стало проще — мы увидели путь. — Я ничего не понимаю, — признался Ибо. — Тебе и не надо, — подмигнула она обоими глазами. — Но я хочу. — Потом. Когда станет можно, — сказала старушка и ушла. Где-то далеко в вышине грянул гром, и спустя мгновение закрапало. Сначала редко, разгоняясь дальше, набирая силу. И вот уже дождь лил сплошной стеной, Ибо стоял под ним, волосы липли к лицу. И надо было бы уйти, взять зонт, но он просто стоял, пока не вспомнил другое — двинулся к Спящему, расправил сложенный рядом дождевик и укрыл всего.

***

Сяо Чжань был в этом доме. Собственно, здесь ниточка и обрывалась. Так сообщили в детективном агентстве и развели руками, но прежде показали весь маршрут. Вот здесь Сяо Чжань закупился красной пряжей, вот он уволился из компании, сам которую когда-то и основал вместе с приятелем, вот он пришёл в это же самое детективное агентство: «да, он был у нас и спрашивал, можно ли найти человека, не зная ничего о нём. Мы просили хотя бы фото, но и этого у него не было. Ни имени, ни фото, ничего. Только город и год, когда встретились». Ибо не стал уточнять, он знал и так: Сеул, две тысячи четырнадцатый. Детектив, немолодой уже мужчина, рассказывал, где учился Сяо Чжань, где жил, и где его сейчас точно нет, а Ибо сидел перед ним и чувствовал, как внутри разгорается тепло, опаляет уши, щиплет глаза. Сяо Чжань искал его. Сяо Чжань тоже искал. Спустя пять лет после той встречи, но искал. Почему только так долго, так… поздно? Ушёл из компании, ни с кем не общался, но подолгу ходил по улицам, мог остановиться посреди проспекта и стоять, всматриваться во всех и идти дальше. Он даже ездил в Сеул — за неделю до того, как исчезнуть. Проходил по той же улице, что и пять лет назад, а потом вернулся в Пекин и в полночь, судя по камерам, отправился в дом Ибо. Оттуда он уже не вышел. — Кто жил на тот момент в доме? — спросил Ибо. Детектив отвёл взгляд и взлохматил седеющие волосы, крякнул, пошевелил бумаги: распечатки телефонных звонков с бабушкой Сяо Линъюй и изредка с родителями, снимки с наружных камер наблюдения, ещё какие-то документы. — Тут такое дело… никто там не жил. И не было никого. Два года назад дом пустовал. Хозяйка как раз искала новых жильцов, старые выехали… — А сама она? — подался вперёд Ибо, словно так можно было ухватить ускользающую нить. — И самой её не было, уехала в Далянь, повидаться с родными. — Просто так? — нахмурился Ибо. И детектив тоже нахмурился. — Ну не то чтобы просто так. Племянник у неё родился. — И родных в Даляне проверяли? — Признаться, нет. Да и зачем бы? Задание же другое было. Да и не было её по камерам в доме в ту ночь, — детектив смотрел удивлённо, а Ибо поддался какому-то наитию, потому что позже, спрашивая себя, что бы ему это дало, не мог объяснить. — Найдите мне имена всех, с кем Сяо Чжань ездил в две тысячи четырнадцатом в Сеул. И их ближайшие родственные связи. — Да список есть. Без родственных связей. Вот же он, тут где-то, — детектив стал рыться в бумагах, — мы его в числе первых задач определили, проверяли — может от кого-то что-то приведёт к вашему объекту. Так, вот, всего пять человек. Один из них умер несколько лет назад, поэтому его не рассматривали… а остальных разрабатывали, и у них всё… — Тот, который умер, — перебил Ибо, — от чего он умер? — Да я даже не знаю как-то, — детектив загнул край бумаги со списком, придавил ногтём, — не вдавался в подробности. Он же к делу не имеет уже отношения. Вот, можете глянуть весь список. Этого, — он вчитался в иероглифы, — Ло Сюэци мы вычеркнули, он красным помечен. Ло Сюэци. Красная линия перечёркивала и иероглифы его имени, и чёрно-белую фотографию. Худой, казавшийся измождённым, с глубокими тенями под глазами, сжатыми в тонкую линию губами — он глядел исподлобья, зло, так, что Ибо захотелось поднять линию, провести её по глазам и жирными штрихами закрыть их. Вместо этого он взял другой лист и положил его так, что фотография спряталась под его краем. Вчитался в иероглифы. Ло Сюэци. У хозяйки дома была другая фамилия, но по возрасту этот Ло Сюэци вполне годился ей в сыновья. Но ведь она могла и не брать фамилию мужа. — Скажите, — Ибо перевёл взгляд на детектива, — вам не кажется подозрительным, что из того дома Сяо Чжань так и не вышел? Как можно зайти и не выйти? Только в том случае, если… Ибо не стал заканчивать. Не смог. Не должен был, потому что и родители и бабушка Сяо Чжаня уверяли, что с ним всё в порядке. Стали бы они врать? Стали бы, сказал, если бы сами были заинтересованы в его исчезновении, сказал себе. Детектив кивнул. Ибо бросило в холод. Нет, подумал. Нет, этого не может быть. Я всё себе нафантазировал. Так не бывает, не со мной и не с теми, кто мне… кто мне… что-то. — Если мы обыщем ваш дом и найдём, — детектив запнулся и продолжил, — что-нибудь, то придётся вызвать полицию. — Пусть. Ибо сидел на низком табурете, привалившись к прохладной стене. Рядом со Спящим, все ещё укрытым в дождевик — только с головы снял: «подыши воздухом, что ли». Ночью опять шёл дождь, и с листьев то и дело капало — редко и от того внезапно. Из дома изредка доносились голоса детективов. Здесь они уже всё проверили, пропикали с приборами. Ибо разрешил им перерыть вверх дном хоть весь дом, и пол раскрыть, если понадобится. Так и сказал: делайте всё, что считаете нужным. И, прихватив табурет, удалился в сад к Спящему. Я не могу, думал. Не хочу видеть, если они найдут. Я хочу верить его родителям и странной старушке. — Я боюсь, — сказал он Спящему, — боюсь, что они найдут тебя. Там. Где-то в доме. И не знаю, что буду делать дальше. Надо бы подумать. Это столько проблем сразу. Полиция, судмедэксперты, адвокаты, родители — твои и мои. Хозяйка. Это ведь её дом. И если они что-то найдут, то кто, как не она…? Почему ты пришёл сюда? Что искал здесь? За всю ту весну, ты ни разу не заходил ни в чей дом, а в этот пришёл, ещё и в полночь. Но меня здесь не было. Я был далеко от тебя. Прости. За что? За то, что не был рядом. За то, что не догнал. За то, что позволил уйти тогда. Но я не знал… откуда я мог знать, что всё будет… так? — последнее слово Ибо произнёс на грани слышимости и уронил голову в ладони. Голоса из дома стали громче — то ли подошли к кухне, то ли нашли что-то. Но никто не спешил подходить, а значит ещё можно было посидеть так и подышать. Отнял ладони от лица, откинулся снова на спину и съехал по ней, привалился к плечу Спящего. Тёплое. Ощущалось и сквозь ткань футболки. Ибо покосился на Спящего, повернулся к нему и провёл рукой по гипсовой руке — как нагретая солнцем. Почему? Когда? Стена прохладная, а Спящий — тёплый. И там, где у живого билось бы сердце, тепло. Кажется, вот сейчас ударит в ладонь, отзовётся чуть слышно. Ибо ощупал его и присмотрелся в неверии. Не может быть. Гладко там, где были трещины. Гладко там, где ещё пару недель назад торчала стрела. Нет ни дыры, ни трещин, ничего. И петельки свитера вылеплены одна к одной, без разрывов. Обновляли? Кто-то пришёл и обновил? Хозяйка вспомнила и вдруг решила? Но с чего бы? Ибо клонился всё ниже и ниже в поисках следов свежего гипса, когда на шею упала холодная капля. Вздрогнул, поднял голову и оказался лицом к лицу со Спящим. Усмехнулся. Тому остатки дождя попали на глаза и, казалось, будто он плакал. — И на тебя капает, — сказал Ибо тихо и убрал влагу, растёр большим пальцем, очертил линию скул, спустился к губам, провёл по ним. Сердце бахнуло, толкнуло вперёд. И снова. И снова. Ибо дышал через раз и думал, что он совсем двинулся, раз хочет это сделать, раз тянет вот так, и оправдания «давно не было секса» ни хрена не оправдания. С другой стороны, подумал, облизнув губы, если я сделаю это, то никто же не пострадает, никто и не узнает. Я просто прижмусь к ним и… просто вот так. Я просто… Он склонился к гипсовой улыбке, приоткрыл губы… — Господин Ван! Мы закончили, — окликнули из кухни. Ибо дёрнулся как от удара током, обернулся и заложил руки за спину, нацепил вежливое внимание. Сердце всё ещё стучалось в уши, и в нос, и в губы, и вообще стремилось выйти, шлёпнуться на траву и размозжиться. Как мозг, который, видимо, уже куда-то вытек и самоубился. Сжал кулаки, вдохнул-выдохнул. Кинул короткий взгляд на Спящего и пошёл к детективам. Они ничего не нашли. Заглянули в каждый угол, в каждую щель, простучали и просканировали всё. Ничего. Как так, спрашивал Ибо, куда же он мог тогда деться? А на душе почему-то было легко. И плечам как будто легче стало. Детективы говорили, что не знают, загадка загадок, но здесь его точно нет. И попробуйте обратиться в полицию, потому что на этом наши полномочия всё. А странная старушка говорила, что Сяо Чжань здесь, думал Ибо. Как же он может быть здесь, если его тут нет? Что за мистика? Мистика. Да бред, не позволил себе думать дальше. Но раны в груди нет. И тёплый всегда. И так не бывает. И не он ли верил в призраков и во всякое потустороннее? Но то было в детстве, а сейчас он знает, что ничего из этого не бывает. Хоть и не любит среди ночи вставать в туалет, потому что потом ощущение, что в тёмном коридоре кто-то постоянно смотрит тебе в спину, и стоит больших трудов не идти быстро, не хлопать дверью, оставляя того невидимого за ней. Этот невидимый был везде, куда бы Ибо ни поехал. Таился в темноте и пропадал, спугнутый бубнёжем телевизора и светом настенных бра. Обычный страх темноты, обычный первобытный страх, говорил себе Ибо, ничего такого, потому что ничего такого не бывает. А то, что бывает, объясняется наукой. Или остаётся пока неразгаданной загадкой. Ибо поблагодарил детективов и оглядел дом. Словно грабители побывали. И можно вызвать клининг, но лучше он сам — заодно и в мыслях порядок навести. А петелька к петельке на груди Спящего всё не шли из головы. И так думал, и эдак. И всё же решил позвонить хозяйке — госпоже Мин. Не получилось. Шли длительные гудки, а потом механический голос сообщал, что абонент не отвечает, попробуйте перезвонить позже. Ибо пытался и позже — безрезультатно. Написал ей в вичат, но ответа не пришло. Это всё же несправедливо, подумал Ибо. Родители и бабушка Сяо Чжаня знают, где я, а я, где ты — нет. Можно узнать через детективов, установить за ними слежку, чтобы удостовериться в том, что они не врут. Но и так внушали доверие. А госпожа Мин — нет. Как она говорила, что не знает, откуда в её саду статуя. Разве можно не быть в курсе, если статуя — едва ли не часть стены? И если припомнить, то уж слишком прямо глядела в глаза, не мигая почти, всем видом выражая наичестнейшую честность. Но детективы ничего не нашли. Но Сяо Чжань вошёл в этот дом и не вышел из него. Его здесь нет, сказали детективы. Он здесь, сказала старушка. Ибо скрипнул зубами. Голова шла кругом. Он бросил щётку, которой намывал полы, пробежал через весь дом к кухне, выбежал в сад, широкими шагами в считанные секунды преодолел расстояние до Спящего, сорвал с него дождевик и швырнул в траву. — Это, — наставил на Спящего указательный палец, — не моя проблема. Ты — не моя проблема. Ты вспомнил обо мне только спустя пять лет, а я… я… я помнил о тебе все эти годы. Не каждый день. Не каждый месяц. Но я помнил. Я искал. Я спрашивал. Но никто! Никто не мог мне тогда сказать, кто ты, откуда, как тебя блядь зовут! Ничего! Я не знал о тебе ничего! Но я пытался! Ещё тогда! А ты… ты… мудак, вот ты кто! Как мне теперь? Как? Что ты наделал?! Ибо подхватил дождевик и ушёл в дом. Там посмотрел прогноз погоды на телефоне. Будет ливень, сообщал он. Плевать, подумал Ибо, отнёс дождевик в ванную, чтобы отмыть от успевших налипнуть листьев и прочего растительного мусора, взялся за щётку снова. Проведу выходной с пользой, сказал себе. И плевать на всё. Гроза грянула, когда Ибо уже засыпал. Он перевернулся на другой бок, натянул на голову одеяло и придавил сверху подушкой. Не пойду, думал, мне плевать, я решил спать и я буду спать. По карнизу затарабанило. Ибо взбрыкнул ногами и опять перевернулся, сильнее прижав подушку к уху. Но и так слышно было. И весь сон куда-то вышел. Под дождь. И промок. — Да блядь, — простонал Ибо и сел, с ненавистью посмотрел на окно, по которому струилась вода. Я как в аквариуме, подумал. Сижу тут, а снаружи всё. И я не хочу, потому что это будет значить «да». Я не буду в темноте, свет будет включаться там, где я пройду, тут так настроено, я подстроил всё для себя. И мне хорошо. Мне нормально. В этом аквариуме. От нового удара грома вздрогнули стёкла, и Ибо вместе с ними. Скрестил ноги под собой, руки на груди. Я не пойду, подумал. Пусть разрушается, мне что с того? Дождь стучал в окно, и сердце вторило ему. Ибо вздохнул, вышел в коридор, показал язык тому невидимому, что всегда таился за дверью и с которым почти сроднился. Не съел же за все эти годы, и в этот раз не съест. Может, он вообще его охраняет, поэтому и мотыляется за ним всюду? Дождевик был как новенький, аккуратно сложенный. Только в шкаф Ибо его ещё не убирал. Так и оставил на полке у выхода в сад. Хотел ведь убрать и не убрал. «Ненавижу тебя», — буркнул, взял дождевик, открыл дверь и щёлкнул зонтом. Дождь тут же хлынул в лицо — вместе с порывом ветра. Зонт забился в руках пойманной птицей. И Ибо выпустил его. Мог удержать, но выпустил, позволил дождю вымочить до нитки, на краткий миг, пока не привык, лишить возможности дышать. Наклонив голову, чтобы не сильно попадало в глаза и нос, Ибо добежал до Спящего, развернул дождевик и, сражаясь с ветром, принялся укрывать. — Заебал ты меня, понял?! — кричал он. — Мудак из нас ты, а ощущаю себя так я! Потому что ты кто? Правильно! Мудак! Кролик, бля! Где твои уши, кролик, а? А хвост? — уже не кричал, а приговаривал Ибо, закрепляя дождевик и странным делом успокаиваясь, — покажешь? Ни хрена ты мне не покажешь! Потому что ты — мудак, — выдохнул в губы. Мокрые и казавшиеся почти живыми. Если не обращать внимания на белый цвет. Ибо не обращал. Ибо держал дождевик за воротник, подтянув к самому лицу. Ибо дрожал и часто слизывал капли. Дождь шарашил так, что за ним не было слышно ничего — ни города, ни ветра, только мерный дробный стук. — Это я, слышишь? Я сошёл с ума. Я хочу попробовать. Это, — прошептал Ибо и прижался к тёплым губам. Поцеловал сначала одну, потом другую, захватил обе, тронул языком, очертил им линию улыбки, снова накрыл губами губы и поймал тихий прерывистый вздох. Ибо отшатнулся и всмотрелся в лицо перед собой — неподвижное. Вода всё так же стекала по гипсовым щекам, струилась по груди, но теперь… быть того не может. Это обман зрения. Капли так обрисовывают петельки свитера, что кажется, будто… Ибо, затаив дыхание, положил ладонь туда, где была стрела и отпрыгнул. Переглотнул. Поглядел по сторонам, сам не зная, зачем, и несмело приблизился, протянул руку, зажмурил один глаз, другим продолжая следить, подышал быстро, сплюнул попавшую в рот воду, и резко прижал ладонь. Стучало. Мерно. Как дождь. Как собственное сердце в ушах. Там, под ладонью, в гипсовой груди стучало. — Что это? — спросил Ибо Спящего, — механизм? Бомба замедленного действия? И тут произошло то, от чего Ибо осел на траву. Спящий проснулся. Открыл глаза. Медленно, с усилием, но открыл. И улыбка стала шириться, а белое, гипсовое — смываться. Ибо хватал ртом воздух вместе с водой и не мог поверить в то, что видел. Вот исчезли штыри, и на их месте появилась кожа. Вот белое сошло с головы, и чёрные волосы облепили смуглые щёки, а под розовыми губами проявилась та самая родинка, которую Ибо прежде видел только на фотографиях. Вот белое сошло с груди, и оказалось, что Ибо был прав — это всё же не кольчуга, а свитер, из красной пряжи — такой, какую Сяо Чжань покупал незадолго до того, как исчезнуть. Вот белое сошло с ног, и голубые джинсы тут же стали тёмными, намокнув. Белые кроссовки так и остались белыми. А сам Спящий… нет, теперь не Спящий, а вот этот… человек (?) со стоном сполз из ниши в стене, в которой больше не мог удержаться, и упал на землю. Раскинув руки, он лежал под дождём, открывал и закрывал рот, моргал часто-часто, отплёвывался, когда попадало слишком много, и снова открывал рот. Ш е в е л и л с я. — Что за хуйня? — прохрипел Ибо. Этот, который лежал, повернул к нему голову, посмотрел долгим взглядом и сказал сиплым, как простуженным, голосом: — Привет. Вот тут бы хлопнуться в обморок, ошалело подумал Ибо и постарался незаметно ущипнуть себя. Этот заметил и усмехнулся. Потом поморщился, опёрся на локти и с видимым трудом сел. — Я тебе ещё не всё показал. Хочу сразу. Чтобы потом. Без сюрпризов. Но ты не пугайся. Покажу. Сейчас. Ты ведь просил. Говорил он с паузами после каждого слова. И глухо. В конце фразы и вовсе открыл рот, помотал туда-сюда языком, закрыл рот и потыкал языком уже в щёку — одну и другую. Ну охуеть, подумал Ибо. Жопе было мокро и холодно, щекам и ушам мокро и жарко. — Ну охуеть, — сказал, — а что ещё? Этот лукаво изогнул голову и тут же принял растерянное выражение. — Только я не уверен. Что получится. Я себя вообще. Ещё не очень послушно чувствую. Тело. Как чужое. Но я попробую. Смотри. Он посмотрел вверх, но не на небо, а как если бы себе в голову, а Ибо подумал, что если бы уже не сидел, то вот сейчас точно бы да, потому что мало ему ожившей статуи, так у этой статуи ещё и хвост проявился, как из воздуха материализовался — из прозрачного став вполне реальным. Рыжий, с белым кончиком. Лисий. А на макушке — рыжие уши, переходящие в чёрный. — Ебануться можно, — поражённо выдал Ибо, — хули-цзин? — Ага. Сильно разбавленный, — расстроенно поджал губы бывший Спящий, — ничего и не умею. Только такой маскарад. Для фетишистов, — фыркнул. — Сяо Чжань? — уточнил Ибо, всё ещё не веря, что это на самом деле, а не плод его фантазии. Но щипки болели. И ногти в кожу впивались ощутимо. — Сяо Чжань. — И как? — Об косяк, — с ядовитой улыбкой ответил Сяо Чжань. — Мудак? — Он самый, — расхохотался Сяо Чжань. И Ибо засмеялся следом — нервно и громко. У тебя ужасный смех, говорил потом Сяо Чжань с таким видом, с каким обычно признаются в любви, и опять лежал в траве, но теперь на боку — «не могу пока долго сидеть». А у тебя ужасный свитер, отвечал Ибо и тоже лежал в траве, лицом к нему. Почему, тихо спрашивал Сяо Чжань. Он старомодный, отвечал Ибо и продвигался улиточно. Немного сострадания и почтения к этому гэгэ, дул губы Сяо Чжань и тоже улиточно продвигался, помогая себе плечом и бедром, даже не думая скрываться. Пойдём в дом, предлагал Ибо, становясь ближе. Пойдём, снова двигал плечом Сяо Чжань. Я сплю, спрашивал Ибо рядом с его губами. Нет, отвечал Сяо Чжань. А ты, уточнял Ибо. Уже нет, выдыхал Сяо Чжань в поцелуй. Слабо и лениво накрапывал дождь. Они гладили друг друга и целовали, перекатывались по мокрой траве, и Ибо думал, что если это сон, то он не хочет просыпаться. И спрашивать ничего не хочет. Не сейчас. У меня болят губы, в конце концов со смехом пожаловался Сяо Чжань. И язык, добавил, пощупав этим самым языком язык Ибо. Давно практики не было, почти семь лет. «Это начало разговора?» — спросил Ибо. Сяо Чжань кивнул, Ибо поднялся и помог встать ему, подставил плечо, обхватил крепче за бок и повёл в дом. Там усадил на диван у кухонного стола, набрал воды в чайник и включил, сбегал за сухой одеждой для Сяо Чжаня и себя, а когда вернулся, Сяо Чжань уже опять спал. Но превращаться обратно в статую не спешил. Дышал тихо, как и должны дышать спящие. И пульс на запястье считывался. Ибо переоделся тут же, не желая оставлять его ни на секунду. А после сел рядом, подпёр кулаком голову и смотрел, как подрагивают во сне ресницы, как вздымается грудь под красным свитером, думал, что надо бы переодеть, так ведь и заболеть можно. Но будить не хотелось. Кто знает, может это первый его нормальный сон, что бы там раньше ни случилось. И самого Ибо клонило ко сну. Сейчас, думал он. Ещё немного вот так посижу, дам ему ещё немного поспать и разбужу, чтобы переоделся в сухое и шёл уже спать нормально. Ещё немного посчитаю его родинки, проведу по ним пунктиры созвездий. И разбужу. Да. Почему ты меня не разбудил, прогундосил утром Сяо Чжань, и Ибо чуть не задохнулся от наглости такого наезда. Сяо Чжань прижимал к хлюпающему носу салфетки, смотрел красными глазами и улыбался. Уже переодетый в сухое, уже сходивший в душ, он раздражённо цыкнул, когда оказалось, что растереть нормально мокрые волосы полотенцем не удалось, но он не сдавался — разминал руки, ноги, шею, тянулся, потом садился передохнуть, глотнуть горячего чая и снова ходил, покачивался с пятки на носок. Перед тем, как идти в душ, всё держал дверь и, закусив губу, тяжело смотрел на Ибо. И когда Ибо всё же шагнул к нему, усмехнулся, покачал головой и закрыл дверь. Ну и ладно, решил Ибо, поправил заинтересовавшийся член и пошёл на кухню — ставить чайник и искать в холодильнике что бы разогреть. В то, что всё это происходит на самом деле, а не привиделось, ему не верилось до сих пор. Хотя, вот же, он сам, своими глазами видел, как бывший гипсовой статуей, ожил. Он же сам, пока Сяо Чжань плескался в душе, ходил к той части сада, осматривал нишу и не находил ни малейшего свидетельства того, что когда-то здесь была статуя: ни осколков гипса, ни штырей, ничего. Только по-прежнему шелестели листья гинкго, да блестела роса на зелёной траве. И вот здесь, где они лежали, всё ещё было примято. Не сон, Ибо коснулся своих губ. Не сон. Но как это возможно? Как это возможно, спросил Сяо Чжаня. И если есть это и такие как ты, то значит и всё остальное есть, не стал спрашивать, потому что ну его быть капитаном очевидность. И больше всего остального его занимал другой вопрос, но задавать его было уж совсем как-то жалко, и он решил, что не будет, и так стрёмно, что Сяо Чжань слышал и запомнил всё, о чём он говорил. Стрёмно и в то же время согревало — он слышал, он слушал. — Меня прокляли, — сказал Сяо Чжань буднично и повёл плечами, как бы говоря: и ничего такого. Но в глаза не смотрел. Захватил палочками мясо, макнул в соус и отправил в рот. Ибо молчал и ждал, пока Сяо Чжань набивал себя мясом и овощами, и жевал-жевал-жевал. — Не верх совершенства, — показал палочками на еду, — могло быть и лучше, не подхвати я насморк. — Ты опять? — улыбнулся Ибо. — Ага, — довольно кивнул Сяо Чжань и тут же стал серьёзным. — Спасибо тебе. На самом деле спасибо. Если бы не ты, я бы больше не болел. Знаешь, кто больше не болеет? Никогда? Ибо медленно опустил голову, сжал крепче палочки. Сяо Чжань продвинул левую руку к его и остановился в миллиметре. Потянулся указательным пальцем и вернул на место. — А я болею, — сказал, — я чувствую, как у меня ломит тело — оно и отвыкло, и простыло. Но это хорошо. Это очень хорошо. Я жив. Снова жив. Благодаря тебе. Я бы умер там, внутри этого. Я уже почти заснул, почти смирился, когда появился ты. Я же думал… думал тогда, что уже всё, я навсегда останусь в этом саду. Ты говорил, что муравьи по мне не ходят… они уже ходили по мне. Раньше. До твоего прихода. Когда я почти смирился, когда я устал бороться с накатывающим сном. И… я… искал тебя. Не только тогда, не только в ту весну. Я искал тебя в тот год в Сеуле. Вернулся к дому этого Чхве Мин Сика, но тот без понятия был про тебя, говорил, что это была студенческая тусовка, и чтобы я поискал в университете. И я… я решил, что и не надо. Наверное не надо. Но я сходил перед отъездом в тот университет. Провёл там почти весь день, пока на меня уже не стали посматривать… ну, ты понимаешь, — Сяо Чжань усмехнулся и взмахнул рукой с палочками, — пришёл какой-то мужик, уселся возле входа и не сводит взгляда с каждого, кто входит и выходит. — Меня там не было. Я учился в школе, — тихо сказал Ибо. — Да-да, — закивал Сяо Чжань, — это я узнал уже позже. От тебя. Здесь. Я многое узнал о тебе из наших разговоров. — Наших? — возмутился Ибо, — да ты молчал всё время! — Зато я внимательно слушал. Полезное качество для тех, у кого в собеседниках любители поговорить, — и состроил хитро-умильное лицо. — Ну должен же кто-то уметь говорить словами через рот, раз другой не способен, — не остался в долгу Ибо и несмело накрыл указательным пальцем палец Сяо Чжаня, погладил его, стараясь, унять дрожь. — Так зачем? Зачем ты искал меня? Тогда. И позже. Только я…? Не… — Не любой. Только ты, — ответил Сяо Чжань и скользнул рукой под руку Ибо, погладил пальцем запястье и двинулся назад, но Ибо прижал и посмотрел требовательно. Сяо Чжань поднял взгляд. — Только ты, — сказал, — таково было условие заклятья. Второй поцелуй. С тем, чьего имени и не знаешь, но кого помнишь. Иначе вот это — во что я превратился. Я должен был успеть найти тебя и сделать так, чтобы ты захотел меня поцеловать. Но я… я искал тебя не только поэтому, не для того, чтобы спастись. Да, много времени прошло, но я надеялся, что это… только не смейся… что это… ну судьба. Что хотя бы вот так, хотя бы через это заклятье наши дороги вновь пересекутся. Я хотел узнать тебя. И позволить тебе узнать меня. Мне понравилось то, что я увидел. Мне понравилось то, какой ты. — Ещё бы, — Ибо фыркнул. Уши пекло, и он постыдно радовался, что под волосами их не видно. Нечего все карты в руки давать этому хитрому лису. Вот как смотрит и улыбается — такому не то что печень, всю душу отдашь и бантиком перевяжешь. — Ещё бы, — подтвердил Сяо Чжань. — Хочешь знать про свитер? — Ч-чего? Чжань-гэ, я не знать хочу про свитер, я снять его с тебя хотел бы, прости за откровенность. И вот то, что сейчас на тебе, тоже бы, да. Но ты болеешь, и я вроде как не должен. Так что там со свитером? Я весь внимание. — Ты и должен был снять его, — сказал Сяо Чжань с лукавым взглядом, — таков был замысел. Я надеялся на то, что ты окажешься таким, что мне захочется, чтобы ты меня поцеловал. И этот свитер… о, это моя боль. Я учился вязать на нём. Сбивался со счёта петель, путался в схеме, колол пальцы спицами, но вязал днями и ночами, потому что по условию заклятия я должен был быть в этом свитере во время второго поцелуя. Ты представляешь? Май, жара, все спасаются холодной водой и кондиционерами, а я каждый день хожу вокруг тебя в этом свитере, потею нещадно, чешусь, быть может, и как-то ещё должен тебя соблазнить. Так ещё и пряжа для этого свитера была вымочена в моих слезах, сперме и лунном свете. — Хм, ну почти музейный экспонат. Можешь упаковывать в консервные банки и продавать. Так что, ты дрочил и плакал? — В лунном свете! — О да, это важная деталь, — засмеялся Ибо и, отсмеявшись, сказал тихо: — хочу тебя поцеловать. Третьим поцелуем. Четвёртым и пятым. Бесконечным. — Я умру от нехватки воздуха, но я согласен. Только ты можешь тоже заболеть! — Мы будем болеть вместе. В одной постели. Как ты смотришь на это? — Положительно! А завтра? — И завтра. Но с перерывом на работу. — А я на встречи с родными. — Я рад, что ты проснулся, но я всё ещё не верю в это, — признался Ибо. — Как ты вообще здесь оказался? Кто проклял тебя? — О, это долгая история. Кто меня проклял, я не знаю. Бабуля говорила, что это какой-то мутный и обозлившийся тип. Он проклял меня и умер, а его обида, зависть усилились предсмертной злобой и ударили по мне. Честно говоря, я даже не тратил время на его поиски, потому что он уже умер, и найди я, кто это, мне бы это ничего не дало. Я искал тебя, потому что только ты мог меня спасти. Но как искать того, о ком не знаешь вообще ничего? Я думал, что, может, ты кореец, раз встретились мы в Сеуле. Но бабуля сказала, что ты — китаец. Хотя, знаешь, это тоже не сильно помогло. Ты всё так же мог быть где угодно. Ты и был. И вот. В ту ночь я пришёл в этот дом потому, что мне сказали, что ты будешь здесь. Пришло анонимное сообщение. Я ещё удивился — никто, кроме бабули, не знал, что я ищу тебя, мне нельзя было раскрывать условия заклятья, а то бы и никакой второй поцелуй не помог. Я подумал, что это подсказка от кого-то из её знакомых, других Зрячих. Я пришёл, а в доме никого не было. Обошёл везде, вышел в сад, думая, что вот здесь, наверное, и окаменею, буду стоять в ожидании чуда. Это была последняя ночь, последний мой шанс. И наверное это меня спасло, я не знаю. Время истекало. В меня кто-то выстрелил из дома, я не видел кто, я уже плохо видел. Когда стрела пробила мне грудь, я уже наполовину был гипсовым, уже с трудом ходил… — Тебя хотели убить, чтобы я не смог тебя расколдовать. Но проклятье стало твоим спасением? — Моим спасением стал ты, — ответил Сяо Чжань и шмыгнул носом, — погоди, я приведу себя в порядок, и мы продолжим. Никуда не уходи, стой где стоишь, зафиксируй этот момент. Или лучше вернись к тому, где ты снимаешь с меня всё! Я быстро! — Иди уже, — рассмеялся Ибо. Сяо Чжань скрылся за дверью ванной, Ибо принялся собирать посуду и составлять в раковину, когда стены задрожали, стёкла задребезжали, обрушилась гардина со шторами. Ибо выставил перед собой тарелку, в другую руку взял половник и заозирался. Казалось, кто-то невидимый бегает по дому и сметает всё на своём пути. Пиздец, какой же пиздец, лихорадочно думал Ибо, А ещё что надо пробираться к Сяо Чжаню и становиться с ним плечом к плечу, пока его не заколдовала ещё какая дрянь. Но Сяо Чжань сам прибежал — прикрывая голову руками и так же испуганно озираясь, схватил стул и загородился им — ножками вперёд. Ибо нервно прыснул, подумав, что вот это они воинов из себя представляют, все призраки обделаются. Грохотало уже на втором этаже и, кажется, прямо над ними. Абажур подпрыгивал и грозил всё же грохнуться. Сыпалась штукатурка, и Ибо с Сяо Чжанем начали пробираться к выходу, когда в коридор вылетел диван и ударил в стену напротив. Не сговариваясь, повернули назад и через кухню выбежали в сад. В окнах металось что-то смазанными тенями, и не одно, а сразу три: рыжая, чёрная и тёмно-зелёная. То и дело вспыхивало красным то в одном окне, то в другом, и Ибо думал, что надо уже сейчас начинать сочинять объяснение для хозяйки дома. Как вдруг всё стихло. А на поляну перед ними выскочила рыжая лиса с двумя хвостами и трепыхавшейся мышью в пасти. Сжала челюсти, мышь заверещала жутко, и лиса её съела. После села и стала намывать чёрными лапками мордочку. Сяо Чжань опустил стул. — Бабуля? — спросил удивлённо.

***

Они сидели посреди разгромленной кухни, чинно пили чай из уцелевших чашек, и Ибо честно пытался уложить в уме всё услышанное. Начал с того, что он был прав, интуиция не подвела: проклял Сяо Чжаня действительно тот самый Ло Сюэци, но к тому времени он уже почти не был собой. Выпил его тот же демон зависти, что и госпожу Мин — её за годы раньше. Демон поселился в её душе, а после завладел и телом. Уж чему завидовала госпожа Мин, что не устраивало в собственной жизни, бабушка Сяо Чжаня не ведала, но ведала, что Ло Сюэци жил в этом доме и умер тут же — демон не успел завладеть его телом, Ло Сюэци умер раньше, снедаемый собственными демонами. «Он ведь был со мной там, в Сеуле, тогда», — только и сказал Сяо Чжань, бабушка ответила «да», они отпили ещё чая и помолчали. Ибо не решался прерывать их мысли, ему и самому было над чем подумать, глядя на солнечные следы, танцующие на листьях за окном. Что, если бы он не встретил Сяо Чжаня? Госпожа Мин, тот демон, которым она стала, выпил бы и его? — Есть люди, — сказала бабушка, — к которым не липнет. Если двери плотно закрыты, то тварь и не просочится. А кто прилипнет, тот так очаруется, что останется подле и последует всюду, охраняя, ограждая. Она и сунуться потому сюда лишний раз не могла, что ты был под охраной. Только на слюну исходила. И не пахло ею здесь почти, потому что всё вымел, вычистил. Затаилась, ещё и когда поняла, что иглу её сломала, а значит и Чжань-Чжань не будет больше привязан к этому месту, и мы найдём и его, и её. А уж ты каким лакомым кусочком был, надеялась всё же прицепиться к кому-нибудь из вас. Хорошо, что он был на страже и помог, дал знать. — Кто помог? Дал знать? Кто? Что это значит? — спросил Ибо. Рукам стало холодно. Чай уже остывал, а из разбитого окна сквозило. Бабушка склонила голову к плечу и подмигнула. — То, что зрение меня ещё не подводит. Я не ошиблась в тебе, и рада этому. Ты, конечно, не идеален, но и мой глупый кролик… — Бабуля! — раздражённо воскликнул Сяо Чжань. — Цыц! Не идеальный, — невозмутимо продолжила она, — вы споётесь. За дом не переживай. Мы с сестрицами поможем навести порядок и с полицией, если что, помочь. А теперь мне пора. И у вас, — она посмотрела на часы на стене, покосившиеся, но не сломленные, — есть в запасе несколько часов, пока я не извещу родителей этого глупого кролика, и они не примчатся сюда. Они целовали друг друга неспешно. Узнавали, открывали. Так тебе нравится? Да, а тебе? И мне. Я и забыл как это, говорил Сяо Чжань, поделишься опытом, Бо-гэ? И тут же ойкал, когда Ибо кусал его под линию челюсти, когда всасывал кожу и дул. Стонал, когда Ибо зализывал место жалящего поцелуя. Я изголодался, шептал Сяо Чжань, и Ибо, игриво поигрывая бровями, обещал накормить, «но без слёз, if you know what I mean», выдыхал в губы и спускался ниже, заставляя Сяо Чжаня выгибаться и запрокидывать голову, метаться по подушке и тихо просить не останавливаться. Я и не собирался, отвечал Ибо, очерчивал языком сначала один сосок, потом другой и вёл ниже, и ниже, зависал на секунды, и Сяо Чжань обеспокоенно ёрзал. — Что ты там разглядываешь? — спросил. — Произведение искусства, — ответил Ибо, — руками не трогать. А про губы и язык обычно ничего не говорят. Как думаешь, меня накажут, если я попробую? — Тебя накажут, если не попробуешь. — Придушат? Или отшлёпают? — прищурился Ибо и, облизнувшись, задел кончиком языка головку. Сяо Чжань стиснул зубы. — Всё, что пожелаешь, — сказал хрипло. — Я пожелаю всё, я очень жадный, — усмехнулся Ибо и всё же обхватил губами член Сяо Чжаня, ухмыльнулся, когда услышал протяжный стон, глянул наверх и выпустил. Охуеть, сказал, оставь так. — Это? — спросил Сяо Чжань и игриво-смущённо показал глазами на хвост и уши. Хвост был всё же не совсем настоящим — Ибо подставил руку, а тот прошёл сквозь неё, одарив эфемерным теплом, как от солнечного ветра. Тронул уши — и те так же, прянули под его пальцами. Значит, всё же чувствует. — Чувствуешь? — спросил Ибо и невесомо погладил хвост, стараясь так, чтобы рука не скрывалась в рыжей прозрачной шерсти. Сяо Чжань довольно зажмурился и задышал чаще. — Так? — спросил Ибо. — Так, — выдохнул Сяо Чжань, — но ты мог бы вернуться к прерванному занятию. А то я, конечно, и разбавленный хули-цзин, но какую-нибудь пакость устрою. — В тапки сходишь? — Ван Ибо! Давай уже! Ибо ухмыльнулся и снова опустился к члену Сяо Чжаня — налитому и изнывающему. Прям как мой, восторженно подумал Ибо и провёл по нему языком — от самого основания к уздечке, обвёл вокруг головки и вобрал. Ему нестерпимо хотелось прикоснуться и к себе, но он держался и с наслаждением подставлялся под пальцы Сяо Чжаня, зарывавшиеся в его волосы. Сердце толкало вперёд и вперёд, он вылизывал член с таким упоением, что, казалось, и сам сейчас спустит. И когда Сяо Чжань вскрикнул, попробовав отпихнуть от себя, Ибо мотнул головой, сжал свой член у основания и только сильнее насадился, стремясь выпить всё до последней капли. После облизал тщательно и только потом лёг рядом с Сяо Чжанем. — Если бы я был демоном, то каким? — спросил, поддев плечом плечо. — Демоном милоты? — предположил Сяо Чжань, и Ибо ударил его шутливо. — Эй, ты должен был сказать «сладострастия»! Демоном сладострастия! — И самоуверенности? — хихикнул Сяо Чжань. — Я что-то не понял, — нахмурился Ибо, — этот гэ недоволен? — Этот гэ желает продолжить, — улыбнулся Сяо Чжань и потянулся к его губам, — снова и снова. Снова и снова. — И выпить меня досуха? — И выпить тебя досуха. — Я согласен. Только твоя бабуля сказала, что у нас в запасе всего несколько часов. — У нас в запасе вся жизнь, — сказал Сяо Чжань и поцеловал.