***
Воет ветер, неся многомиллионную армию песчинок. Одна за другой, они ложатся на другие песчинки, на камни, на силикет. Одна за другой, другая за третьей, третья за четвёртой, копятся в складках, в расселинах, на любой неровности оседают. Постепенно тяжелеют, вселяя чувство медленно сжимающегося и грозящего раздавить пресса. Кажется, от этого Быков и проснулся - весь его сон сжался и грозил раздавить его самого. Сквозь пелену на глазах он оглядывается, вспоминает. Вот Иоганыч, укутанный в селено-цериевую ткань. С обеих сторон от него уже намело по скату чёрного песка. Это плохо, но пока ещё не смертельно. Боковым зрением видно Юрковского, тоже уже подзаметённого чёрным песком. Но после поворота головы становится ясно, что это не Юрковский, а термосы, лежащие на мешке. В момент обуянный шоком и злостью, Алексей вскакивает, но падает на колени. Сон не принёс достаточного количества сил, ноги подгибаются и не держат, так что приходится открыть кран подачи кислорода. Легкие жадно поглощают, от них идёт по всему организму прилив сил, но это недолго - на оставшиеся тысячи шагов ещё должно хватить. Наконец ноги в состоянии удержать тело, и Быков торопливо озирается по сторонам, ища Юрковского. От того места, где он должен был лежать на часах, тянутся несколько неглубоких борозд, перекрывающих друг друга. Полз. По-пластунски полз. Умирать, облегчать жизнь и спасение Быкова. Но так нельзя. Либо все вместе, либо никто. Длинный серый силуэт на чёрном песке едва видно, но он заметно дёргается. Пока Быков не подходит ближе, он не может понять, что такое пытается сделать Юрковский. Смутные догадки роятся в голове и, видя им подтверждение, Алексей ускоряется настолько, насколько может. За пару метров до лежащего в песке силуэта падая и остаток расстояния доползая, Быков удерживает шлем, который безуспешно пытаются снять с себя дрожащие руки. Прижав прозрачный для Юрковского, но серый для себя шар к горловине костюма, Алексей пристёгивает шлем. Дрожащие руки опускаются, а в наушниках становится слышно хрипящий голос "пижона" : - Брось. Без нас у тебя хотя бы есть шанс. Иди один. - Чтобы потом всю жизнь думать о том, что вы могли спастись вместе со мной? Нет. - Мы с тобой не спасёмся. - Я вас не оставлю. - Почему? Почему? Вопрос вроде простой, но ответ Алексей смог подобрать не сразу. Чувствовал, что заложенные давно и глубоко совесть и чувство долга не будут для "пижона" убедительными доводами. Нужна действенная правда. Вот с Дауге легче - он товарищ, друг близкий. А Юрковский? Внезапно встала перед глазами она. Оказывается, забыть о ней было делом лишь одной экспедиции и лишь одного человека. Оказывается, она ничто по сравнению с ним, с амбициозным, с поэтом, с этим отважным межпланетником, который готов умереть ради того, чтобы его товарищ имел шанс спастись. Но так нельзя. Юрковский должен жить. С ним погибнут бесценные для человечества знания о Голконде, с ним погибнет... огромный пласт в душе Быкова, который он незаметно для самого Быкова успел занять. Стихи его, красивое лицо его, живой голос его, порой заносчивое поведение его, длинная фигура его... Алексей просто не может потерять всё это. Без этого он сам не сможет жить. И поэтому, приобнимая шлем Юрковского руками в сером силикете, наклоняя свой шлем к чужому, Алексей сначала говорит, а затем постепенно утихает до шёпота: - Потому что Дауге - друг. А ты... - Что я? - так же шёпотом отвечает Юрковский. - Важнее мира. Боясь услышать ответ, Быков поднимается, взваливает Юрковского на плечо и несёт к месту привала. Помогает укрепить шлем и поставить все баллоны, а потом говорит: - Я хочу спать, я очень устал. Дай слово, что во время сна ты не удерёшь... Юрковский молчит. - Я очень хочу спать, очень... Ты не даёшь мне заснуть, Володя... Юрковский молчит упрямо, только громко сопит в микрофон. - Дай мне заснуть, Володя! Мы поговорим обо всём, когда я проснусь. Прошу, Владимир Сергеевич... - Ладно, - вдруг произносит Юрковский. - Спи, Алексей, всё в порядке... Быков хотел сказать что-нибудь ободряющее, но не успел - заснул.***
Взор бродит по песку, по дымке вдали, по месиву багровых туч. И не то что остановиться на чём-то одном не может - даже не видит всего этого. Все мысли заняты сказанным Алексеем: "Потому что Дауге - друг. А ты..." "Что я?" "Важнее мира." Терзающую мысль о том, что "специалист по пустыням" сказал это только того, чтобы Юрковский не уполз умирать в песках снова, он сразу же отмёл. "Но... что я тогда для него? Почему он так сказал? Что имел в виду? Хотя и ежу (откуда бы ему тут взяться, интересно?) ясно, что не товарищество точно. А может, даже и не дружбу". Свистевший всё это время в наушниках ветер принёс с собой какой-то новый звук. Прислушавшись, Юрковский различил постанывания и вздохи. Дауге? Мимолётный взгляд на неподвижный свёрток селено-цериевой ткани показал, что это не он. А вот Алексей... Он корчится. Вряд-ли от боли, скорее всего ему сниться что-то плохое. Ног его в силикете уже почти не было видно под слоем чёрного песка, да и вокруг уже был немаленький песочный холм. Стремительно проскакивает мысль, которую Юрковский отбрасывает подальше в глубину сознания. Но, ещё несколько минут, послушав Быкова в наушниках, Юрковский вздыхает и подползает к нему. Сквозь боль в покрытом нарывами теле он смахивает с Алексея песок и пристраивается рядом. Кажется, "специалисту по пустыням" уже легче, но Юрковский таки результатом не доволен. Он обнимает Быкова и чуть прижимается к нему. Стенания в наушниках утихают, а сквозь силикет Юрковский чувствует, как едва приподнимаются руки Быкова в попытке обнять в ответ. Помогать этим рукам посредством разрыва своих объятий Юрковский не собирается, но прижимается ещё немного сильнее к Алексею и, прикрыв глаза, вновь начинает бороздить взглядом чёрно-багровый пейзаж.