Не уходи

Дышать – уже невозможно. Живот сдавливает, крутит болезненными спазмами, разъедает изнутри. Разумовскому кажется, что так он никогда не плакал. До истерики, до сорванного горла и болящего живота. Он думает, что человек вообще не может столько плакать. Что нет в человеческом организме столько соленой воды. Оказалось – есть. Лучше бы не оказывалось. Лучше бы – вообще не знать об этом. Лучше бы… Дурацкий комок стоит прямо в горле, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Задыхайся своими слепыми надеждами, пихай свои чувства в глотку грязным сгустком просроченной любви. Ничего не поменяется. И даже сил кричать уже не остается. Он смотрит в стену перед собой. Из-за слез обои сливаются в сплошной лиловый цвет, крючком подковыривающим где-то под ребрами. Они же вместе их выбирали. Крюк похож на обычный, рыболовный. Убить – не убьет, но кожу вспорет, оставит грубые следы, процарапает все изнутри, не отпуская. Застрянет на уровне глотки. Не вытащишь. Крик так и не выходит. Он открывает рот, хватает воздух, как выброшенная на берег рыба. Но из разодранного горла выходит слабое, кашляющее шипение. По красному, вспухшему от рыданий лицу текут слезы, нос забился, треснувшие губы помяты. Некрасиво. Не эстетично. Гадко. Пахнет болезнью и ржавой водой из труб. Пахнет отчаянием, обидой и злостью. - Пожалуйста, - он шепчет это невидящим взглядом в стену. – Пожалуйста. В мрачной комнате – никого. Только разлитый по полу кофе из пакетика, мятая постель, темнота и он. На фоне грязи и бардака – странный, ненужный, лишний. Свернувшийся в комок на старых простынях. Он поджимает колени к груди, обхватывает их дрожащими руками, утыкается лицом в разодранную кожу на ногах. - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Он хочет, чтобы это все оказалось неудачной шуткой. Он хочет вернуться в прошлое и что-то изменить. Исправить, поговорить, отремонтировать. Он бы смог, он бы точно смог, если бы только… Он хочет, чтобы его слушали. Он хочет, чтобы Олег не был таким упрямым. Он хочет, чтобы это все оказалось просто дурацким сном, чьим-то несбывшимся кошмаром. Он хочет, чтобы гребаные слезы просто перестали течь по его лицу. *** - Не уходи, - губы дрожат, но он старается улыбаться. - Серый, мы же все обсудили. Ну чего ты опять? Олег отпивает уже остывший чай, смотрит в темное окно. Осенние сумерки разъедают город, вспарывают небо тяжелыми грозовыми тучами, заслоняют тепло и свет. Сквозь старые рамы прорывается ветер, впивается иглами в кожу. Сереже кажется, что он спит. Он щипает себя за руку, пьет чай, кусает печенье. Руке – больно, чай – холодный, печенье – сухое и сладкое, крошится в его ладонях. Он все чувствует. Он все понимает. Он думает, что его сердце сейчас не выдержит, разорвется пополам. Он ошибается. Но кружка в ладонях так и дрожит. - Там… Опасно. Ты же… Можешь не вернуться. На дне синих глаз слезы. Он держит их внутри, копит. Плакать при Олеге – не страшно. Никогда не было. Но совершенно не хочется. Волков вздыхает тяжело, трет переносицу, хмурится. Сережа опускает взгляд. Губу приходится закусить. Не рыдать. Не сейчас. Не время. Олег начинает монотонно: - Нам нужны деньги. На развитие твоей сети нужны деньги. На все в этом мире нужны деньги. Мы уже двадцать раз все прогнали, Серый. Я думал, тема закрыта, и мы сможем нормально провести хотя бы последние дни вместе. - Последние? – под грудью нехорошо сжимает, до тошноты и темноты в глазах. - Боже мой, Серый, ты же понял, о чем я! Не придирайся к словам, ладно? - Ладно. Он говорит тихо, почти не слышно. Говорить громче – больно. Грудную клетку изнутри ломает, он физически чувствует, как воздух в легких заканчивается, а вдохнуть – невозможно. Внутри все горит. В его голове – строчки, летят одна за другой, напарываются друг на друга, спотыкаются, складываются в корявый список, начерченный дрожащим почерком. Внутри – черные птицы, стаями, перьями, криками летят, режут горло крыльями, падают замертво. Он обхватывает себя руками, дышит (старается) ровно, размеренно. - Ты так не переживал, когда я в армию уходил, - Волков смотрит озадаченно, смешно чешет нос. До того нелепо на этой старой кухне со скрипящей мебелью и холодом. Сережа почти готов взорваться истерическим смехом. Ну, конечно. Конечно, он так не переживал. Из горла рвется ненормальный, хриплый хохот. - Я знал, что из армии ты вернешься. В армии была связь. Я был готов к этому, ты не сообщил мне об этом… Так. Мы вместе обсуждали, что ты будешь делать! Мы! Вместе! Ты не подписывал контракт за моей спиной! – он срывается на крик. Пальцы впиваются в предплечья. Он глотает ком в горле, раскачивается на стуле, кусает губы зло, отчаянно. Олег опускает взгляд. Потому что смотреть на Сережу так невозможно. Потому что слишком горько сжимает внутри. Потому что лицо – как книга, открой первую страницу и захлебнись болью. Он отклоняется на стуле, бьется затылком о стену, морщится, сжимает губы, молчит. И Разумовский замирает. Тише. Тише. Так – они оба не выдержат. Он разжимает дрожащие пальцы, – на предплечьях точно остались синяки – выдыхает шумно, рвано. Честно старается собраться. - Я же не смогу даже к тебе приехать… - Ты и в армию не приезжал. Олег отрезает это легко и уверенно, как будто это – нормально. Ни черта это не нормально. У Разумовского ощущение, что его ударили под дых. Плечи опускаются. В голове – пустота. Обида сжимает под грудью, чертит грязным ножом кровавые полосы несправедливого замечания. - У меня денег на билет не было, - почти шепчет. - Вот видишь. А от контракта будут. Он криво улыбается, придвигается ближе. Внутри – горько и гадко, как после самого противного лекарства. Язык жжет, желчь катится вниз по горлу, разъедает изнутри. Он думает, что всадил бы себе в живот лезвие, только бы не видеть Серого таким. Губы Разумовского – искусанные, больные, лопнувшие. Лицо – застывшая маска бессилия. Фигура – худая, вымотанная. Даже в самые темные времена детского дома такой не была. Бледной, поверженной. Его ни вечные драки, ни унижения старших, ни угрозы, связанные с проектами, ничего задушить не смогло. А он, Олег, смог. Всего одной фразой. Хочется выть от бессилия. Кусать пальцы, локти, себя. Оградить его от всех бед. Иначе он бы и не подписал контракт. Они сидят в тишине. С окна так дует ледяной ветер. На душе – глухо и темно. - Я… - Разумовский даже не смотрит в его сторону. – Я боюсь. Боюсь, что что-то произойдет и… Олег выдыхает шумно. Улыбается, почти искренне. Проводит по рыжим волосам ладонью тепло, надежно. - Я вернусь. Я обязательно вернусь к тебе. Ты мне веришь? Сережа кивает слабо, надломлено. Непрошенные слезы все-таки катятся по щекам вниз. Олег берет его за руку нежно, трепетно. Подносит пальцы к своим губам, целует, гладит бледную кожу. Сережа глотает ком в горле. Нихера он ему не верит. *** При Олеге он держится. При Олеге он идет на улицу, улыбается, соглашается купить мороженое и погулять в парке. При Олеге он даже смеется. Как только дверь за Волковым закрывается, ноги подкашиваются от бессилия, и он садится на пол, не в силах дойти даже до единственной комнаты. Внутри – уже не так больно. Теперь пусто, ноет зияющей дырой на уровне всего тела. Оставшейся воронкой после ядерного взрыва. И даже мыслей не осталось. Только разбитый взгляд, сканирующий криво наклеенные обои. Он вскакивает с поворотом ключа в замке, запирается в ванной, льет на себя ледяную воду. - Ты чего? Олег смотрит тревожно, сжимает в руках дурацкий пакет. Сережа кутается в огромный халат и стучит зубами. - З-закаляюсь. Сок купил? Олег кивает. Обнимает со спины. Растирает замерзшие плечи, дышит в ухо. Сережа сдается надежным ладоням и молится о том, чтобы Олег не увидел слезы, предательски собирающиеся на дне глаз. Уже не обиды. Уже не боли. Уже – тепла, которое нужно успеть, обязательно успеть поймать. У них всего неделя. Он не может позволить ее потерять. Только не сейчас. Он впервые прогуливает универ. Чай на кухне – теплый. Согревает изнутри, дарит расслабление. Старый чайник свистит, они долго спорят о музыке, включают радио, греются в родных объятиях. Сережа думает, что, если он не поймает момент сейчас – он не поймает его никогда. Что настолько счастливым быть невозможно, стоя на краю пропасти. Что так не бывает – кричать от восторга, видя нераскрывшийся парашют. Что невозможно вот так – ловить каждый вдох, дрожать от прикосновений рук, вплавляться в человека собой, полностью. Продолжать смеяться, услышав смертельный диагноз. Так неправильно. Так не бывает. Они даже печенье купили. Не сухое. Вкусное. *** Он провожает его до точки сбора. Дальше – нельзя. Стоит, обнимает, цепляется пальцами за камуфляж и раненную надежду под ребрами. Олег дышит ему в шею, шепчет какие-то важные слова, обжигает где-то за ухом. Сережа слышит только шум крови в голове и стук собственного сердца. - Я напишу тебе. Постараюсь дать знать, когда отправлять будут. Там… Сережа думает, что самое важное, как говорят в фильмах, это запомнить запах. Олег пахнет… ничем. Чистой кожей, Питером, их общим гелем для душа. Ощущением тепла и отчаянием, смешанным с верой в пропорции один к одному. Через пару дней приходит короткое: - Сегодня. Разумовский рвано дышит, смотрит на стену тоскливо, устало. Уже бессильно. А ночью в сон темными крылья врывается Птица.