Спаси меня, я не смогу соврать

— Не подходите! Я не вернусь туда… Не вернусь, вы меня слышите?! Отойди! — Дыхание сбивчиво, оно срывается в двуличную отдышку, отскакивающую от зубов нелепыми скрипами. Мужской голос скользил к хлипкой дрожи, отзывающейся вибрацией в глотке и тонким молоточком, ударявшим в перепонки. Его маскированное красками лицо оттеняло буйство ветвей страха, вырисовывая угрожающий узор в блестящем янтаре обезумевших глаз, пылко рябящих в оглядывании окружавших халатов. Руки, что тянулись к его существу, стремясь задеть нелепыми пальцами; кому-то удавалось отхватить ткань хаори с плеч, однако тщетная попытка масляно выпадала из ладоней в бойких разворотах мужчины. Маюри пружинил в толпе от сотрудника к сотруднику, видя в образах мерзкую нарастающую угрозу, пятнисто скалящую улыбку, ведь чего им стоит вести с загнанным в угол игру, вынуждая органы ощутимо тяжелеть к пяткам, которыми тот косо сбивал с устойчивости в колени тех, кто был в максимальной близовой опасности к затылку, рукам, спине. — Капитан, что с Вами?! Успокойтесь, капитан! — Тарабанил раздражающе-мелодичный голос Цубокуры, не принимающего активного участия в попытке ухватиться за рукава гуляющей капитанской формы, однако, являющегося одним из составов «живой стенки», степенно загоняющей в угнетение активное жестикулирование побелевших костлявых рук. Мальчишка вертится и глазеет на не менее потерянных коллег, смотрит на лейтенанта, которая тоже не в состоянии вразумить Куроцучи: ее хватка сквозная — затея еще более провальная; ее глаза изумленные, отдают туманом отчаянной горечи. ≪Маюри-сама≫ — все, что рвется с пухлых губ. Оно понятно, Нему была полностью дезориентирована сумбурностью мужчины, его воспламеняющимся страхом во всех потаенных уголках изможденного мозга, нетипичным вычурным инстинктом, который вышел из-под контроля, крича ≪живи≫ — и этот крик застыл в отсутствии ушных раковин, огораживая голоса подчиненных. Речь сквозь толщи стекла, не пробивавшая и треска. Мужские пальцы жмут рукоять занпакто, окружая ее нестабильной реяцу, которая отдается пинком в сознании духа, аварийно реагирующего в золотистую форму, нехарактерно взвизгивая мерзким плачем; зубцами машут, задевая сотрудника за сотрудником, живая стенка мельтешит, распадаясь в прыжках научников, ни один из которых не хотел попасться под парализующий яд ашисоги джизо. Все вздыхали, расползаясь в стороны; подхватывали тех, кого смог поразить занпакто, с каким-то отражающимся звериным инстинктом не проявляя склонность к попыткам ухватиться за надежду вразумить Куроцучи; только лейтенант продолжала тянуться до создателя, получая удары за ударами. — Отойдите, лейтенант Нему! — Из последних связок Рин срывался на крик; от сковывающей жути, хладно трогающей желудок, тянуло вывернуться наизнанку и трястись подле стен. Его чувства разделял практически каждый, ведь осознание о настигнувшем окончательном сумасшествии капитана говорило, красноречиво обвивало спутанные мысли, что всех их настигнет отдачей участь директора, который из последних сил пытался выбить рукоятью из черепушки Немури раздробленный самолично мозг; ударяя по виску, он добивался кровавой каши с частичками стертой кожи, связующего мяса с осколками височной кости; он кричал, кряхтел, бредил. А научный состав слушал и смотрел; смотрел в умоляюще-тускневшие глаза девушки, вскрикивающей и задыхающейся вдохами с кучей раскиданных слез и горстей слюны, которой, кроме как давиться, ничего не оставалось. Никто не мог шевельнуть и пальцем, однако раздавшийся шорох неуклюжего сюнпо отвлек; отдался какой-то свободой на сердцах, каким-то ключом на цепях; необъяснимым фактом надежды. Появление третьего офицера всегда сопровождалось чем-то необъяснимо вселяющим; упадочная атмосфера Куроцучи всегда разбавлялась присутствием заместителя директора Нии; возможно это особенность реяцу самого Акона, возможно это наваждение, выбор лучшего из двух зол, инстинктивный поиск защиты в том, кто оказывался лоялен и имел грош внимания до сотрудника; возможно отчаяние искало отдушину хоть в ком-нибудь. Третий офицер сжимает локоть руки, в которой рисовалось оружие, усилием одергивая назад, на себя, но Маюри косится за плечо; но не успевает подчиниться вторичным инстинктам, не уклоняется, тянется, судорожно размахивая схваченной рукой. Акон продолжает тянуть на себя, толкая свободной ладонью мужчину в спину и, переключаясь на воротник, разворачивает того к себе лицом, кивком командуя забрать из последних сил дыханную Немури. За что платится ударом рукоятью по лбу; за отвлечение и опрометчивую попытки не скомандовать использовать связывающее кидо. Под давлением страха никто не догадался изначально этого сделать, не догадаются и сейчас, на что тот поджимает губы, чувствуя мерцающую картинку окружения перед глазами. Куроцучи смотрит тускло в лицо Акона; смотрит и глубоко дышит, чувствует, словно иглой через ухо мозг воротят, тыкают каждую извилину, протаскивая всю ее длину через второе ухо, разрывая эховым скрежетом обладание ситуацией до сжатых масштабов потерянного в толпе ребенка; железную раковину хотелось вырвать; по вискам покатилась испарина и Маюри скривился в лице от накатывающей тошноты; он кряхтит не выдавая больше нечленораздельных криков, наоборот начинает с запозданием бормотать куски предложений, которые однако теряли прямолинейную последовательность, строясь «ересь-образом». Ежится в плечах, крепче их прижимая к шее, а пальцы разжимают занпакто, который со звоном падает. Подушечки оседают на халате третьего офицера в шатающемся сознании, подтёки крови выглядывают на прорехе, капают на ободок ушей; словно он что-то знал и был не тронут паническим навеванием, обособлен от гущи, вакуум, в который вляпался и сам буйствующий капитан, не увиливая от нападков, а первый же продолжал искать в черноте глаз ответы, держа губы разомкнутыми. Кровь и краска с пальцев остаются на нагрудном кармане белоснежного халата, на воротнике и сипло редеют на щеках, за которые чужие ладони держались неумолимо долго и сильно. Вторая рука продолжала держаться за халат, сминала ткань, дергала и ворошила. Взгляд Акона сощурился, его собственная ладонь задела капитанское плечо, проведя вдоль неаккуратных складок, расправляя. — Не отдавай, — он просит, ногтями царапая не только ткань, но и бледную кожу, оставляя глубокие впадины от царапин, с которых пальцы окружила горячая кровь мягко-свекольного оттенка; они запутались где и чья кровь, они позабыли, почему она беспощадно и раскрепощенно отдает своим привкусом по каждому из них и почему этот цвет так к лицу. — Спаси меня, спаси… Я не хочу назад, спаси меня. — Шепот обрывистый, задыхающийся в буквах и оседлой боязни. Научник не ведет и бровью на колкую боль от ногтей, мысленно шипит только на удар рукоятью занпакто, но быстро впадает в забвение, расслабляясь под давлением хрипотцы перешептывающихся губ; сейчас было живо и необъяснимо хорошо. Сотрудники смотрели вымученно, запуганно, завороженно и непонятливо; каждый застыл с распахнутыми веками подле лейтенанта, словно приоткрывая запретную истину, кажущейся сейчас такой далекой и не обусловленной чем-то физическим. Один из сотрудников аккуратными трясущимися руками ощупывает занпакто, тянет, а Маюри вновь оборачивается на шорох, но Акон подводит шею пальцами, заставляя вернуться к его лицу; сковывая бликующим теплом в той же черноте все тех же неясных глаз. — Я не отдам вас, — Также невнятливо шепчет осязаемо только для них двоих. Костяшки пальцев свободной руки повели вдоль острого подбородка, по линиям нижней челюсти. Легкий взмах ладони выводит из ступора остальных научников; он ознаменовывает побуждения к действиям. Для Куроцучи же этот жест — всего лишь невесомый, окутывающий спокойствием хлопок по лопатке. Голова офицера наклоняется, сбивая с чужой головы причудливый убор, он позволяет ногтям крепче ковырятся в раскроенной щеке длинным ногтем; сам же касается переносицей лба мужчины, не затмевая глазные яблоки в попытке скрыться за мотком кожи век; зрительный контакт был близок, пуще скреплялся незримыми нитями, обвивающими с ног до головы обоих. — Я не оставлю вас, — губы задевают межбровную складку; Куроцучи остается вкопанным в спасительных ладонях в гипнотическом голосе и действительной истине, в которой так красиво тот не был способен соврать. * * * Синие экраны гудели до жуткого кривяще слух, треск стоял по всему полупустынному кабинету, отражаясь о кафельные стены; темнота встала густая, хоть раздувай ее в некоторых углах, впрочем, это не мешало шагу, который рассекал помещение вдоль весьма неспешно, шоркая обувью по полу, однако силуэт сидящий перед экранами не обернулся, только продолжал мерно клацать по кнопке клавиатуры. — Капитан, мы закончили в лаборатории с волновым устройством, думаю, — Лицо Акона в синем свете было до безобразного некрасивым, он склоняется над листками, которые держал, перелистывая и пересматривая записанный материал. — И? — Мужчина упирается щекой о кулак. — Вам решать, поскольку осталось его только подключить и настроиться на частоту духовных колебаний в сообществе душ, думаю, мы сможем охватить больше половины районов. — Мне это не интересно, Акон, поэтому я оставил эту работу на тебя. — Прямолинейно заявил он, продолжая клацать по клавиатуре, устремляя глаза в шипящий экран. Но сквозь помехи рисовались неразборчивые фигуры, которые, если честно, офицер не стремился уличить, прячась в буквах. — Я не врал. — Куроцучи замирает, перестав трепать кнопку клавиатуры, оборачиваясь весомо медленно, уголки его губ опущены. Он не смотрит в глаза, он очерчивает повязку на щеке, всматриваясь на работу безразличных рук, что принялись перебинтовывать; в некотором роде его это вынудило цыкнуть. Безалаберность — слабое место для очередной порции эмоций. — О чем ты говоришь? — Обо всем. — Акон опускает стопку бумаг на край стола, поодаль от рабочей компьютерной мышки, рефлекторно задевая тыльной стороной ладони повязку, оттопырившейся, показывая пачканную ватку. — Значит я постараюсь взяться за это после селекционной проверки теплиц, четвертый отряд попросил вывести помидоры, устойчивые к не погодным условиям зимы. Скоро декабрь, — Акон с шумом проглатывает воздух, оборачиваясь в обратную сторону. — Повадились делать из моего отряда черт пойми что. — Огрызается, но заместитель только пожимает плечами. — Вам нравятся овощи с грядок четвертого, думаю разумно сделать услугу за услугу, нужно масштабно подходить к делу. Так у нас будут продукты вне очереди. Капитан роняет усмешку, довольный тем, что Акон самостоятельно раскидал неинтересные для дела нюансы, скидывая с плеч топкий картонный груз. — Ты справляешься с работой Нему. — Констатирует факт, упираясь о спинку кресла, но на это последовало лишь длительное молчание, с которым научник возобновил шаг по направлению к темноте, а за ней — к двери. Маюри щурится, стукнув ряд зубов друг о друга. — Я не разрешал тебе уходить, Акон. Смени эту повязку, она раздражает меня своей небрежностью. — Я сменю в лаборатории. — Куроцучи ударяет теперь по столу, придав последующим словам граммовый физический очерк. — Сам ты не можешь, я это сделаю, так и быть, за твои заслуги. — Директор отодвигает кресло, поднимаясь со скрипом ткани, которую брежно толчками раскидывает в гладь. — Это убожество меня нервирует, подай кейс, он в стенном шкафу около двери. — Это все? — Щупая темноту пальцами, тыкаясь в рельефную стену, а позже задевая выямку ручки шкафчика, о котором было говорено ранее, Акон отодвигает дверцу вбок, цепляя и вытаскивая увесистый кейс. — «Все»? — Остается лишь вторить вопрос, не видя в нем никакого смысла; отвлеченно и рефлекторно подражая манере недосказанности, которой сам не брезговал, распространяя и прививая, в том числе взращивая и в самом помощнике. Являясь ее фундаментом. Шаги не сопровождались никакими словами-пояснениями или кратким подразумевающим подсостава вопроса, повисла тишина жужжащей аппаратуры и эстетика облепляющей синевы, в которой обрисовывается рослая фигура. Маюри хмыкнул, вытягивая руку к, уже, падающему кейсу, на что моментально выражает смесь неопределенных эмоций в виде одних опущенных неподвластным образом губ. — Это весь повод, который вы выдумали, чтобы меня задержать? — Что ты себе навыдумывал? — Вы и без меня это понимаете, капитан. — Ты бы не допустил развязанности на своем лице. — Маюри поднимает взгляд. — Мы оба о чем-то догадались, — констатирует Акон. — Но мотаем круги. — Офицер опускает руки на край стола, прогибая о него ладони, между ними застрял Куроцучи, однако тот продолжал не мигая смотреть, проявляя абсолютную скупость на помысел действий. Костлявые, холодные, побеленные пальцы задевают скрепляющий бинт хлипкий пластырь, ведут вдоль, очерчивая замысловатый узор. Научник подается к пальцам, щека скользит вдоль них, дыхание застревает у подбородка, обдает нижнюю губу, соприкасая ее с собственной, сухой липкостью тыкаясь в ровном перебирании ее тонкости; он проходится до опущенных уголков, каждый из которых точечно целует, второй рукой Маюри вьется на плече того, неэтично для себя ребром ладони гладко обходя сустав, рывком сворачивая до острых лопаток, капризно поддевая под них фаланги. — Я хочу знать все, о чем ты не врешь. — Губы идут по нижней челюсти, своевременно достигая изгиба, с которым повел книзу, вдоль шеи: под челюстью по кадыку, неподдельно передавая чувства через осязание. — Я покажу, но по-своему. Просто вы должны знать, что тогда, — он ведет к экранам толчками. — Я не сумел соврать. — Капитан рассекает молчание лишь шелестом дыхания; Акон же жмется грудью о грудь. Никто из них не способен соврать друг перед другом. Даже, когда необходимо обернуть лицо опасности; Особенно, когда необходимо обернуть лицо опасности.