Марципан с ванилью

      Вильгельма сидела на высоком стуле у кухонного стола и, уже успев рассыпать часть ингредиентов по полу, и осторожно смешивала миндальную муку с приготовленным густым прозрачным сиропом. Из радио лились нескончаемым ручьём песни, под которые она легко покачивалась и также легко улыбалась. Солнечные лучи проникали внутрь комнаты, подсвечивая каждый предмет едва заметным золотом, и волосы Вильгельмы не стали исключением, как и ее глаза. Свет путался в густых кудрях, а в глазах еле видно сверкал, делая Вильгельму очаровательной.       Вильгельма не была такой уже долгие годы после окончания Второй Мировой войны. Кошмары стали ее верными спутниками, шрамы каждую секунду не давали забывать о пережитых ужасах, бледная, почти серая кожа лишь несколько месяцев назад стала приобретать здоровый цвет, а руки до сих пор начинали трястись, как и она сама, когда слышалась дверной звонок.       Однако сейчас она больше не была той запуганной девушкой, которая не видела и капли надежды на будущее. Сейчас она хоть и пользовалась костылями, но ощущала себя живой. Не полной сил, но точно что-то чувствующей и желающей продолжать жить. Вильгельма снова могла дышать.       И в этот момент, сидя в квартире Григории и делая марципан, который уже столько лет обещала приготовить, Вильгельма не хотела, чтобы это когда-то заканчивалось. Почти физически ощущать на себе нежность ее взгляда она хотела каждый день. Чувствовать себя любимой и нужной было до жути приятно ее совсем разбитому сердцу и уничтоженной в пепелище душе. Потому что это все было взаимно.       Холодильник тихо жужжал на фоне, а занавески подрагивали от колыхания ветра, пока Григория едва заметно кивала в такт мелодии и внимательно смотрела на Вильгельму. Та, кажется, была до жути довольна тем, что находится в ее квартире. В ней, на самом деле, не было ничего особенного. Квартира как квартира: ковёр на стене в гостиной, раскладной диван, сковородки в духовке на кухне и кружевные шторы на окнах. Все как у всех обычных людей в союзе.       Наверное, дело было в том, что сама Вильгельма всего третий раз за эти почти сорок лет знакомства находится там. Ей, видимо, думалось, что Григория ей не доверяет, раз не пускает к себе, а сейчас она смогла доказать свою надежность. Да вот только как ей объяснишь, что она не хотела напрягать Вильгельму долгой дорогой в поезде, которая стала бы не самым приятным мероприятием с ее костылями? — Скоро будет все готово, — сказала Вильгельма, старательно мешая содержимое кастрюли с цветочками по бокам, — Поставь пока чай. Мне без сахара. — Хорошо, — кивнула Григория.       Хозяйка квартиры встала с насиженного места и поставила чайник с водой на плиту, включив на ней газ. Вильгельма в это время уже вытащила почти готовый марципан на досточку и стала разделять белую массу на небольшие овалы и стала формировать из них небольшие прямоугольники, а после выложила их на тарелку с витиеватым узором на краях. Григория тут же убрала грязную посуду в раковину и поставила кружки на стол, ожидая, пока выкипит вода. — Я бы сама убрала, — тихо проговорила Вильгельма, неосознанно кидая взгляд на костыли, — Не стоило.       Григория не смогла сдержать улыбки и какого-то немного виноватого взгляда. Все же за эти годы она привыкла во многом ей помогать и стараться не напрягать, так как ходить на костылях это уже труд, а делать еще что-то с ними — вообще испытание. Все же ей хотелось, чтобы Вильгельма могла с ней расслабиться и вообще ни о чем не думать. Григории хотелось создать для Вильгельмы ощущение безопасности, которое та всегда искала.       И все же она самостоятельный человек, при чем переживший не меньшее неё самой. Вильгельма была сильной. Она смогла выбраться и хотя бы постараться стать прежней. И Вильгельма не боялась ее, хотя стоило бы. Она была, наварное, смелее ее раз в сто.       Григория так и не смогла избавиться от груза прошлого. Он давил так сильно, что, казалось, скоро придавит к земле и расплющит в кровавое месиво. Сны были столь же яркими и реалистичными, как и в сороковые годы. Их краски не тускнели со временем. Голоса немецких солдат, полные насмешки, звучали настолько четко, словно те стояли у неё за спиной, грохот от пушек и взрывающихся мин оглушал, не давая ориентироваться в пространстве, а тела ее товарищей стукались о твёрдую землю как брусья деревьев. Кровь застилала ей глаза, стекала по лицу и марала все тело, от чего становилось жутко и невыносимо страшно.       И так каждую ночь.       Все потому, что она слаба и не может заставить себя переступить через это и позволить себе жить.       Григория часто звонила Вильгельме посреди ночи, почти всегда молча в трубку, пока та ей рассказывала о чем-то совсем сонным и чуть хриплым голосом. Вильгельма сотни раз заверяла ее, что все в норме, и она может звонить в любое время суток, однако Григория все равно чувствовала какую-то глупую вину. Она не была чем-то большим или пугающим, скорее раздражающим, как муха, что жужжит у уха всю ночь.       Как вообще Вильгельма могла так спокойно с ней общаться и без опаски засыпать рядом, если знала, что стоит ей сказать что-то на родном языке, то может явно случиться непоправимое. Григория могла себя контролировать, заставлять просто уйти и оставить свои страхи и накатывающие воспоминания при себе. Однако с Вильгельмой так не получится. Как она вообще может от неё уйти, если та смотрит так понимающе и прощающе, что уходить и не хочется? — О чем задумалась? — внезапно спросила Вильгельма, вырывая хозяйку квартиры из мыслей, — Скоро вода остынет и еще придётся ждать, пока она не вскипит. — Да-да, я уже иду, — тут же отозвалась Григория, разливая воду по кружкам и добавляя туда заварку, а после села совсем рядом с Вильгельмой. — Мы все сейчас не съедим, поэтому часть оставь себе, — произнесла та, кивая в сторону холодильника, — Замотай хорошо, а та он засохнет.       Григория лишь кивнула и отпила горячий чай, беря в руки небольшой белый ломтик с запахом ванили. Тот буквально таял на языке, оставляя после себя приятное миндальное послевкусие. Он был не сильно сладким, что ей и понравилось. Вильгельма поглядывала на неё украдкой, тихо сюрпая своим чаем, словно ожидала вердикта, и постукивала чуть отросшим ногтем по столешнице. — Вкусно, — сказал спустя несколько минут Григория, неожиданно для гостьи опустошив треть тарелки. — Так много за раз лучше не есть, — посмеялась Вильгельма, — Но я рада, что тебе понравилось.       Григория снова промолчала и положила Вильгельме голову на плечо, при этом обхватив ее талию рукой, прикрывая глаза. Вообще не хотелось говорить, просто побыть рядом с тишине. Почувствовать спокойствие и комфорт, которые она испытывает лишь рядом с ней. Осталось всего несколько дней до отъезда Вильгельмы обратно в Калининград. После Григорию снова ждут кошмары, после которых она снова будет звонить Вильгельме, чтобы уснуть под ее тихий голос. А сейчас она может позволить себе быть такой — расслабленной, уставшей от боли прошлого, не следящей за каждым шорохом. Даже если ее душа все еще состояла из острых углов, все же какие-то из них она готова спилить и сделать мягкими и гладкими на ощупь.       Вильгельма погладила ее по темным волосам, что были собраны в низкий хвост, и прижала ближе к себе. Она прекрасно знала это чувство — вина, страх потерять дорого человека из-из прошлого, усталость и изматывающие кошмары. Она не могла избавить Григорию от от них, но быть рядом и успокаивать — вполне ее силах.       И Вильгельма готова хоть каждый день спать по два-три часа, шепотом рассказывая о чем-то Григории по телефону, пока та не задышит спокойно и в окне не забрезжат первые краски рассвета.       Она причинила всем много боли и не могла забыть и кусочка своего прошлого. Она чувствовавшая вину перед Григорией за все то, что ей пришлось пережить. Хотелось ей разве участвовать в войне и отправлять свой народ на верную гибель? Хотелось ей истреблять кого-то и ставить ниже себя? Хотелось ей уничтожать себя и все вокруг? Однако выбора у неё не было.       Да, частично причиной этих разговоров были не только тёплые чувства, но и вина. И за это ей порой бывает очень стыдно. Вильгельма хоть и не говорит рядом с Григорией на немецком, знает ведь, что ничем хорошим это не закончится. Никто из них в этом не виноват. Просто так сложились обстоятельства, жестами которых она стали. — Прости, — прошептала Вильгельма, приоткрывая глаза и смотря на цветочный узор обоев на стене. — За что? — спросила Григория, не меняя положения и не поднимая век. — За все то, что ты сейчас испытываешь, — пояснила Вильгельма, опуская свою руку, что гладила ее волосы, той на плечо. — Не говори так, словно ты превратила мою жизнь в этот нескончаемый кошмар, — сказала Григория, все же сев прямо и взял ладонь Вильгельмы в свою, — Ты доказала нам всем, что не такая, как эти чертовы фашисты. Ты не такая, как они. Мне не за что тебя прощать.       Теперь уже Вильгельме хотелось ничего не говорить. Что она могла ответить? От этих слов действительно стало лучше и легче. Все же, ей верят и не считают чужой. Только нужных слов все равно не находилось.       Вильгельма тихо вздохнула и наклонилась вперёд, положив щеку на плечо Григории. — Все хорошо, — проговорила та и притянула ту ближе, снова обхватив за талию. — Конечно, — кивнула та и прикрыла глаза.       Молчание прерывалось лишь гудением холодильника и едва слышным дыханием. Солнце все также светило из окна, музыка из радио играла не прекращаясь, а чай остывал, одиноко стоя на скатерти.       Вильгельма чувствовала себя действительно хорошо и надеялась, что это никогда не закончится. Ей нравились тепло, с которым Григория к ней относилась, понимание, забота, букеты из ромашек в вазе, тульские пряники… Да все ей это до безумия нравилось и она даже боялась представлять свою жизнь без Григории.       И это было абсолютно взаимно.