Тот Хэллоуин

      — Куда?!       Аня подхватывает одного кота под мохнатое брюхо, прежде чем тот успевает выскочить из квартиры, придерживает ногой второго и кивает гостю:       — Быстро проходи!       Мужчина расшнуровывает ботинки, склонив дерзко-кудрявую голову, и идёт за ней к отделяющему студию от заката, занимающего всю стену окну. Свет ложится не пошлым золотым, а тёплым медным басовых струн, обволакивает подкрадывающимся летом. Он засматривается на зажёгшиеся в её зрачках отсветы засыпающего солнца. Радужка теперь тоже необычная… Какой это цвет? С чем бы сравнить? Как… Как… Нет, всё не то.       Аня, подошедшая к окну только проверить, в порядке ли её новёхонький, лоснящийся нагло-красными сидениями кабриолет, не без удовольствия ловит на себе его неотрывный взгляд, но из дежурной вежливости кивает на пейзаж:       — Нравится вид?       Тот отвечает, не поворачиваясь к окну, глядя всё так же на неё:       — Очень.       — Ты же даже не смотришь.       — Смотрю.       Аня тихо смеётся. Неплохо, принимается. Опустив глаза, она замечает на нём нагло-красные, как кожа в её салоне, носки. Что, до сих пор?..              Странно, очень странно, что это именно он её узнал.       Пробка сегодня тянулась на столько километров, что у всех застрявших посреди города водителей уже кончились непрочитанные оповещения в соцсетях, и головы сами стали непроизвольно вертеться в поисках чего-нибудь занимательного. У Ани была совсем другая причёска, глаз за тёмными очками тоже было не рассмотреть, но он, не изменившийся, в отличие от неё, за эти пятнадцать лет почти ничуть, её узнал. И просигналил.              Тот Хэллоуин был непривычно тёплым. Выпившие ведьма и монахиня шатались по центру, вдоволь наплясавшиеся в увешанном паутиной клубе, но так и не ощутившие щекочущего кровь колдовства самой неправильной в году ночи. Ехать домой упорно не хотелось, совершенно детская тоска по волшебному заставляла медлить, выдумывать на ходу сложные маршруты из двух улиц, будто дождись они полуночи, пространство бы обязательно проломилось прямо тут, в парке Шевченко, впуская в мир живых на колесницах из тумана всю будоражащую ум, прекрасную в своей дикости нечисть.       Надежда на страшное чудо, подживляемая только передаваемым из рук в руки, отпиваемым прямо из горла красным, с противным упорством таяла, и в голову уже начинали лезть крамольные мысли о том, стоит ли запрыгнуть в метро прямо на «Льва Толстого» или лучше тащиться аж до «Золотых», но зато не мучиться потом с пересадкой. Но вдруг одетая ведьмой Аня остановилась, сделала знак подруге-монахине, прислушалась. Да, точно оно!       Не говоря ни слова, раззадорено хихикая, девушки пошли на звук. Нет, не показалось. На общенародном пианино, живущем под открытым небом ради редких прикосновений забредших в парк музыкантов, бодро исполнял «Семейку Аддамс»… сам чёрт! Скуки как не бывало. Аня с подругой подошли поближе и, вместе с несколькими обступившими пианиста достаточно захмелевшими зомби стали пританцовывать в такт, удовлетворённо переглядываясь. Нет, празднику не удалось от них улизнуть.       Глаза привыкли к темноте быстро, и уже через несколько секунд Аня смогла хорошо рассмотреть в почти ноябрьском мраке пышную копну задорно торчащих кудрей на голове этого музыкального чёрта и воткнутый в неё, самый дешёвый и непритязательный из всех праздничных аксессуаров, пластиковый обруч с подсвеченными изнутри красным рожками.       Пианист-дьявол ударил клавиатуру последним аккордом и резко встал.       — Не, фигня это всё! Инструмент расстроенный, как бабушка, когда внуки не хотят есть её блинчики. Идём отсюда!       Обступившая его нечисть расхохоталась, и Аня, уже достаточно пьяная и последнюю минуту думавшая почти слово-в-слово то же самое, — громче всех. Кудрявый чёрт повернулся на новый для него смех — этот слух улавливал всё.       — Что, ты тоже так думаешь?       Аню пробило на смех ещё больше, и она ответила:       — Да, только я бы сказала «оладушки».       — Играешь?       — И пою.       А вот это уже очень интересно. Музыкант подошёл поближе. Красивая? Конечно! Тех, кто умеет так искренне радоваться жизни, некрасивых не бывает. А вот что талантливая — это реже.       — Димон.       — Аня.       Буднично представившаяся друг другу нечисть замолчала, будто подбирая слова для следующих реплик, но, на самом деле, просто засмотрелась друг другу в плохо подсвечиваемые парковыми фонарями лица. Симпатичный. Искры в быстром взгляде так и бегают. Красивая. Как… Как…       — Ведьма?       Думая, что он спрашивает про её костюм, Аня гордо поправила:       — Председатель совета ведьм.       Чёрт рассмеялся, мягко и как-то особенно заразно.       — Дим, ты долго там? — позвал один из зомби. — Идём догонимся. Это у нас днюха или у тебя?       — У тебя день рождения? — подруга Ани удивлённо подняла брови. — Мы думали, вы с друзьями Хэллоуин отмечаете, как все приличные люди… Поздравляю!       Новый знакомый улыбнулся будто чуть виновато.       — Да мы изначально и шли пить за меня, но тут оказалось, что в любимый бар сегодня только по дресс-коду пускают. Пришлось вот рога в переходе купить.       Аня снова рассмеялась. Какой свет, какое вдохновляющее искреннее счастье идёт от всего её существа, от согретого вином дыхания, от подведённых черным ведьмински зелёных глаз… Он, забывшись, залюбовался ею, но вдруг спохватился:       — Может, присоединитесь? Мы как раз в следующий бар шли, да тут вот пианино меня отвлекло.       Не смог мимо инструмента пройти. Такие Ане всегда нравились. Да и, в конечно счёте, ей же так не хотелось домой… Она молча перевела взгляд на подругу. Монахиня, уже слегка обагрившая вином белую манишку и деревянный крест, кивнула. Ещё и платить не придётся. Как тут не пойти?       В баре, название которого никто даже не пытался запомнить, духоту можно было, казалось, сжать в кулаке и выдавить прямиком себе на разгоревшееся лицо. Зомби и монашка, сходу хлопнув по украшенной летучими мышами текиле, враз как-то прониклись непритязательным ритмом из колонок и отправились на середину зала плясать, но чёрт и ведьма остались у стойки.       — А ты чего танцевать не идёшь? — спросил кудрявый пианист.       — Не знаю, — пожала плечами Аня. — Музыка слишком скучная. Настолько, что даже просто прыгать под неё не хочется.       — Да! Да! Вот оно! — Дима аж подскочил на месте. — Как ты чётко сформулировала. Даже прыгать не хочется!       Аня рассмеялась, совершенно не зло, иронично:       — Так что ж ты прыгаешь?       Он сел обратно, улыбаясь её немудрённой, но угодившей в цель шутке, махнул рукой бармену:       — Так, срочно налейте этой даме с чудесным вкусом!       Этот жест, хоть и широкий, для бармена, осаждаемого скелетом, двумя вампиршами, призраком и заляпанной кровью медсестрой, так и остался незамеченным. Нетрезвый и потому особенно несдержанный, Дима крикнул громче, замахал уже обеими, стараясь привлечь внимание, но цедящий из крана пиво парень взглянул на него лишь на секунду, после чего преспокойно продолжил флиртовать с декольтированной нечистью.       Аня покачала головой:       — Я сейчас.       И прежде чем он успел схватить её за руку и отговорить, она скрылась за спинами глодающей оставшийся кислород толпы. Телефонами не обменялись. Вот же идиот! А если подругу её спросить? Где она, чёрт бы её побрал? Дима готов был уже сорваться с места и проверить хотя бы очередь в уборную, но Аня уже шла обратно, ненавязчиво расталкивая бёдрами танцующих и неся в руках два бокала. Он задержался взглядом на этих плавных движениях, на точёных округлостях обтянутой коротким ведьминским платьем фигуры и пришёл в себя лишь когда полное ледяного пива стекло стукнуло о стойку прямо перед ним. Дима был ошарашен:       — Как ты это сделала? Я бармена не мог дозваться.       — У меня свои методы.       Совершенно растерянный, он поднял бокал:       — За тебя! Ты, видимо, действительно ведьма.       Аня улыбнулась уголком рта:       — Видимо, да.       Девушка заметила лестницу в нижний зал ещё на входе и логически предположила, что там тоже должны наливать. Но сообщать ему об этом было совершенно необязательно.       — За тебя! — добавила она, чокаясь. — У тебя же днюха, в конце концов.       В запруженном искусственной нечистью зале становилось жарко, как в настоящем аду. Они отпили, и она прижала холодное стекло к закипающему лбу. Дима откровенно рассматривал её. Прикрыла глаза. Роскошный светло-зелёный теперь не виден, зато как тонко дрожат ресницы. Оставившие на стенке бокала отпечаток тёмной помады губы приоткрыты. Очень светлая пудра не пускает духоту на щёки, но грудь вздымается глубокими, ищущими прохладу вдохами… О чём он думает? Будто и так непонятно. Дима, ты бы уже постыдился комедию ломать, корчить из себя святошу. Бар-то примерно через час закрывается. Понравилась — так действуй. Чёрт ты сегодня или нет?       — Что скажешь, ведьма? Не слишком много человечины на твой вкус? Может, освежимся?       Аня и сама была не прочь с ним улизнуть от посторонних глаз, но не по-дамски как-то сразу соглашаться. Покачивая переброшенной через ногу ногой с деланной нерешительностью и совершенно точным расчётом вскружить ему голову, она протянула:        — Вообще я думала уже домой ехать…       Случайно встреченный пианист придвинулся совсем близко, но, вопреки всем её ожиданиям, не включил заправского альфу с гортанным шёпотом, а шутливо изогнул брови домиком. Ну чисто тебе Тринадцатый из всеми любимого мультика! Кудрявый чёрт проговорил, заглядывая ей прямо в глаза с обезоруживающей комической мольбой:       — Ну пожалуйста! Ну у меня же день рождения…       И она не выдержала. Расхохоталась, в одно гибкое движение соскользнула с высокого стула:       — Идём!       Они дышали какое-то время на осень паром из перегревшихся лёгких, и Дима рассказывал Ане о том, как в школьные годы жил какое-то время в семье из американского штата Юта, где каньоны ну прямо красные, без преувеличений… Нет, не такие, конечно, как надетые сейчас на нём носки, а скорее, как… Как… Ну, в общем, это надо видеть.       И, по-хорошему, надо было бы сделать плавный переход, а не вот так вот сразу, хотя бы сменить тему на более близкую к этому вечеру. Но когда он договаривал о Юте, его лицо было уже совсем близко, и слушавшая его ведьма потянулась навстречу. Губы припали к губам — тёплый выдох к полусъеденной помаде — в дикой спешке, целовали горячечно и торопливо, будто извиняясь за сожравшую бесценное время болтовню. Она едва поспевала за ним, пыталась приноровиться, задать собственный ритм, наконец смогла его замедлить, и их губы прижались друг к другу всей откровенной жаждой, являя ночи всех святых обоюдно вкусный, тягучий поцелуй.       Думать больше не хотелось, и принятый не в том порядке алкоголь служил этому официальным оправданием. Чёрт втащил смеющуюся ведьму обратно внутрь, секунду поколебался и прижал к стене прямо в почти полностью тёмном коридоре. Плохой свет только на руку, да и кого удивит очередная целующаяся в баре пара? Оба понимали сознанием, что время и место, наверное, не лучшие, но, по молчаливому сговору, укрутили разум до минимума. Дима снова припал к её губам, уже приоткрытым, коснулся языком желающего его попробовать языка. Изо рта в рот, винное и тёплое, перелилось их дыхание. Он спустился пьяными губами по подбородку, сдвинул с её плеча рукав платья, пробежался поцелуями от ключицы и повёл горячим языком по шее к уху. Аня запрокинула голову, немилосердно приминая об стену широкие поля ведьминской шляпы, и задержала вдох, упоённо прикрывая глаза. Её пальцы, заледеневшие на улице, зарылись в копну его кудрей, сладким холодом легли на загривок. Его губы, шалые, снова нашли её рот, хватали полусладкие пары, как воздух, язык требовал, чтобы она запомнила его вкус. Напиваясь вверху поцелуями, они всё сильнее чувствовали жажду ниже.       Пошло вот так вот в баре, но какой ещё, если не пошлой, бывает двухчасовая страсть? Он скользнул рукой по её талии, ничуть ни нежно сжал взволновавший его с того самого момента, когда она сняла пальто, зад, запустил пальцы под короткое платье. Романы в коридорах баров не были для Ани обычным делом, но что, если магия этого странного Хэллоуина не повторится? Как выбрать рассудок, если его гибкие пальцы надавливают ей между ног с мягкой точностью, свойственной только пианистам, если они уже оттягивают верхнюю кайму её несомненно чёрного — даже смотреть не надо — ведьминского белья? В конце концов, за распахнутыми полами его пальто не должно быть видно, да и кто её потом узнает без остроконечной шляпы и грима?.. Аня приподнялась на носках, пуская его творить дальше, сыграть на ней стаккато. Он гладил нетерпеливо горячую плоть вначале плавно, а потом, ощутив на самых кончиках влагу, скользнул пальцами внутрь. Она подалась к нему, покоряясь желанию быть ближе близости, сжала их всей теснотой, ёрзая на них, шептала ему на ухо что-то неслышное, но точно непристойное. И когда он доиграл этот пассаж, его пальцы вышли из неё, потянулись вверх, нарочно задевая клитор, и, влажные от её же кайфа, заставили её спеть под аккомпанемент этих не знающих правил рук задушенным в последний миг стоном.              Пятнадцать лет спустя, взглянув на топчущие её ламинат красные носки, Аня в одну вспышку вспоминает тот Хэллоуин, горячее безрассудство, холодные бокалы и спохватывается:       — А за пивом мы так и не зашли…       Дима хлопает себя по лбу, но тут же выставляет ладонь вперёд в жесте «ни слова больше»:       — Щас всё будет!       И прежде чем она успевает возразить, что можно заказать вместе с пиццей, за ним захлопывается дверь. Куда побежал? Вот чудной. Аня украдкой улыбается. Столько лет прошло, а он всё такой же импульсивный. Не зря пригласила подняться. Скучно быть не должно. Она открывает шкаф, выуживает с бельевой полки красивый комплект и относит его в ванную. Как только вернётся — она в душ. Выйдет — тут он и ахнет.       Через две минуты после того, как Аня начинает задаваться вопросом, где его так долго носит, учитывая, что продуктовый прямо в доме, Дима возвращается с пивом. И сиренью. Аня прыскает:       — Так вот почему ты так долго! Кусты наши осквернял?       Дима протягивает ей нежно-лиловый букет с чуть виноватой, подкупающей улыбкой:       — Да я подумал, что совсем какое-то неправильное у нас свидание получается: решили спонтанно, вместо шампанского — пиво… Захотел хоть цветов тебе принести, но у вас рядом не продают, а тут эта сирень… Так и манила, чертовка.       Аня вдыхает вызревший в мелких соцветиях май. Мелочь — а приятно. Ведь она от него ничего не ждёт, точно так же, как и в тот Хэллоуин:       — Да шучу я! Я не сержусь. Спасибо… Ты «Стеллу» взял?       Этикетки на пиве удивляют её ещё больше, чем сирень.       — Ну да, ты же, вроде, её любишь?       Нет, это уже через чур. С ума сойти! Один вечер жизнь назад — и он запомнил? Она давно не та девятнадцатилетняя студентка, которой всё, кроме «Стеллы», горчило. Но, чёрт, как же это мило!       Аня благодарит его улыбкой. Неважно, что она давно предпочитает другое. Не ради пива же они, в конце концов, припарковались оба у неё под домом.       — Жарко, — деланно обмахивается Аня. Нужна же официальная версия. — Я быстро ополоснусь, если ты не против, и откроем пиво.       Дима, судя по той улыбке, которая возникает на губах любого мужчины, нарисовавшего в воображении голую женщину, не против совершенно. Но край его глаза тут же улавливает на низком столике блюдо с фруктами:       — Давай. А я пока, если можно, апельсинку у тебя съем. Уж больно они хорошо выглядят.       Ну вот откуда это в нём? Что за характер: от романтика к комику — и всё это в одну минуту. Аня хохочет:       — Ни в чём себе не отказывай.       Дима хватает с блюда апельсин и, укусив его за верхушку, пытается содрать кожуру зубами. Девушка качает головой:       — В жизни не видела, чтобы кто-то так апельсины чистил.       Гость замирает с надорванной кожурой в зубах, брови принимают тот очаровательно виноватый изгиб, против которого нет средства устоять. Аня в который раз за день хохочет и скрывается в ванной.       В шум воды начинает вплетаться электронный звон клавиш. Кто бы сомневался? Разве, увидев её синтезатор, он смог бы за него не сесть? Аня сходит мокрыми стопами на коврик, тянется за полотенцем. Ничего, сейчас она выйдет плавными шагами в своём лучшем белье — и он тут же забудет про клавиши. Но мелодия вдруг меняется, и она моментально узнаёт любимую Бет Харт. Нет, это уж слишком! Это она не может пропустить. Аня мигом набрасывает банный халат — и выходит к Диме, мягко подпевая.       Пианист сидит скрючившись, что тот Голлум в поисках затерявшегося среди камней золотого сокровища, подмигивает ей, приглашая выпустить голос полнее. Аня с наслаждением даёт песне волю, подходит вплотную, кладёт руку ему на одно плечо, легко ведёт ногтями по спине ко второму и, соскользнув с него пальцами, отходит к барной стойке, маня за собой. Её партия заканчивается чуть раньше, ему ещё нужно доиграть, но он, не отрываясь от клавиш, смотрит только на неё. Как не смотреть, если эта женщина с прекрасным голосом вновь включила то же, что и пятнадцать лет тому назад, ведьмовство?.. Нет, ну а как это ещё назвать, если от того, с каким изяществом она просто достаёт из холодильника запотевшие бутылки, заправляет за ухо прядь волос и усаживается на высокий стул, он начинает слышать собственное сердце? Всего несколько раз в жизни Диме, не могущему пройти мимо клавиш любого фортепиано, влюблённому в этот инструмент по уши, живущему им, хотелось поскорее доиграть и сорваться с места. Это именно такой раз.       Гость хочет сперва сесть рядом с хозяйкой, но в последний момент передумывает и становится напротив. Так можно будет любоваться ей полнее.       Девушка поднимает шипящую пеной бутылку:       — За встречу!       — За киевские пробки! — отвечает Дима, стукнув стеклом по стеклу.       — А как ты меня узнал?       — А как тебя было не узнать? Ты же вообще не изменилась.       Аня, пришедшая на тот Хэллоуин в шляпе и пудре и сменившая за минувшие пятнадцать лет примерно столько же цветов волос и причёсок, серьёзно смотрит на него, действительно не изменившегося ни на грамм, несколько секунд, но не выдерживает и взрывается хохотом.       — Это я-то? На себя посмотри! Ой…       Качнувшись, полная бутылка в дёрнувшейся от смеха руке чуть накреняется — и горькая пена сбегает вниз по предплечью.       — Дай помогу! — моментально реагирует Дима и, прежде чем она успевает ответить «да» или «нет», ловит пиво ртом у самого женского локтя, скользит губами вверх и останавливается, только поднявшись к запястью. Взглядывает ей в глаза, будто спрашивает. Вновь не дожидается разрешения и целует запястье ещё раз, нежнее, чувственнее, наслаждаясь мягкостью кожи. Да, она права. Изменилась. Из пылкой девочки превратилась в опьяняющую женщину. Не сумел бы он больше терпеть, не смог бы к ней не прикасаться ещё дольше. Эти скрещенные обнаженные ноги, ничуть не прикрытые свесившимися вниз полами халата — как было устоять?       Кажется, Аня что-то ещё хочет сказать, наверное, банальное «спасибо», но всё напрочь вылетает из головы. Перегнувшись через стойку, она хватает его кудрявую голову и целует так порывисто, что он не сразу ловит её ритм. Месть за прошлое, не иначе. Разум рассыпается на тысячи искр, он обхватывает её лопатки, хочет притянуть ближе, вынуждает девушку приподняться на барном стуле. Аня и сама ни за что не хочет прерывать эти наглые от голода поцелуи. Благо, свой дом и своё тело она знает хорошо. В пару точных движений она становиться коленями на стул, усаживается на стойку и, оказавшись вновь к Диме лицом, обхватывает его ногами и ловит ртом его рот.       Пояс халата, нарочно не затянутый узлом, развязывается от череды резких движений — и перед мужчиной впервые предстаёт её нагота. Дима отстраняется, не в силах отказать себе в удовольствии любоваться. Тогда, в тёмном коридоре бара он навоображал себе под ведьминским платьем прекрасное тело. И как же он не ошибся! Аня мягко отклоняется назад, наслаждаясь восторженным взглядом давно, но едва знакомого пианиста, очерчивающим по контуру её ключицы, упругие груди, узкую талию, соблазнительные бёдра… И ей кажется единственно правильным, что он скользит языком по её шее, обводит им возбуждённые соски, заполняет лёгкое углубление пупка и, раздвинув её колени, трогает им её напряжённую плоть. Нагнувшись глубже, он разводит привыкшими к аккуратным движениям пальцами чувствительные губы и припадает к ней всем ртом. Аня с удовольствием раздвигает бёдра шире, не желая упустить ни единой ноты в гамме грядущих ощущений. Он ведёт по ней языком ласково, настойчиво, с неподдельным желанием узнать на вкус то, что пятнадцать лет тому назад только воображалось, и заставить её застонать во всю красоту её голоса, не стесняясь никого вокруг. Он целует её губы, сладко чертит кончиком языка у входа в её лоно и, когда понимает, что она близка к оргазму, начинает мелко теребить им её клитор. Она стонет всё выше и выше, слагая для него самую крышесносную песню, а он без устали, питаясь от её страсти, лижет её самым беспардонным образом, пока она, вцепившись в его кудри, не выдыхает тончайший полувскрик.       Счастливая и взмокшая, смеющаяся в эйфории, Аня жестом приглашает его выпрямиться и благодарит чуть дрожащим от испытанного наслаждения поцелуем. Ему, похоже, понравилось не меньше, чем ей, но во всём должно быть равновесие. Дима хочет что-то сказать, но девушка прижимает к его губам палец и, легко спрыгнув со стойки бара, ведёт его за руку к дивану. Мягко толкает в грудь, заставляя сесть, затем лечь… Удивительно тонкими пальцами расстёгивает его джинсы, оглаживает через бельё твёрдый ещё, наверное, с самого её прикосновения к плечу член. Мужчина сглатывает от предвкушения, но заставляет себя, современный, проговорить:       — Ты не обязана…       Аня вновь прижимает к губам палец:       — Тсс… Я тебе за два раза должна.       И, сдвинув мешающую одежду, она почти полностью погружает его в рот, тёплой влагой заставляя Диму прикрыть дрожащие веки, тяжело выдохнуть через нос. Она обнимает слишком упругий от избытка возбуждения член губами и ведёт ими вверх. Затем на мгновенье выпускает и скользит теперь от основания до самого конца языком, дразня и без того готовую плоть. Затем сжимает его, увлажнённый её ртом, рукой и ласкает полными желания движениями. Дима, тяжело дышащий, с выступившим на лбу потом, приподнимает на локтях и тихо проговаривает:       — Я так слишком быстро кончу…       Долго объяснять не надо. Аня хитро улыбается, переходя на такой же полушёпот:       — Поняла.       Она сбрасывает на пол еле державшийся на плечах халат и, по милости своего гостя уже готовая, сразу садится на налитый жаждой её ласк член. Чуть привстаёт, ёрзает, даёт своему телу привыкнуть к его и, наконец, погружает его в себя весь. Дима шумно выдыхает, на этот раз через рот, царапая этим выдохом собственное горло. Неужели это она, та вскружившая ему голову одним почти ноябрьским вечером незнакомка, сейчас спаяла его плоть со своей и двигается теперь вперёд и назад, ища самый сладкий для них обоих ритм, высекая из него искрами кайф? Она наклоняется к его губам, трогает самым краешком поцелуя. Он протягивает руки к её груди, сжимает твёрдые соски между пальцами и заставляет её выгнуться, закусив губу от обостряющей наслаждение боли. Сама виновата — не оставила ему выбора. Он готов кончить очень скоро, но ему хочется, чтобы она разделила этот оргазм с ним. В эту же секунду она улавливает наконец те самые, подходящие слиянию именно их тел такт и наклон и начинает вновь срываться на стоны, предвкушая скорую, сотрясущую на миг их рассудок развязку. Дима сглатывает нетерпение, выдыхает перегревающий ноздри и веки экстаз… Нет, нет, он не хочет кончить раньше. Пальцы пианиста вновь ложатся на её клитор, и Аня, так остро чувствующая Диму внутри с снаружи, не выдерживает одновременно с ним. Тонкий женский стон подхватывается глубоким мужским и, рассеявшись об потолок, опадает на обмякшие тела приятно щекочущей счастьем.       Дима дышит тяжело довольно долго, но сердцебиение наконец выравнивается и он, улыбаясь, убирает с лица лежащей у него на груди Ани мешающую прядь.       — Ты точно ведьма.       Аня секунду молчит, вспоминает тот Хэллоуин, разговор в баре и, оценив параллель, улыбается особенно хитро. Она наклоняется к уху своего оставившего дома рога чёрта и шепчет:       — Точно да.       В ванной, позабытое, так и лежит её лучшее бельё.