Усiм пакiнутым вёскам прысвячаецца.
Пока дошел от метро, взмок так, что рубашка под пиджаком прилипла к спине, а в офисе, как назло, за выходные с закрытыми пластиковыми окнами кислород, казалось, сдох… Мысленно матерясь, Минск тут же распахнул окна настежь, правда, особой разницы не почувствовал: воздух этим июньским утром был тяжел с самого утра, словно вот-вот разразится гроза, хотя на небе не клубилось ни облачка. «Жара будет, — вяло подумал Минск, вытирая лоб. — А обещали, черти, плюс двадцать три». Впрочем, прогноз мог и не врать: белорусская влажность превращала любую температуру выше двадцати в сущий парник, особенно без ветра. Только после кружки крепкого зеленого чая город немного пришел в себя. Медитируя перед компьютером, пока тот загружался, Минск представлял зеленые заросли вокруг Цнянки, где заливисто поют птицы, стрекочут коники, терпко пахнет полынь. Как бы ему хотелось сейчас поваляться на мягкой траве, вдыхая этот освежающий аромат, и ни о чем не думать! Чтобы все проблемы, все дела и заботы вдруг отодвинулись далеко-далеко, а сердце заполнил такой желанный, такой манящий покой… Системник пикнул, высветив на экране новое сообщение. Новости. Мирослав вздохнул, возвращаясь мыслями в офис. Спустя час или два, уже вовсю погрузившись в чтение очередного скучного документа, город заметил, что чай в его кружке совсем остыл. Поднявшись на ноги, прихватив кружку, Минск направился к чайнику, намереваясь подогреть воду, но по пути случайно задел стопку бумаг, которая возвышалась на самом краю стола в ожидании рассмотрения. Бумаги рассыпались и перемешались. Минск выругался. В основном там были привычные еженедельные отчеты райцентров и распечатанные на исполкомовских бланках письма из разных уголков области с не менее привычными просьбами: починить дорогу, выделить финансирование на ремонт жилищного фонда и так далее. Но сейчас, подбирая все это эпистолярное богатство и снова водружая на стол, Юшкевич неожиданно для себя увидел среди бумаг мятый желтоватый конверт. Письмо? Довольно тонкое, оно, казалось, прилетело через портал из прошлого: выцветшая бумага, грязноватый высохший клей на клапане, от руки написанный адрес и внизу мелкими буквами — как вишенка на торте — фабрика гознака БССР… «Что за призрак коммунизма?» — нахмурился Минск. Единственным, что подтверждало реальность происходящего, была вполне себе современная марка с буквой «А», обозначавшая отправление по Беларуси. На штемпеле значилась дата: позапрошлый четверг. Странно, что такой раритет так долго валялся без внимания. — Марыля, ты не знаешь, что это за письмо у нас? Не разберу даже, откуда оно приехало… — чиновник пригляделся к неразборчивому почерку, но не решился озвучить предположения. Девушка-секретарь с удивлением покрутила конверт в руках и вернула своему начальнику, равнодушно пожав плечами. — Понятия не имею. Мирослав Глебович, лучше почитайте постановление, которое сегодня прислали. Ответ нужен завтра к полудню. — А письмо лежит вторую неделю, — недовольно пробурчал Минск. — Вдруг там нечто важное. — Постановление важней, — отрезала Марыля, и ее музыкальные пальцы снова защелкали клавишами. Город вздохнул да понуро вернулся в свой кабинет, прекрасно понимая, что его не по годам мудрая секретарь права. Марыля, а по паспорту Мария Васильевна, приехала в столицу из крошечного поселка Гомельщины с серьезными намерениями и прикладывала все силы, чтобы вырасти в настоящего делопроизводителя. У нее отлично получалось, а еще она шаманила для гостей очень вкусный кофе со сливками, что, безусловно, являлось ничуть не меньшим достижением, чем аккуратная работа с документами. И хотя за несколько лет учебы в столичном университете девушка, как полагается, превратилась в минчанку, она сохранила в сердце любовь к своей малой родине и гордилась, что начальник называет ее Марылей, как звали дома родные полешуки. Распечатав документ, чтобы было удобнее читать, Юшкевич уже приготовил маркер для выделения главного, когда ему на глаза снова попался желтый конверт. Минск перевел взгляд на бумаги. Постановление Совета Министров или письмо от неизвестного отправителя? Колебался он недолго. Осторожно обрезал край конверта, стараясь не повредить содержимого, вынул сложенный втрое листок и бережно разложил перед собою. Чем дольше Минск читал, тем мрачней и растерянней становился, а после того, как перечитал недлинный текст в третий раз, долго смотрел в стенку. Город пытался сконцентрироваться на эмоциях, почувствовать хотя бы какой-то еле приметный отклик, но ничего не происходило. Словно Богом забытая деревенька, потерянная где-то среди лесов Минщины, не существовала. «Трэба разобраться, — решил Юшкевич, когда звон тишины превратился в звон внутри его головы. — Или я схожу с ума и совсем уже утратил все связи, или…» О плохом думать не хотелось. Пускай надежды почти не было, крупный город понимал, что не может отмахнуться от тихой просьбы, отправленной ему лично в советском конверте, отрытом среди старья. Марку, скорей всего, наклеил кто-то другой уже в райцентре — тот, кому поручили доставить письмо на ближайшую почту за сто с лишним километров. И — раз нет никаких приписок — это почти точно был посторонний, может, первый встречный — например, водитель, проезжавший по грунтовой дороге мимо, то ли заплутавший, то ли рискнувший срезать путь. Впрочем, для Минска механизм доставки уже не имел значения. Город принял решение сегодня же отправляться в дорогу: любое промедление могло быть фатальным, письмо и без того почти две недели пролежало! Оформит как выезд в область. На сердце у Минска кошки скребли, и отчего-то ему вдруг стало так совестно, будто он был в чем-то виноват… Рука сама потянулась к телефону, набрала знакомый номер Борисовского горисполкома. — Василь, мне нужна твоя помощь с постановлением Совета Министров, — как можно ровнее сообщил Минск после приветствия. — Я распишу на тебя письмо, а ты подготовишь наш общий ответ. Завтра к десяти. — Мельком глянув на часы, он прикинул, что двух часов хватит, чтобы ознакомиться с творением заместителя: Минск доверял старинному другу и в рабочих делах мог на него рассчитывать. — А что стряслось? — негромко, но обеспокоенно спросил собеседник. Каким-то образом Василю передалось волнение Мирослава, так что отпираться было бессмысленно. — Да трэба тут заглянуть в одну вёску, — задумчиво почесав макушку, Юшкевич сотворил в своих взлохмаченных волосах нечто вроде гнезда вороны. — Мне сообщили, что это очень важно, так что поеду сегодня после обеда и не поспею ничего написать… — Что ж, работа есть работа, — миролюбиво заметил Борисов. Какое счастье, что старинный друг не отличался многословием и никогда не тратил время на пустые разговоры! Минск мысленно поблагодарил небеса за верный выбор назначить своим замом того, кто не лезет в душу и не допытывается даже когда понимает, что ты не совсем в порядке. — Пересылай, все подготовлю. — Дзякуй, Васiль, — облегченно выдохнул Мирослав. — Няма за што, — ответила трубка. Положив ее на рычаг, минчанин сразу стал собираться. Пожелтевший конверт он спрятал в карман, захватил немного наличных на всякий случай и, разумеется, хорошо заряженный телефон. Теперь оставалось найти водителя, но это была куда как более простая задача, чем спихнуть срочную работу — для столицы уж точно. *** — И куда мы едем? — как заправский шофер, Руденск деловито постучал по рулю своими короткими и сильными пальцами. Непослушные волосы Кежгайловича, приятеля Мирослава еще со времен подполья, забавно выбивались рыже-каштановыми прядями из-под неведомо откуда взятого картуза, а серые глаза приветливо усмехались. Весна прошла, однако веснушки по-прежнему бодро усеивали его широкое лицо, совершенно не реагируя на дорогие кремы с лосьонами, которые Руденск пускал в ход в неравной борьбе с несносными пятнышками: никто не понимал, почему, но он эти пятнышки искренне ненавидел. В старой футболке и мятых джинсах город-спутник (вернее, поселок-спутник) напоминал внешне вовсе не чиновника, а простого работягу — не в жизнь не догадаешься, что перед тобой талантливый дипломат с массой полезных связей. И навыков. Благодаря последним — прежде всего водительским, — Минск и обратился к нему. Сам столичный город был прескверным шофером, а после того, как однажды на трассе едва не отправил на тот свет собственных людей, дальние поездки вообще не решался совершать. Да и ближние, если честно, тоже: до работы исправно ходило метро, по служебным вопросам его возил водитель. Крайне редко, когда просто не находилось другого выхода, он мог пересилить себя и сесть за руль. Правда, обычно другой выход обязательно находился. Правда, сейчас Минску был нужен тот, кто умеет не только уверенно управлять машиной, но и хорошо знает местное захолустье — общительный и активный друг владельца перевернутого дома, привыкший к нестандартным ситуациям и умеющий принимать решения в условиях неопределенности, идеально подходил на эту роль. Кроме того, ехать с кем-то было в любом случае надежнее: не придется искать помощника, если что. Руденск же, лишь краем уха уловив, что ему позволят прокатиться на почти что новенькой иномарке, которую пригнали столице из Германии еще до закрытия границ, согласился без колебаний. Осыпав комплиментами машину Юшкевича, на которой Юшкевич, боясь попасть в аварию, практически и не ездил, Руденск горел искренним желанием выяснить, куда же так внезапно решил рвануть столичанин. Минск молча передал Руденску письмо. Тот с трудом, но все же разобрал кривой мелкий почерк: служба в подполье научила и не такое разбирать. — Здаецца, я знаю, где это, — наконец изрек Кежгайлович, поморщив свой конопатый нос. — Правда, я сто лет уже как там не был. Это не в нашем районе, я бы почувствовал… А ты разве не чувствуешь? Твоя ж область, — он уставился на столицу, но та лишь грустно вздохнула. — В этом-то и беда. Я пытался, но ничего. А отсутствие причастности может означать самое плохое, — усевшись рядом с водителем, Юшкевич застегнул ремень безопасности и на всякий случай еще раз проверил крепление: память о старой аварии оставалась свежа, несмотря на прошедшие с тех пор годы. — Там сказано, что лучше поторопиться, — заметил он тихо. — Тогда погнали, — Руденск завел мотор, и кроссовер плавно покинул старый уютный дворик. По дороге Минск кратко пересказал приятелю содержание тревожного письма: его написала крохотная деревня, в которой осталась всего лишь одна жительница — пожилая женщина, чей муж умер два года тому назад, а взрослые дети давным-давно жили в городе и редко навещали старушку. В последнее время женщина совсем сдала, почти не вставала, но гордость не позволяла ей обратиться за помощью. Даже родственникам не сообщила ни о чем, боясь их потревожить… Так автор письма — воплощение деревни — стала единственной, кто заботился о женщине. В своем письме деревня просила столицу помочь ей перевезти ее подопечную в райцентр: там есть больница и дом престарелых, где бы о ней позаботились. Какое-то время после услышанного Руденск молчал, погруженный в мысли. Далеко не сразу он решился озвучить их: по неведомой причине они коробили его, смущали, точно он был виноват в чем-то. — Так, значит, когда эта бабуля помрет, наша деревня… — Да, Феликс, — Минск кивнул. Они думали одинаково: не зря вместе, бок о бок, плечом к плечу прошли подполье. — Если уже не. У меня на столе письмо больше недели провалялось. — И как ты такое допустил? — Работа. Это был исчерпывающий ответ, так что беседа завершилась. Мимо пролетали ярко-зеленые лесополосы с тянущимися ввысь соснами-спичками, юными березками и густыми зарослями елей, лип, дубов и осин, мелкие извилистые речушки и пруды с рыбаками, желтые рапсовые поля и пашня с по-хозяйски прогуливавшимися по ней аистами. Мотор негромко урчал. В другое время Мирослава бы непременно укачало, но сейчас он слишком нервничал, чтобы засыпать. Глядя в окно машины, он всячески старался ни о чем не загадывать, хотя страшные мысли лезли и лезли в голову, как ни борись. — Будем следовать навигатору, а там сориентируемся на месте, — резонно предложил Руденск, сворачивая с ухоженной трассы на узкую дорогу. Минск согласился. Сначала мирные пейзажи, открывшиеся взору, мало отличались от прежних: все так же на столбах темнели буслянки, где взрослые птицы вовсю кормили птенцов, коты и собаки грелись на солнышке, разлегшись возле хат, а сельчане занимались хозяйством: кто полол грядки, кто подвязывал яблони, кто красил забор. За последним домом снова начинались зеленые просторы с речками, болотцами и лесами. Дорога петляла. Скоро она плавно перешла в грунтовую, пришлось снизить скорость, чтобы не налететь на какой-нибудь валун. Лес становился все темней, сельскохозяйственные угодья попадались все реже, пока, наконец, совсем не исчезли, уступив место диким зарослям. Возле густого мрачного ельника машина, четко следуя указаниям навигатора, свернула с грунтовки на поросшую травой просеку, нырнув, как показалось Минску, прямо в кусты — колеса когда-то проезжавших автомобилей начертили тут две песчаные линии, но теперь между этими линиями вовсю колосились травы, без лишних слов демонстрируя заброшенность здешних мест. Еще через несколько сотен метров машина съехала на обочину и остановилась. — Хорош, — ответил Руденск на немой вопрос столичанина. — Дальше рискуем остаться без подвески. Паркетник, как ни крути, не танк. — И не трактор, — согласился Минск, открывая дверь. После прохладного кондиционированного салона уличный воздух показался городу не хуже тропического. Немедленно стащив пиджак, Юшкевич оставил его на сиденье, закатал рукава рубашки и взял с собой сумку, где предусмотрительно лежала бутылка с водой, захваченная еще в горисполкоме. От спасительного авто оба города шли молча, понуро, стараясь по возможности придерживаться тени. Легкий ветерок время от времени обдувал их, но в жуткой влажности это не помогало. Шагов через десять ботинки минчанина стали серыми, песок набился в них, а вместе с ним зачерпнулись и мелкие камушки, неприятно впивающиеся в ноги. Далеко не худенький Руденск обливался потом, то и дело обмахиваясь картузом и тихо матеря свои лишние килограммы. Наконец навигатор привел их, по утверждению искусственного интеллекта, на место назначения. Как и ожидалось, то была крошечная заброшенная деревня, правда, состояла она всего-навсего из одной улицы, на которой темнели покосившиеся дома. Мирослав и Феликс прошлись от двора к двору, однако не обнаружили ни души. От дождей крыши просели и обвалились, стены поросли мхом, окна были либо выбиты, либо заколочены, а все прежние сады с огородами заросли так, что за ними не всегда можно было увидеть сами постройки. Тщетно обойдя все подворья, гости хмуро уставились друг на друга. — Может, нужно дальше идти, — неуверенно пробормотал Руденск. — Может, это не та деревня. — Может, и не та. — Сил спорить у Минска не оставалось, и не только из-за жары: самые плохие предчувствия, те, что он настойчиво отгонял, неумолимо сбывались, и это медленно, но верно вело столицу в отчаяние. Они потопали дальше, опять меся песок на разбитой дороге, спотыкаясь о камни и траву. Как ни странно, но за деревней грунтовка стала получше, а потом вовсе соединилась с просекой. Когда до ушей Мирослава донеслись тихий скрип колес и стук копыт, он резонно подумал, что перегрелся. Город попил воды, налил немного на ладонь и протер затылок, но звуки не только не прекратились — они стали громче и отчетливей. — Ты тоже это слышишь? — Мирослав покосился на бредущего рядом Феликса. Тот кивнул. А спустя секунду показал куда-то вперед. — Повозка. — И точно: из-за леса на песчаную дорогу вальяжно выехала телега, запряженная рыжей лошадью. Совершенно обыкновенная картина для сельской местности, но на фоне заброшенной деревни — жуткая и даже пугающая. Поравнявшись с пешеходами, возница приостановился и спросил, щуря на солнце свои маленькие черные глазки: — Подбросить мо, хлопцы? — Да не, дзякуй, у нас тут машина недалече, — помотал головой Руденск, наметанным взглядом отмечая, что пожилой крестьянин, скорее всего, едет в свою деревню и наверняка может владеть полезными сведеньями. — Подскажите лучше, вы добра знаете здешние места? — Канешне: я ж тутэйшы, все тропки знаю на память! — хмыкнул бодрый старик, натягивая поводья, чтобы сдержать лошадь, которой явно не нравилось топтаться на солнцепеке. Судя по хитрой ухмылке и цепкому взгляду, дедок тоже неплохо разбирался в людях. А Минск тем временем притворился, будто последняя фраза его никаким боком не касалась: обычно ж это он утверждал, что знает наизусть все тропки на Минщине. Но сейчас что-то пошло не так. — А вы, гляжу, з горада, — проницательно прибавил старик. — Чы заплутали? — Малясь, — Руденск сдержанно посмеялся. — Мы ищем тут одну женщину. — Может быть, вы знакомы с ней или просто слышали о ней что-нибудь, — не желая обсуждать лишнее (например, с какого перепугу двое мужчин решили искать женщин в этой дыре), Минск показал старику письмо с именем последней жительницы деревни. Старик задумался, на его обветренном лице залегли новые морщины, правда, практически сразу и разгладившись — человек понимающе вздохнул. — Знавал такую, ох и славная ж кабета была! Як таньчыла, а мастерица: и вязала, и ткала, и гатавала! Помню, деток наших вместе растили, яна смотрела за всеми сразу — и як поспевала? Але столько лет прайшло. Мой сын ужо дед: унучка полгода як нарадзiлася. Лятить, крый Божа, времечко!.. Он говорил и говорил, вспоминая былое с печальной светлой улыбкой: все люди, чей век клонится к закату, с удовольствием возвращаются в прежние славные деньки. Но Минск уже его не слушал. Он похолодел и сник, отсутствующим взглядом блуждая по письму, в которое все так же вцепился. Руки его дрожали. Внимательный Руденск, конечно, заметил перемену в состоянии коллеги и вовремя подхватил его под локоть, правда, местный житель не обратил на это внимания: слишком сильно несло его прочь по волнам памяти. — Вы сказали «была», — рискнул остановить поток чужих мыслей Руденск: хотел расставить точки над «i» как можно скорей и больше не мучиться в неведении. — Где та женщина зараз? Крестьянин удивленно приподнял брови. — Дык померла. В его голосе не то чтобы не чувствовалось скорби — он сказал эти простые слова как будто озвучил хорошо известную истину. Теперь похолодел и Руденск. — Когда? — спросил он, ожидая услышать что-то вроде недели или двух — ведь именно столько письмо провалялось в бумагах у столицы, но дед неопределенно махнул рукой. — Даўно! — протянул он хрипло. — Так даўно, что нiхто и не помнит. За ёй шчэ пани Катажина ходила, але гэтаксама даўно знiкла куда-то. Мо, тож померла. — Пани Катажина? — уловив непривычное для сегодняшнего белоруса обращение, едва живой Минск встрепенулся. Имя показалось ему до боли знакомым, словно так звали ту, что написала ему злополучное письмо с просьбой о помощи, пусть даже на конверте значилось другое, куда как более распространенное, имя. «Катажына… няўжо…» — полустертые образы замелькали в памяти кадрами старой киноленты: уютный дом у реки, где на всякие семейные торжества собиралась мелкая шляхта, бал в честь хозяйки, соловьиный вечер… Он знал ее, крый Божа, он точно ее знал! Только почему-то теперь растерял все воспоминания — словно их стерли. — Ее так все звали, а як насамрэч — ня ведаю, — пояснил старик. — Просто она похожа была на помещицу, что сто лет назад жила тут неподалеку: и лицом, и нравом — такая ж рахманая, всем дапамагала. Тая, першая, Катажина таксама доброй ко всем была, повстанцев у себя прятала, сялянских хлопчыкаў ды девчат грамоте учила. Своей семьей не обзавелась, затое вось так. Маёнтак пани стоял под холмом, але яна померла шчэ до войны: на сухоты хварэла. Потым дом немцы взорвали, а сад лесом зарос зусiм. — Где стоял ее маёнтак, покажете? — желая увести разговор от грустных событий, Руденск зацепился за оброненный факт. Крестьянин кивнул куда-то направо. — Да вунь, адразу за перелеском. Тут недалече, не бачна просто за зарослями. Подвезти? — Дзякуй, братка, самi. Шчаслiвай дарогi. — Бывайце здаровы! — дед хлопнул по спине лошади, и вскоре повозка исчезла в клубах пыли, точно ее и не было. Кежгайлович задумчиво смотрел ей в след, думая, как же нелепо получилось: неслись не пойми куда, спешили, надеялись — и зря. Короток человечий век. Одна неделя… да что там неделя — один день, а то и час порою дороже золота. Но, может, еще есть пускай и хрупкая, но надежда все-таки встретить ту пани Катажину? Мужик, конечно, сказал… Но мало ли что кто сказал! Обернувшись, Руденск увидел, что Минск уже ушел, причем довольно далеко. Он еле догнал его, запыхавшись. — Ты куда? Давай заглянем в маёнтак! Тут же недалеко — вдруг там наша веска… Юшкевич вздохнул. Судя по его потухшему взгляду, он ничего проверять не собирался. — Феликс, — осадил он младшего товарища. — Ты же слышал: она отправилась в лучший мир. Нам пора возвращаться. Иногда горячность Кежгайловича столице немало досаждала: город с почти тысячелетней историей вообще несколько иначе смотрел на мир, нежели рожденный во всего-навсего позапрошлом веке, а тут еще и природный энтузиазм Руденска прибавлял Минску головной боли. Вот и сейчас поселок упрямо не соглашался с очевидным, продолжая гнуть свою линию. — Возвращаться? Но почему? Мы же ничего не сделали! Мы вообще не все посмотрели! Трэба проехать по окрестностям, поглядеть той маёнтак — мож, какое жилье вокруг осталось. А вдруг вообще наша пани нуждается в помощи, вдруг она умирает?! Или ты поверил этому кренделю? Он же сам ни хрена не ведает, трындит только, а в это время… Мысленно повторяя, что все мы разные и должны с этим мириться, Минск ничего не отвечал. Лишь когда словарный запас Руденска иссяк, столичный город высказался — только, в отличие от приятеля, куда как спокойней и тише. — Я не думаю, что там что-то осталось, Феликс: руины любой сядзiбы завсегда излучают особый эмоциональный фон, который нам с тобой невозможно пропустить, так что я верю, что война стерла это шляхетское гнездо с лица земли, к сожалению. А вот в то, что там когда-то жила какая-то иншая пани… Пани Катажина была одна — воплощение нашей вёски. Просто у людей короткая память, они часто многое путают. — Але в письме нет никакой Катажины, — возразил Руденск. — Она могла поменять имя, — Минск пожал плечами. — Особенно если и вправду прятала у себя повстанцев. Но это неважно, — он расстроенно махнул рукой, — важно то, что мои мрачные предположения оказались верны: я ничего не чувствую, потому что мы опоздали. Прости, что втянул тебя. Он замолчал. Руденск не нашел, что ответить, и пошел следом. Вдоль дороги снова начали попадаться покосившие хаты с заколоченными окнами: этот заунывный пейзаж еще больше вводил в тоску. — Знаешь, что меня больше всего расстраивает, Феликс? За что мне больше всего стыдно? — наконец, вновь заговорил Минск. — За то, что я ничего не знал. Не знал, что совсем рядом со мной умирает целая вёска… Спешил написать очередной пространный ответ на очередную тупую бумагу вместо того, каб прочесть письмо с кличем о помощи и если и не спасти, то хотя бы побыть рядом, пока она умирает. Подержать за руку, проводить… — на глазах столицы выступили слезы, и он вытер их тыльной стороной ладони. — Она ушла от нас в одиночестве и наверняка нас простила, но сможем ли мы сами себя простить? Он сглотнул, посмотрев на шагавшего рядом Кежгайловича, и прибавил — с той же горечью, только тише: — Любой из нас рискует однажды разделить ее долю. Калi б жизненные обстоятельства сложились иначе, меня тоже могло бы сейчас не быть. Руденск слушал откровение друга и понимал: тот совершенно прав, на это и возразить-то нечего. Если б сам Руденск не знал, что в ранней юности будущая столица Беларуси пережила два сожжения, он не подумал бы, глядя на огромный мегаполис, двухмиллионник, будто тому угрожало вымирание. Но поселок-спутник, названный в честь ржавой руды, оставшейся в земле аж с железного века, несмотря на свою молодость был крепко связан с прошлыми поколеньями. И отлично помнил не раз читаемую им на страницах книг историю о переносе города Менска с реки Менки на немижские берега. — По сути своей мы все одинаковы: селения, чье развитие зависит от массы причин и, нередко, от банальной удачи, — рассуждал Юшкевич. — А мы, города, возомнили о себе неизвестно что, отстранились, заперлись в своих кабинетах, сделали вид, будто нас не касается проблема наших умирающих деревень… Вось яно — вяртаньне да каранёў, i гэта цалкам наша вiна, што яно настолькi агiднае. I ўсё так. Усё так у нас. Ад нашай бесхрыбетнасьцi, баязьлiвасьцi, абмежаванасьцi. Нiчога не робiм, але пры гэтым увесь час занятыя. Дурнi памяркоўныя. Минск волновался: Руденск знал, что Минск переходил на мову, когда переживал особенно сильно. Они дошли до машины, и только там младший город решился все-таки спросить то, что мучало его всю обратную дорогу: — Значит, ты уверен, что ее больше нет? Столица смерила коренастую фигуру приятеля тяжелым взглядом, в котором так и сквозила безнадежность. — Уверен. Поселения без жителей не живут. *** Чтобы развернуться, Руденск взял немного правее, где дорога становилась чуть шире, но не прошло и пяти минут, как Минск взволнованно попросил его остановиться. — Я, кажется, что-то вижу, — объяснил Юшкевич и, прищурившись, как следует присмотрелся к лесной чаще, мелькавшей за окном: зрение вполне могло и подводить, но чем черт не шутит. — Давай проверим. Остановившись на обочине и покинув машину, Кежгайлович и сам убедился, что столица не ошибалась: вдалеке, пробираясь сквозь тесно сплетенные ветки, подрагивал тусклый огонек. Это было странно и непонятно, нечто подобное Руденску доводилось наблюдать только на болотах или на кладбищах — когда над землей витают фосфорные пары. Но такие явления случаются после захода солнца, а сейчас оно висело высоко, да и никакого источника фосфора или другого элемента, заставлявшего болотные газы светиться, тут бы не нашлось… Раздвигая заросли, друзья шли на манящий свет, который то становился едва приметным, то вновь вспыхивал, словно легендарное призрачное пламя. Каково же было их изумление, когда лес перед ними внезапно расступился, образовав полукруглую чистую поляну, посередине которой темнели руины небольшого усадебного дома с покосившимися колоннами у входа, провалившейся крышей, разбитой каменной лестницей и наглухо закрытыми окнами! Кое-где стекла в тех окнах отсутствовали, однако через образовавшиеся дыры нельзя было рассмотреть, что же находится внутри: настолько темно было в помещении. Местами эти дыры вообще затягивала паутина, а местами за ними висели устрашающего вида пыльные занавески (вряд ли бы нашелся смельчак, готовый их отодвинуть). Плиты балкончика мансарды, нависавшего над входом и опиравшегося на колонны, а также ступени лестницы вовсю поросли мхом, травой и молодыми деревьями: словно напоминание о том, что жизнь сильней смерти, последние бодро тянулись ввысь, держась корнями за покинутое человечье гнездо, и шелестели на ветру клейкими зелеными листьями. Минск осторожно поднялся на крыльцо, где на расстоянии около метра от земли подрагивал диковинный огонек. Протянув руку, столица жестом пригласила этот маленький, не больше теннисного мячика, сгусток энергии на ладонь, и тот благосклонно завис над нею. Руденск следил за происходящим с замиранием сердца — ему еще не приходилось наблюдать подобное! Мирослав же вздохнул, словно встретил старого знакомого… а спустя пару секунд огонек как будто скукожился и вдруг — в одно мгновение! — рассыпался на миллионы мелких искр, что взмыли ввысь и растаяли в небе. Минск проводил их с печальной улыбкой, как показалось Руденску, шепча молитву. Совсем скоро от сверхъестественного явления не осталось ни следа. — Душа умершей вёски, — пояснил Минск, повернувшись к притихшему товарищу, который застыл в шаге от крыльца, не решаясь подойти. — Ты был подпольщиком, Кежгайлович, и видел много людских смертей, але смерть воплощений выглядит немного иначе, — сказал минчанин совершенно спокойно, словно только что не произошло ничего экстраординарного. Впрочем, возможно, так оно и было — для города, чья история насчитывала почти тысячу лет, а может, и того больше. Он помолчал и прибавил: — Я попрощался с ней и отпустил ее. Руденск тоже поднялся по ступеням и, положив руку на плечо Минска, предложил: — Давай посмотрим, что в доме. Вместо ответа Минск аккуратно нажал на ручку. Дверь открылась с легким, едва уловимым скрипом: оказалась не заперта. Покинутый дом встретил друзей полумраком, из которого вырисовывались силуэты старинной мебели, покрытой толстым слоем пыли: сервант из красного дерева, где белел изящный сервиз, комод с огромными шуфлядками, протертый гарнитур. Тут и там на полках стояли книги, а также всяческие безделушки вроде статуэток, вазочек, часов и шкатулок: что-то из этого, возможно, могло даже представлять материальную ценность как редкая антикварная вещь. В углу высился граммофон с запыленной пластинкой — когда Феликс взял ее в руки и сдул пыль, оказалось, что это сборник романсов. Осторожно осматривая предметы в доме, Минск вспомнил, что сто лет назад, за польским часом деревня жила по другую сторону границы. — Она быццам осталась там… — пробормотал Юшкевич, погладив корешок книги — биографии Юзефа Пилсудского. — Не совсем, — возразил другу Кежгайлович и в качестве доказательства своих слов протянул две газеты: за 1991 и 2020 годы. На первой странице обоих еженедельников под звучными заголовками размещались фотоснимки радостных белорусов под бело-красно-белыми флагами. Большая толпа, напоминая пеструю человечью реку, шла по минскому проспекту, неся полотнища с «Погоней» и яркие плакаты. Глаза столицы невольно заблестели. — Якiя шчаслiвыя… — дрожащим голосом прошептал Минск. Руденск кивнул. — Не по указке, а по воли души… А еще говорят, что мы мрачные и несчастные. Недолго думая Юшкевич положил обе газеты в стоящий у входа почти антикварный саквояж, туда же поместился еще ряд вещей, которые показались столичанину важными: документы, письма, фотографии, несколько книг, мелочей. А потом гости неслышно, стараясь больше не нарушать покой этого храма тишины, без лишних разговоров покинули дом и уехали. *** Весь обратный путь минчанин проспал — то ли выдохся, то ли просто расслабился с чувством выполненного долга. Приближаясь к вотчине Дзержинска, прежнего Койданова и Крутогорья, Руденск ответил на звонок телефона, а потом, после недолгой, но весьма эмоциональной беседы, разбудил Юшкевича фамильярным «может, заскочим к Фаньке?». Минск протер глаза и непонимающе уставился на приятеля. — Богдашевский приготовил свой фирменный квас, — не без гордости сообщил Кежгайлович. — Приглашает переночевать у него, а утром оттуда поехать на работу. Немного помолчав, видимо, переваривая полученную информацию, Минск покачал головой. — Я пас. Не хочу вам мешать. — Почему это ты должен нам помешать? — деланно нахмурился Руденск, объезжая тихоходку со значком «у машыне маленькi беларус». Он понял, на что тактично (или не очень) намекал Минск, но притворился, что ничего не заметил. — Мало ли: дело молодое, — в ответ съехидничала столица, тоже ловко притворяясь, что ни на что не намекает, и перевела скучающий взгляд на дорогу. Младший приятель фыркнул — провокация удалась. — Жартуеш? В такое пекло? Да ну его в баню, нет уж, прости. Какое-то время они ехали молча, потому как Кежгайлович в срочном порядке обдумывал, удалось ли ему парировать деликатные остроты своего приятеля, правда, так и не придя к окончательному выводу, прибавил уже куда миролюбивее: — Ладно, надеюсь, Богдашевский не обидится, что я приехал один. — Он поймет, — проронил Юшкевич со знанием дела. На том и порешили. Припарковав машину Минска возле невысокого дома на Золотой Горке — в старом маленьком районе, спрятавшемся в двух шагах от шумного проспекта за фасадами сталинок, Руденск вернул столице ключи и обеспокоенно спросил: — Как ты? — Нормально, — Минск пожал плечами. — Тебе стало легче, когда ты попрощался с ее душой? — тихо уточнил поселок, в принципе, представляя, что он услышит, и потому совсем не удивился, когда услышал краткое: — Не знаю, еще не решил. Мне нужно побыть одному. — Ясно, — Кежгайлович вздохнул. Приобняв Юшкевича на прощанье, он отдал ему польский саквояж с привезенными скарбами. — Бывай. — А когда Минск уже направился к подъезду, добавил, чтоб хотя бы немного подбодрить коллегу — пусть даже их путешествие и оказалось на деле далеко не веселым: — Не грусти, столица. *** В темную квартиру Минск зашел все еще погруженным в раздумья. Привычно пряча свои чувства от посторонних, он не мог прятать их от себя: его продолжала мучить безысходность. Он прекрасно знал, как с нею справиться: нужно выспаться, заняться работой, завтра будет новый день, новые дела… Но сейчас в его душе зияла дыра, оставленная тем, что теперь было навсегда утеряно. Он присел на край дивана, словно гость в собственном жилище, поставил на пол потертый саквояж, на ржавой пряжке которого еще виднелось клеймо мастера, после 17-го сентября бесследно исчезнувшего то ли в Польше, то ли в Сибири. Мирослав вяло осмотрел комнату, отмечая про себя детали: старые предметы из старых времен — книги, статуэтки, часы… Что-то советское, что-то более ранних лет. Все эти вещи были до боли дороги его сердцу, в каждой из них заключалось его светлое, далекое прошлое: осколки слов, снов, воспоминаний, кусочки биографии… Интересно, кому все они достанутся, когда его тоже не станет, когда разрушится и его гнездо, а петлявшая жизненная дорога, наконец, завершится? Может, одни лишь камни-валуны, что лежат в Уручье, сохранят память о том, как когда-то тут жил один памяркоўны неудачник, что-то делал, куда-то спешил да так и ушел, оставив после себя груду молчаливых предметов. Если честно, так себе перспектива. Минск посмотрел в окно. За старым военным кладбищем, где давно уже никого не хоронили, медленно садилось оранжевое солнце, путаясь в сплетенных ветвях деревьев и рисуя темные тени там, где еще недавно блестели его лучи. Длинный июньский день догорал.The end Написано и отредактировано: июнь 2022 Минск, Беларусь