Близко

Масатоши глубоко вздыхает, сворачивая наконец в тихий коридор, оставляя позади переполненный репортерами зал и их заданные и незаданные вопросы. На интервью его держали дольше всех из команды, только тренер удостоился большего внимания, и удостоился бы Мэй, если бы решил остаться с прессой. Хорошо, что он не стал этого делать. Получасовой разговор с журналистами выцедил из Масатоши те крохи сил, которые чудом остались после поражения. Сказать, что теперь он чувствовал себя опустошенным, — ничего не сказать. Ему хочется лечь в спокойное, темное место, накрыться с головой одеялом и просто уснуть, чтобы хоть какое-то время не осознавать, что это конец и они проиграли. Масатоши дает себе пару секунд, прежде чем открыть дверь раздевалки и безмолвно кивнуть парням, поднявшим на него головы. Внутри стоит мертвая тишина, не звучит ни конструктивного обсуждения матча, ни бессмысленных шуток; ощущение такое, будто каждый зациклен на себе и гоняет в мыслях по кругу все микроскопические ошибки, которые мог бы не допустить. Масатоши и сам занят тем же. А как еще, если им не хватило всего нескольких очков… Оказаться на горке Кошиэна в решающем матче уже было большим достижением, но как не думать о том, что до титула оставалось всего ничего? Единственный отбитый мяч, и последнее лето старшей школы могло закончиться не тягостным молчанием после четырех с половиной часов напряженного противостояния, а огромной радостью и удовлетворением от проделанной работы. Стоило лишь протянуть руку, схватить шанс за хвост и крепко держать в кулаке, чтобы не вырвался. — Где Мэй? — скупо спрашивает Масатоши, и Карлос так же скупо отвечает, что уже ушел. Масатоши надеется, что того не придется разыскивать по всему стадиону, потому что это меньшее, чем он хотел бы сейчас заниматься. Проделывать путь до школьного автобуса мимо групп поклонников, значилось в том воображаемом списке на предпоследнем месте, но остаться в мрачной раздевалке до завтрашнего дня ему никто бы не разрешил. В коридорах и за пределами стадиона команду Инаширо то и дело встречают люди, которые аплодируют и кричат слова поддержки. Масатоши старается держаться вежливо и уверенно, благодарно кивает всем им. Он капитан, и не имеет права лить слезы или грубить, даже если его разочарование так же велико, как и разочарование остальных. Радует только то, что место во главе нестройной колонны игроков обеспечивает ему право первым войти в безопасное и прохладное прикрытие автобуса. Светлая макушка Мэя сразу бросается в глаза, и с плеч Масатоши спадает маленький камушек — он не сбежал в неизвестном направлении, не доставил лишних проблем. Масатоши идет мимо рядов сидений, надеясь устроиться в самом конце автобуса, так, чтобы вокруг было поменьше народа, чтобы наконец остаться одному и выдохнуть, но, сравнявшись Мэем, почему-то медлит. Тот не поднимает взгляда от стиснутых на коленях кулаков, поглощенный своими мыслями. — Маса-сан, — идущий следом Ширакава врезается в спину, подталкиваемый другими парнями, и Масатоши хватает доли секунды, чтобы принять решение и сесть рядом. Ему хочется одиночества, но и пройти мимо он не смог. Не захотел. Мэй дерганно поворачивается к нему, смотрит опухшими, покрасневшими глазами и отворачивается, никак не прокомментировав появление Масатоши. Автобус медленно наполняется игроками, тренер и заместитель проверяют имена по списку, шуршат бумагами, разбираются с маршрутом обратной дороги. По ощущениям, на то, чтобы покинуть стоянку стадиона, уходит не меньше получаса, а вот на то, чтобы выехать на шоссе за пределами города — пара минут. Масатоши растерянно смаргивает, когда за окном с шумом проезжает грузовик, и возвращается из прострации в действительность. Атмосфера в автобусе такая же, как в раздевалке — гнетущая и безмолвная. Мэй на соседнем кресле все в той же позе — сидит склонив голову, держа крепко сжатые кулаки на коленях. Масатоши не собирается ему ничего говорить. Что тут скажешь? Ему и самому горько, он тоже зол, потому что совершенно ничего не смог изменить, а ведь он капитан и клинап — это его прямая обязанность, выводить команду из сложных ситуаций и переламывать ход игры. Он не справился, хоть и старался изо всех сил. Какая теперь разница от стараний, если в итоге они проиграли? Кулаки Мэя на мгновение расслабляются, но тут же сжимаются снова так, что белеют костяшки. Масатоши смотрит на них не моргая секунду, другую, а потом тянется, чтобы положить сверху ладонь. Мэй вздрагивает от неожиданности, шумно выдыхает, но все равно не поднимает глаз, и теперь Масатоши может чувствовать, с какой силой стиснуты его кулаки. Дурак. Незачем перегружать руку. После такого матча связкам нужен покой и отдых, а не статичное напряжение. Масатоши гладит большим пальцем горячую кожу, и Мэй словно слышит чужие мысли, его ладони обмякают, он ссутуливается сильнее прежнего, втягивает голову в плечи и сжимает руку Масатоши между своих, обхватывает ее, будто она может вытащить его из проигрыша и всех тех ужасных чувств, которые тянутся за ним. Масатоши становится тесно и больно в груди. Он тяжело сглатывает, берет Мэя за руку, потому что ему это тоже нужно. Даже не так… Он переплетает их пальцы, скрепляя в замок, стараясь через прикосновение выразить все, что не может сказать словами, и даже кладет вторую руку поверх, чтобы сказать больше. Чтобы Мэй точно понял. И тогда тот поднимает взгляд, и у Масатоши образуется комок в горле, мешающий нормально дышать. За прошедшие полтора года, Масатоши редко вспоминал, что на самом деле Мэй младше его самого почти на два года, потому что тот был заносчивым и самоуверенным, всегда знал, что делать, или по крайней мере делал вид, что знает. Мэй вел себя требовательно, как ребенок, громко, как ребенок, но никогда не беспомощно, как ребенок, а сейчас он выглядит именно таким. Маленьким, разочарованным и потерянным. Ему ведь всего шестнадцать. Масатоши смотрит в голубые глаза, кажущиеся особенно яркими из-за покрасневших белков, и совсем теряется, когда на них начинают наворачиваться слезы. Уголки губ Мэя ползут вниз, он кривится, сопротивляясь слезам, но ничего у него не получается. Масатоши чувствует, что еще немного и его глаза намокнут тоже, хотя он обещал себе, что не будет… не будет… Он судорожно вздыхает и поднимает подлокотник, чтобы притянуть Мэя к себе и обнять, пока не стало слишком поздно и они не расклеились оба. Мэй с готовностью подается навстречу, утыкается лицом в шею, будто хочет спрятаться от всего мира. Масатоши не отстает, зажмуривается и зарывается носом в светлые волосы на виске, стискивает спину обеими руками, крепко прижимая к себе, наплевав, насколько это неудобно и что могут подумать остальные. — Я хотел выиграть, Маса-сан… — сдавленно шепчет ему Мэй. — Я знаю. — Хотел выиграть с тобой… — Я тоже. — Мне так жаль. Я так хотел сегодня выиграть, — едва слышный голос совсем пропадает, и Мэй всхлипывает, начиная дрожать всем телом. Это уже не слезы злости, которые он не мог сдержать на поле, после проигрыша. Это слезы обиды, горькие и бессильные. Масатоши тоже очень жаль. Внутри все сжимается от разочарования, нахлынувшего с новой силой, близости Мэя, того, насколько тот расстроен, того, какими горячими ощущаются его слезы, от которых намокает форма на плече. Рядом с ними, через проход, никто не сидит, высокие спинки надежно закрывают их от соседей спереди и сзади, да и вряд ли кто-то стал бы пялиться сейчас — обняться после такого поражения было больше нормальным, чем ненормальным. Но Масатоши все равно пытается прикрыть Мэя собой, чтобы спрятать его и свои эмоции от других. Они через многое прошли за то время, пока играли вместе, и между ними случилась куча вещей, о которых совсем не надо знать остальным. — Я хотел, чтобы наша последняя игра была победной, — сквозь слезы выдавливает Мэй, и Масатоши разбирает его слова, только потому, что думает о том же самом. Этот Кошиэн — их последний. Они больше не выйдут вместе как бэттери, и Масатоши не хочет думать, насколько больно становится от этой мысли. — Мы были в финале, — он все же шепчет пустое утешение Мэю на ухо. — Ты привел нас туда. Без тебя мы бы не дошли. Масатоши бы точно не дошел, но сказать вслух и об этом ему не хватает воли, поэтому вместо признаний, он коротко прижимается губами к волосам Мэя, потом опускается ниже и прижимается к мочке уха, углу челюсти. Если бы они были наедине, он бы поцеловал его в губы, медленно и вдумчиво, но делать это в автобусе, среди двадцати человек — плохая идея. Только Мэй почему-то так не считает. Он отстраняется и быстро мажет губами по губам Масатоши. Сердце пропускает удар, Масатоши каменеет, но Мэй воспринимает ступор как зеленый свет — он тянет за ворот джерси, заставляя наклониться, прикрывает глаза и целует крепче. Без языка, целомудренно, но это все еще поцелуй посреди автобуса, полного сокомандников. Масатоши отдергивается, но ничего не говорит, потому что не может отыскать в себе даже намека на раздражение или недовольство. Внутри глухая пустота и печаль; штиль в серых тонах. Облизнувшись, он чувствует соль на губах, затем смотрит на мокрые, раздраженные щеки Мэя, потемневшие от слез ресницы, больной взгляд, и машинально отводит с его лба налипшие пряди, но мысленно тут же бьет себя по рукам — не здесь, не сейчас. И то же самое повторяет Мэю одними губами. На удивление тот отступает не споря. Они молча рассаживаются по местам, Масатоши оглядывается, надеясь, что никто не видел их поцелуев, и уже собирается опустить подлокотник обратно между креслами, но Мэй останавливает. — Подожди, — тихо просит он и придвигается, чтобы прижаться к боку и положить голову на плечо. — Давай посидим так немного, Маса-сан. Пожалуйста. Разве Масатоши может ему отказать? — Ненавижу, что мы проиграли, — добавляет Мэй и касается самыми кончиками пальцев ладони Масатоши, лежащей на бедре. Тот легко перехватывает его руку и сжимает в своей. Потому что нуждается в этом не меньше.