Осколки моей судьбы

Я в тот самый вечер улыбался, и мой повелитель улыбался тоже, и под моим кафтаном внутри груди хрустальные осколки сердца, разбросанные всюду, вновь собрались, и я, наконец, смог дышать. Что-то в повелителе сегодня было не так, словно я сказал нечто, способное его задеть, но разве было это? В его чарующих голубых глазах каждый день горит огонь, невероятное по масштабам своим пламя, и мне хватало лишь крохотной искры, которую метнет повелитель в мою сторону привычно утром, и я погибаю, но не ясно — сгораю я в огне, рвущемся на волю прямиком из султанской души, или же, совершенно наоборот, потухаю, практически как старая свеча, измучив себя мыслями о любви? О греховной любви, больше походившей на грязные фантазии, связанные с повелителем. Покои по-привычному знакомо встречали меня запахом залежавшейся бумаги — документы, которые вот уже несколько месяцев скапливаются на краю рабочего стола, образуя собой небрежную стопку, и кровать здесь по-привычному осторожно, застелена слугами, с дополнением в виде подогнутого края одеяла, как я и предпочитаю, будто только что, хоть и прошло уже несколько суток с последней ночи, которую я провел здесь, в Топкапы, и «Божественная комедия» все так же лежала на тумбе подле кровати — все было так, как обычно. Но не повелитель. От султана меня отделяла одна лишь стена, годами ранее, когда по приезде в Стамбул меня мучили кошмарные сны и бессонные ночи, я мог проводить по несколько часов в одном положении, прислушиваясь к дыханию за стеной — Султан Сулейман, несколько недель назад вошедший на трон, спит, так почему же не могу я? Потому что все ещё слушаю ритмичные вдохи и выдохи, боясь, что они резко смолкнут? Потому что последние счастливые воспоминания о Парге все еще просачиваются ко мне во сны, растревоживая старые раны, не успевшие еще покрыться даже корочкой? «Любовь движет Солнце и другие звезды. Любовь побуждает душу к действию. Кто не любим, любя, страшнейшую испытывает муку. Вдохновляемый любовью, я говорю то, что она подсказывает мне. Всегда огонь благой любви зажжет другую, Блеснув хоть в виде рабского следа. Не действуй против божества влюблённых: какое бы ты средство ни привлёк, ты проиграешь битву, будь уверен. Я часто думал, скорбью утомленный, Что мрачен я не по своей вине. Себя жалел, пылая как в огне; Твердил: «Так не страдал еще влюбленный!» Достойны вы сокровища любого — Столь чисто голос ваш всегда звучал, Но кто в проводники неверность взял, Сокровища не сыщет никакого. Лишь мертвая любовь в аду жива!» Улыбаюсь словам Данте Алигьери, пальцем водя неосознанно по страницам книги, еле слышно шелестя, пожелтевшей от времени, бумагой, очерчивая слово «любовь». Именно эта цитата навсегда вонзилась в мою память, потому что за ужинами, которые я проводил вместе с падишахом в его покоях, он время от времени пересказывал в пол голоса мне эти строки, чтобы проверить: все еще ли помню я? А я помню. Что вообще такое любовь? В Манисе совсем еще молодому шехзаде Сулейману часто удавалось уговорить меня на очередной поступок, за который обязательно последует жесткий выговор от его матери, но мешали ли это нам? С годами, к сожалению, чтобы мы не делали, каждый, сотворенный Аллахом, становится слабже, и я не исключение. Последние годы моя собственная память подводит меня в неподходящие моменты, но одного я не забуду точно: шехзаде Сулейман, крепко держащий мою руку в ночной мгле, в которой светом служат лишь его необычайной красоты глаза, отбивающие от себя мерцание звезд на черном небосклоне. Когда наступают трудные дни, я цепляюсь за это воспоминание, как за последнюю надежду на спасение: сшитое из темной ткани, наверняка тяжелое, одеяло, с вышитыми на нем шелком прекрасными белыми цветами — небосвод, каким описывал его шехзаде. И мои руки, извечно мерзнущие в начале осени, которые он согревает своими руками, время от времени выпуская губами горячий воздух, опаляя им, до приятного покалывания, кожу, и поцелуями. Родинка на большом пальце моей правой руки его очень забавляла, он прикасался к ней одними только губами, не оставляя после себя даже мокрого следа, лишь ощущение тепла и приятной сухости. Для меня это и есть любовь. Если бы мне когда-либо пришлось отвечать на вопрос о любви, я бы со всей искренностью рассказал о той ночи, о той самой ночи, когда моя душа просочилась сквозь кафтан, беззвучно покружила над головой шехзаде и упала ему на плечи, повиснув, словно дорогой мех. Резкий и громкий удар за стеной заставил меня вздрогнуть и раскрыть глаза, глубоко втягивая воздух. Снова я не заметил, как уснул с книгой в руках, а разбудили меня, вероятно, хлопнувшие двери, ведущие на султанский балкон, с которого видно практически всю столицу империи и море, темное, почти всегда спокойное, море, скрывающееся в тумане на горизонте. День завтра не из простых, поэтому стоит отложить книгу и уснуть. Я люблю покои, расположенные в Топкапы, здесь я провел большую часть своей жизни и, надеюсь, проведу её остаток. Здесь я умирал сотни, тысячи раз, стараясь не вслушиваться в скрип матраса за стеной, стараясь не думать о том, что султан, мой султан, предпочел объятия юной наложницы очередному нашему ужину. Но именно здесь я и восставал из мертвых, беседуя с повелителем до позднего часа ни о чем. И я засыпаю, засыпаю и вижу сон про своих прекрасных детей в объятиях Хатидже-султан, будто они зовут меня за собой, стоя на противоположном берегу мелководного ручья, но голоса их такие тихие, что мне приходится не дышать совсем, чтобы расслышать хотя бы один звук. Осман — мой дорогой сын — машет руками, привлекая, очевидно, мое внимание, но отдаляется ежесекундно, и я стараюсь, стараюсь дотянуться до него, а, как только тяну руку навстречу и ступаю шаг, мои ноги захлестывает и обжигает холодом, ткань штанов мокнет, сразу же прилипая к коже. Было ощущение, будто на меня надели железные сапоги, в каких я всегда выхожу на поле брани, но тяжелее, в несколько сотен раз тяжелее, и я падаю на колени в воду, отплёвываюсь от брызг, а когда поднимаю голову, не вижу уже никого, только белый туман, окруживший меня, словно многотысячная армия врагов, и водная гладь, не колыхнувшаяся даже тогда, когда я упал на колени, не движимая, словно давным-давно застывший лед. Я стараюсь подняться, но силы тут же покидают меня, все тело отказывается держаться и я падаю на руки, стою на четвереньках в ледяной воде, окруженный призрачным туманом, и зову на помощь, срываясь на слезы, и криком, кажется, продирая горло до крови и плоти, чувствуя металлический привкус даже на языке, но меня все равно никто не слышит. А потом я просыпаюсь. Два человека, целиком облаченные в черные одеяния, держат меня. Голова разрывается от многочисленных вопросов, начиная логичным, кто они, собственно, такие? Третий намного сильнее двух предыдущих, он пытается удержать меня за ноги, но я тут же попадаю ему в челюсть. Боль, взорвавшаяся, словно, только что вылетевшая, искра, ударила в лодыжку, вероятно, вывих, но все прошло моментально, как только у четвертого человека в руках я увидел верёвку. Рукав моей спальной рубашки выскользнул из злодейских рук, и я с усилием дернулся, высвобождаясь, сразу поднимаясь и вскакивая. Двери в покои закрыты, значит, просто так сбежать не получится. Следующий удар, как только я ступил на ковер, пришелся в живот, и я успел только выдохнуть и зажмурить глаза: то ли от яркого оранжевого пламени камина, которое ослепило меня в то мгновенье, то ли от того, что голова пошла кругом. Один из мужчин схватил меня за плечи, выпрямляя силой, и я, несмотря на боль, скрутившую пах, смог извернуться, ударив его куда-то в лицо, от чего он шатнулся в сторону. Ноющая лодыжка подвела, теперь пошатнулся я, рефлекторно закрывая глаза, и тут же почувствовал крепкие руки, подхватившие меня, где-то в области предплечья. Я еще даже успел подумать, что, наверное, останутся синяки. И тут я понимаю. Болящий живот крепко сжимает в своих руках один из палачей, остальные стараются остановить меня, но я сопротивляюсь, истошно кричу, в надежде, что меня услышит хотя бы стража, смотрю на убийц, стараясь впечатать им в память свой портрет, чтобы являться в самых худших кошмарах. Тут же я чувствую, как меня тянет назад… и вдруг тот самый момент, когда вспоминается одеяло с белыми цветами, когда вспоминается горячий поцелуй на руке, абсолютно ничего не значащий для шехзаде, но чертовски важный для меня. Я помню, как глаза начало жечь, помню, как прокусил губу, стараясь сдерживать слезы, уже текшие горячим ручьем по щекам, противно затекая в уши, ведь в детстве мама всегда говорила, что сильным мальчикам плакать негоже. Помню, как сжал в кулаке чей-то кафтан из жесткой ткани, представляя, что сжимаю кафтан повелителя, потому что умирать рядом с султаном легче, потому что, если мою душу исказит боль, если слезы будут неконтролируемо течь, а я буду прятаться в своих покоях, надеясь, что никому не придет в голову навестить меня именно в минуту слабости, я знаю, он всегда поддержит и по-дружески погладит по плечу, а потом заглянет глубоко в глаза, улыбнется одним лишь взглядом, и все станет хорошо, и умирать будет не страшно. Громкий удар оглушил, в ушах засвистело, показалось, что даже сердце от такого резкого звука остановилось и почти выпрыгнуло, лишь бы только перестать мучаться. Под штаны забралась струя холодного, свежего воздуха, не ясно откуда взявшегося, и я упал на пол. Когда затылок пробило жгучей болью, я смог вдохнуть. Правая рука все еще сжата до такой степени, что в ладонь врезаются ногти, и воздуха не хватало, сколько бы я не пытался откашляться, продолжая неестественно хрипеть. Руки сами собой старались отмахнуться от кого-то незримого, кто мог затаиться за спиной, потому что казалось, что это не просто заказное убийство, а самая настоящая пытка, казалось, будто меня снова схватят и все начнется по новой. Я держался за чертов, стреляющий в глаза звездами, затылок, свободной рукой отталкиваясь от пола, еле-еле двигаясь, отползая по ковру в другую сторону. Верёвка на моей шее уже ослабла, но паника, охватившая сердце и разум, старалась удушить в разы сильнее. Мое плечо сжала чья-то, в этот раз уже теплая, рука, от чего я машинально дернулся, сжал чужое запястье и, раскрыв глаза, будто окаменел, недостаточно, чтобы потерять сознание и недостаточно, чтобы сопротивляться: перед моим лицом лицо повелителя. Словно стеклянные глаза, самые прекрасные голубые глаза, цвета неба в ясный день, скрытые за завесой из прозрачных слез, встревоженный взгляд, бегающий по моему лицу и шее, и мокрые дорожки от слез, исчезающие где-то в густой бороде. Его губы опустились на мой лоб, впервые в жизни султан целует меня в лоб, потом он снова посмотрел мне в глаза, но теперь с облегчением, со светлым облегчением и чем-то еще, чем-то, чего в его взгляде я еще никогда не видел, чем-то, что не давало его глазам светиться, как прежде. Я сжимал его кафтан, отчаянно глотая воздух, словно новорожденный ребенок, я пытался задавать вопросы, но он не давал мне говорить, качал головой и целовал мои руки, так нежно, словно я не великий визирь, а наложница-фаворитка. Да, случается, что память изменяет мне, но я ни за что не позволю отобрать у меня воспоминание об отчаянном поцелуе, поцелуе с повелителем на полу в моих покоях под озорной треск, тлеющих в огне камина, дров. Никогда не забуду извинения, которыми осыпал меня повелитель, словно золотом. И я готов простить ему все на свете, даже приказ о моей казни, я бы даже простил ему свою смерть, лишь бы он смотрел на меня вот так: словно я его последняя надежда. Он держал меня на своих коленях, стирал с моего лица слезы, сам не в силах сдерживать их, и просто молчал, молчал и смотрел мне в глаза. Эта ночь до конца моих дней будет воспроизводиться в кошмарных снах, отображая худшие исходы событий, но я готов терпеть всю оставшуюся жизнь, только бы повелитель смотрел на меня так же любовно, как смотрит на меня сейчас, только бы он смотрел на меня с искренним страхом потерять. Аллах свидетель, я пройду через ад, но только в том случае, если султан будет все время держать меня за руку, если он будет рядом все время.