Чтобы снова настала весна

— Тебе когда-нибудь приходилось обманывать людей? Какой странный вопрос! Возможно, он казался Вертеру странным лишь потому, что после выстрелов космическими бластерами его система порядком повредилась и до сих пор немного барахлила. Он мог легко ответить на рабочие вопросы: «Писал ли Эсхил по-русски?», «Сколько первобытных людей посещало Институт Времени в последний месяц?», про библиотеку здесь же, в Институте, — «На какой странице книги об овощах и фруктах написано о мангодыне?» А Алисин вопрос требовал человеческой морали, которой старался, но не мог полностью придерживаться биоробот. Даже биоробот-романтик. А может, дело было в том, что вопрос об обмане задала честная, светлая Алиса, а это всё равно что шахматист спросит, можно ли как-то два раза походить белыми или можно ли ходить королём, как королевой. Вертер, легко улыбнувшись, вспомнил, как ответил своему другу Коле: «Олух царя небесного! Ты в две тысячи восемьдесят четвёртом году». Разве он скрыл от мальчика, с которым тогда ещё не познакомился, что тот находится в будущем, точнее, в настоящем, которое для него будущее? Нет. Значит, он не врал. — Нет, — коротко ответил Вертер, склонившись над бумагами. — А я вот обманула, — произнесла Алиса с... горечью. Да, с горечью. Вертер улыбнулся второй раз. Теперь — возвращающейся способностью распознавать эмоции и чувства людей. — Кого? Алиса повела головой в сторону тёмного прохода между комнатой Вертера и длинным коридором. В больших детских глазах отражалось много взрослого и серьёзного, а ещё отражались вина и внутренняя борьба. — Всех. Всех, понимаешь? Своих одноклассников. Своих друзей! — Зачем? — насколько позволяло разработанное учёными и собранное механиками лицо, нахмурился Вертер. — Мои друзья попросили меня соврать и обязательно льстить. Я и соврала. С три короба соврала. И льстила. Я обманула даже самых-самых близких своих друзей! — Зачем? — вновь хмурясь, повторил Вертер. Ему было непонятно, как можно обмануть человека, даже если он сам попросит, даже (и тем более) если попросит не один человек. — А если тебя попросят прыгнуть в самосвал или съесть зимой на улице рожок сливочного мороженого? — Хотела как лучше. Хотела дать надежду... Я не сказала Юле, что она уедет за границу, в США. У нас всегда была холодная война, начавшаяся с «железного занавеса». При словах о железном занавесе Вертер ясно увидел, что говорит их не малышка, а девочка-подросток, набирающаяся опыта, знающая не только о своём светлом детстве, но и о тягостях, напряжении, проблемах мира, которые им, жителям конца двадцать первого века (биороботам тоже), удалось преодолеть. И сидела она перед ним в сером костюме с длинными рукавами и длинными штанинами, а не в красном девчачьем платье с белой тесьмой. Всё ещё та и в то же время другая Алиса. — Юля могла посчитать себя предательницей Родины и не любить себя ни в Советском союзе, ни в России, ни в США. Но она выросла, хорошо относясь ко всем странам, к себе и своей семье, и стала счастливым организатором концертов классической музыки. Боря — историк-востоковед. Он не знаменитый художник. Но если бы я сказала, что он никогда не будет художником, он бы и не рисовал ради души, ради счастья и удовольствия. Коля Садовский — водитель такси. Кто-то скажет: всего лишь. Но если человек помогает другим людям добраться до дома, до работы, а может, к ЗАГСУ и вокзалу, к близким и родным, это замечательно. Я сказала, что он станет знаменитым писателем и сказочником. Он не написал ни одной известной книги, но я верю, что вдохновение не раз приходило к нему, когда он ехал по солнечному Садовому кольцу, когда лучи блестели, встречая его автомобильчик на улице Мира. Мила не стала детским врачом. Что ж, это утрата для медицины. Но она прекрасная домохозяйка. Катя не выиграла Уимблдонский турнир в Англии. Коля Сулима — не изобретатель машины времени. Но я верю, что он и другие ребята будто заново изобрели надежду и счастье. Год за годом, своим ходом, они двигались в не райские края, наконец ставшие прекрасными. Я сказала, что строителем будет Коля. Но знала, что на самом деле им стал Фима. Быть строителем — не хуже, чем быть инженером. Очень даже хорошо! А Коля Герасимов... Алиса пустила слезу, вспомнив о Колиной гибели. Дедушка Павел называл Колю своим юным другом, не зная, что Коля останется юным навсегда. Вертер отвлёкся от бумаг и медленной, пока ещё не полностью восстановленной, шаркающей походкой подошёл к Алисе и опустил руку на её плечо. Алиса поёжилась. Холод железа, не самый, однако, ледяной благодаря тёплым проводам и нитям, заменяющим неживому организму вены и капилляры, был ничем по сравнению с холодом души. С той точкой лжи, когда ты стираешь грань между чёрным и белым, когда ты делаешь что-то плохое, например, врёшь, находя оправдания, например, что ложь была во благо. Когда электронная рука Вертера согрела не плечо, но сердце Алисы, Алиса позволила себе улыбку. — А всё-таки я сказала правду. В будущем не станет обыкновенных людей. На Земле будет жить пять миллиардов исключительных, знаменитых, одарённых людей. О чём в подвале старого дома в апреле тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года узнали ученики шестого В класса. Это правда, которую хочется и надо говорить, когда считаешь, что лучше соврать. Правда, которой мы живём и будем жить. Я только забыла сказать, что все они будут счастливыми и любящими. Без любви и счастья исключительность, одарённость и известность мало чего стоят. Вертер был рад, что Алисе стало легче. Он вернулся к своим бумагам. На столе у него лежало много карт. Больших империй. Островов и полуостровов, словно отрезанных, перерезанных, вновь пришитых, раскромсанных и собранных разными странами. Развалившихся и соединившихся так же или по-новому союзов. За каждым городом, вовлечённым в многолетние игры по-другому называющихся царей, стояли боль, страдания, смерти, ложь (да, ложь) и бесконечная ненависть. Под картами лежали почищенные диски, дискеты, флешки. Вертер, не следуя ничьему указанию, удалил всё, что на них находилось. Это была его маленькая ложь. Ложь во спасение. Вертер не хотел, чтобы кто-то когда-то, просматривая страшные кадры, узнал, какую ненависть испытывали друг к другу люди, жившие в расшатанных, умирающих странах. Мужчины били и унижали женщин. Женщины считали, что все мужчины плохие и мстили, как плохим, хорошим ребятам. Люди решали за людей, кому с кем быть, кого любить, тем самым вычёркивая какую бы то ни было любовь из своих и чужих сердец; этот недостаток отчасти был в Советском союзе, и на него обратили внимание. К сожалению, обратили внимание гораздо позже, когда Союз был давно развален и его собирались восстановить. Люди, которые были «неправильными», любили не тех, кого надо, жили не там, где полагалось, родились слишком маленькими или слишком большими, родились белыми, а чёрными, чёрными, а не белыми, пытались вернуть себе уважение и право на жизнь самыми странными способами. Они обматывались флагами, или раздевались, или одевались в вульгарную одежду, делали дикий макияж, обмазывались кровью, краской и всякой дрянью. Озверевшие ненавистники после всего этого не только не стали никого уважать, но и убедились, что правы в своей ненависти. Вертер не хотел, чтобы всё это оставалось в памяти жителей Советского союза две тысячи восемьдесят четвёртого года. Мир встал на колени. Год за годом. Своим годом. Всё разрушенное было отстроено. Всё больное залечено. Пелена диктатуры, как сломанная деталь, — заменена настоящим счастьем. Сотни, тысячи законов пересмотрены, мнения всех простых людей учитаны. Горделивость и страх спрятаны в чёрный ящик вроде того, что был на программе «Что? Где? Когда?», в которой участвовала Юля Грибкова. А там, за длинным коридором с круглыми лампами на стенах, вне Института Времени, вне самого Времени, в вышине неба ласково сияло солнце. Была весна.