Солнечность

В недрах государственного университета издавна даже на самые каверзные вопросы находилось не менее десятка ответов... – Соизвольте объяснить, откуда у Пушкина усы? – преподаватель русского языка и литературы, чьё имя и отчество давно стёрлись из памяти большинства студентов как слишком объёмная и ненужная информация, поднял на группу взгляд, полный смирения и спокойствия. – Ладно бы хоть постарались. Но маркером... На скорую руку... – Он просто побриться забыл, – предпололожил кто-то с галёрки. – А может, накладные? – возразили со стороны окна. – Нет, это мода. У Гоголя фишку подцепил. – Так у Гоголя свои, натуральные. А здесь – фальшивка. – Всё равно. Стильно, модно, молодёжно, так сказать. – Просто усики – пропуск в... – Мы знаем, Миша, мы знаем... Предмет спора – раскрашенный портрет Александра Сергеевича – с отрешённо-усталым видом взирал поверх студенческих голов. – А я думаю, что это от Каховского. У него усы заразные, – вдруг продекламировал энергичный русый паренёк с передней парты, лучезарно улыбаясь. – Кондратий, мать твою, Фёдорович! – отозвался с соседнего ряда темноволосый студент и швырнул в обидчика смятый лист с формулами. – Если это собрание вы, господа, снова сорвёте, мы посвятим пушкинским усам ещё одно... – вздохнул преподаватель и опустил глаза, бессмысленно вперившись в журнал. – Товарищ педагог, а давайте мы просто домой пойдём! Ты согласен, Петрушенька? – С тобой – ни за что. Выскочка. – Ну и ладно. Задрот. – Иди ты... ...но то, как и почему съехались "выскочка-поэт" Кондраша Рылеев и "задрот-историк" Петя Каховский, оставалось загадкой для всех. Отношения Петра и Кондратия сложно было назвать гладкими. С самого начала первого курса историк и филолог смотрели друг на друга настороженно, издалека – по-волчьи. А потом начали сходиться ближе на почве взаимных подколов. – Смотри, как бы на тебя Иван Грозный не упал. Раздавит же, – смеялся Кондратий, пробегая мимо Петра. – Не сорви голос, тебе ещё вечером в лекционном тявкать, – огрызался Пётр, выглядывая из-за увесистой стопки исторической литературы в руках. – О, ты следишь за расписанием моих поэтических вечеров? Какая честь... – А как же не следить, когда куда ни глянь – нелепые афишки висят. – Чего же в них нелепого? – Они просто на тебя похожи. Такие же яркие и безвкусные. Выскочки. – Ну, не всем же быть задротами. – Да иди ты, – подытоживал Пётр, зачем-то догоняя Кондратия. – Сам иди, – жизнерадостно отвечал Кондратий, стараясь не сильно опережать Петра. Ко второму курсу "вражда" не утихла, но столкновения стали значительно более ёмкими. – Выскочка, – здоровался Пётр, наткнувшись на филолога в коридоре. – Задрот, – почтительно приветствовал Кондратий, чуть склонив голову. На том и расходились. На первый взгляд абсурдная идея снимать квартиру вместе возникла у филолога спонтанно, когда историк, сквозь отчаяные вопли совести, пришёл к нему с просьбой одолжить. – Мне платить за жильё завтра, а нечем. Буквально, – убито говорил Пётр, то и дело неохотно поднимая на Кондратия виноватые щенячьи глаза. – Я знаю, что у меня нет оснований нависать на тебя, ты можешь отказать, я всё пойму. Просто у нас большинство – приезжие, а ты с родителями живёшь, вот я и подумал... – Без проблем, только карту дай, — неожиданно согласился филолог, и как бы невзначай уточнил: – А ты где снимаешь? – Да тоже в центре. Пятнадцать минут ходьбы отсюда, или две остановки на метро. – Однушка? – Конечно, я бы больше не вытянул. – Как смотришь на сожителей? – Каких сожителей? – непонимающе нахмурился Пётр. – У меня нет никого... – А если будет? – продолжал допытываться Кондратий – О чём ты? – Не "о чём", а "о ком". – Всё равно не понял. – Я о себе, – вздохнул Кондратий, закатывая глаза. – Так что, возьмёшь? Я на раскладушке могу, если что. – Так ты же... С родителями вроде... – бубнил историк, ещё больше запутываясь. – К сожалению, – подтвердил филолог и передёрнул плечами. – Устал я от этого. – А-а, – протянул Пётр, с усилием изображая на лице понимание, но в подробности решил не вдаваться. – Так ты не против? – Н-нет... – Тогда вышли данные карты и свой адрес, вечером буду, спасибо! – радостно прощебетал Кондратий и, спохватившись, упорхал на давно начавшуюся пару. – Так это... тебе же... — заторможенно бормотал ошарашенный Пётр, провожая взглядом удаляющуюся лохматую голову. – Спасибо... Вечером филолог, как и обещал, был: стоял на пороге условно Петиной квартиры с двумя увесистыми сумками. Уже на следующий день, по инициативе Кондратия, за жильё платили пополам. С тех самых пор университетские разборки плавно уступили место домашним. – Вы как живёте вообще? – недоуменно спрашивал Женя Оболенский с юридического, подсаживаясь к Петру в буфете с целым пакетом разномастных пирожков. – Вы же полярные, как медведи. Или ещё хуже. Историк лишь пожимал плечами, косясь на растрепавшуюся золотистую макушку филолога за соседним столиком. Пётр часто сравнивал локоны Кондратия с брызгами солнца. Про себя, конечно же. А вслух... Просто не представлялось возможности. Но иногда, в моменты особо страстных перепалок, брызги превращались в жаркое пламя. – Ты совсем не понимаешь! – утверждал поэт на повышенных тонах, и тревожно пляшущие огненные язычки раскачивались в такт нервным движениям его головы. – Разве это так важно? – восклицал Пётр, распаляясь и хорохорясь в ответ, но глаза всё же отводил. Жглись язычки. Даже на расстоянии. – Для меня – да, – отвечал Кондратий, а потом внезапно утихал и тлел, гася разбушевавшиеся искры во взгляде. Вместе с ними гас и Пётр, остро ощущая разливающуюся внутри пустоту. – Прости. – Угу. Так и жили. Сейчас, в первых лучах небесного солнца, Кондратий, разметавший свою собственную солнечность по измятой подушке, олицетворял полное умиротворение. Пётр не спешил будить филолога: утренняя тишина была слишком дорога слуху. Стараясь не издавать лишних звуков, историк скользнул сонным взглядом по прикрытому одеялом силуэту, и невольно залюбовался. В который раз?.. Ответить на этот вопрос Пётр, при всём желании, не мог: черты Кондратия сквозили в каждом воспоминании. – У меня внимание хорошо развито, – отмахивался он от собственных непонятных мыслей, и искренне верил в своё простое объяснение. – Хорошо. Тогда вопрос на засыпку: где пульт? – без промедления атаковал Кондратий и самодовольно ухмылялся, любуясь замешательством на чужом лице. – Где был... – бурчал Пётр в ответ под гулкий треск рушащихся иллюзий. Навязчивое осознание упорно маячило на грани разума, и отгонять его становилось всё труднее. – Смотришь? Хрипловатый спросонья голос рассеял безмятежную тишину. Пётр часто заморгал, выныривая из себя, и сфокусировал зрение на лице филолога. Из-под пушисто-солнечных ресниц в свете небесного солнца лукаво блеснули зрачки. – Да, смотрю. Нельзя? – изогнул бровь историк. – Можно. – Тогда чего спрашиваешь? – Нельзя? – Можно. Лаконичные диалоги давно превратились в своеобразную традицию. – Чай? – Кофе. – Тогда сам готовь. – Ага. Застегнись. – Зачем? Поэт с долей удивления глянул на историка и поправил сползшую с плеча расстёгнутую рубашку. – Просто, – в очередной раз отмахнулся Пётр и поспешно отвёл глаза. – Где сахар? – В сахарнице, – хмыкнул Кондратий, и чуть заметно склонил голову набок: – Не нравится? – Сахар? Нравится. А сахарница где? – Где была. Я сейчас не про сахар. – Как не про сахар? А что в сахарнице? – Да я вообще не о том! Ты не понимаешь? – Не понимаю. Пётр поднял взгляд и столкнулся с привычным, агрессивно-пылающим. На душе отчего-то полегчало. – Ты совсем не понимаешь! – Разве это так важно? – Для меня – да. "Вот и всё, теперь погаснет", – с неясной тоской подумал Пётр, жадно ловя последние колючие искры из глубин радужек. "Вот и всё..." Только Кондратий с выводами не спешил. Напротив, подошёл ближе и, дерзко глянув снизу вверх, повторил: – Не нравится? Пётр тяжело сглотнул. – Сахар или сахарница? – Я похож на сахарницу? – Ты и на сахар-то не очень... – Тогда чего тупишь? "Специально", – хотел было ляпнуть историк, но вовремя сдержался, покосился вниз и обречённо вздохнул. – Выглядишь ты ничего, но соблюдай, пожалуйста, нормы приличия, – выдавил он и сделал шаг назад. Ага, "ничего". Именно. – Приличие? Я в своей квартире. – В нашей квартире. Нагло нарушаешь мои личные границы. – Какие уязвимые у тебя границы... – А может и уязвимые... – Ладно, – Кондратий выставил руку ладонью вперёд и впился в Петра стремительно гаснущим взглядом. – Понял, ухожу. И чай тебе тоже больше не буду предлагать. – Прости. – Угу. Пётр смотрел на уходящего в глубь кухни Кондратия, на его руки, ловко застёгивающие рубашку, и точно знал, что будет дальше: Ничего. В университете – ничего, после университета – ничего. А потом, утром, – очередная перепалка, если повезёт – до криков и дрожи в кончиках пальцев... Нет, так не покатит. – Сердишься? – тихо поинтересовался историк и робко шагнул навстречу. – Нет, – так же тихо ответил филолог и медленно поднял голову. – Уверен? – Да. – Не верю. – Не Станиславский. – Так и не претендую. – Цитируешь. Не найдясь с ответом, Пётр вперил взгляд в струйку пара, поднимавшуюся от носика чайника. – Закипел. – Спасибо. – Да, мне нравится. – Чайник? Спасибо, это не мой. – Нет, не чайник. – А что? – Теперь ты меня не понимаешь. – Так объясни. Кондратий резко развернулся и с вызовом посмотрел на Петра. "Будь, что будет", – подумал тот, и полушёпотом произнёс: – Ты. – Я. Что я? – Нравишься. Кондратий хитро прищурился и победно улыбнулся. – Я знаю. – А спрашивал тогда зачем? – Удостовериться. – Может, тебе ещё удостоверение личности продемонстрировать? На всякий, – фыркнул Пётр, ощущая одновременно облегчение и колкую обиду. – Я не мент. – Аргумент. – Цемент. – Клей "Момент". – Ты тоже. – Я тоже клей "Момент"? – Нравишься. Кондратий подался вперёд, и впервые почти за год совместного проживания сгрёб Петра в объятия. – Ты не мент, ты эмоциональная качель, – заявил историк и осторожно опустил руки на спину филолога. – Как будто ты лучше, – хмыкнул Кондратий и прильнул ближе. – Хорошо, мы качели, – подытожил Пётр, зарываясь носом в родные солнечные брызги. Так и жили.