Нет, Стефано, она не под лежанкой. Она на тумбочке рядом с твоей кроватью. Ты просто не видишь.
Хватка ослабевает, Стефано поднимает голову, скалится, задушенно смеётся и садится ровно. Как будто случайно сказал то, что крутится у него с момента, как одним утром перед глазом начали плавать мутные, темные мушки. Умереть, застрелиться, утопиться, быстрее, быстрее, запечатлеть и исчезнуть, чтобы не чувствовать себя зависимым, чтобы не сидеть на асфальте, потому что тебе не дало умереть какое-то там жалкое, тупое существо, которое и то сильнее тебя. Себастьян смотрит спокойно. А потом поднимается, садится на бортик ванной и сжимает пальцами Стефанову шею. Когда они познакомились — случилось что-то чудесное. Если бы Стефано не был психопатом — он бы сказал, что влюбился. Он нашел свое озарение, того, кто открыл ему глаза на мир. Того, кто будет его собакой. Его глупой, мерзкой собакой, которая смотрит с обожанием и ждёт его прихода. А потом он вырезал ему голосовые связки, потому что Себастьян — не собака. И никогда не был рад приходу Стефано домой. Так он сказал. Пальцы сжимают шею, глаз распахивается и Себастьян с силой давит вперёд — Стефано падает спиной на дно ванной, вода накрывает его лицо, глаз и нос. Сильные, очень сильные и жёсткие пальцы вцепляются в запястье, но никогда Стефано не мог соперничать с Себастьяном. Его душили, прижимали ко дну, с носа и рта всплывали маленькие шарики воздуха. Слепой глаз зажмурился от воды и от жара, хлынувшего в глазницу. Все успевшее остыть тело обдало кипятком. Под рукой тело выгнулось. Красиво. Себастьян почти успел забыть, каково это — когда Стефано выгибается. Сейчас он делал это спазмически: сгинал ноги, бил по ванной, и пытался скинуть руку с себя. От брызг вся рубашка Себастьяна промокла насквозь. Он положил на шею вторую руку. Сначала они и правда жили нормально. Как и с любым психопатом. Романтика, любовь, страсть, подарки и лучшая жизнь. Себастьян бы поверил, если бы не видел, как маниакально на него смотрит Стефано. Он все знал. И понимал, что лучше — не будет. Для него уже ничего не будет. Поэтому он оплачивал им кофе, и часами слушал Стефано и его рассуждения, которые с течением времени все более походили на планы о селекции человечества. Если он не соглашался — Стефано укоризненно растягивал уголки губ. И стучал пальцем по кружке. Как правило, психопатам не нравятся те, кто не разделяют их точку зрения. А нарциссам с антисоциальным расстройством личности — тем более. Но Стефано оказался другого кроя. Вместо того, чтобы найти себе другую жертву искусства, он начал клепать из Себастьяна свой идеал. Молчаливый, покорный, любящий и восхваляющий. Для него похвалой была даже ненависть, только лишь бы она ярко пылала в глазах Себастьяна. Он был готов убить кого угодно, лишь бы тот продолжал так на него смотреть, так презирать, гореть, жить. А потом из-за дурацкого сквозняка у него воспалился глазной нерв и зрение за полгода упало с показательных ста процентов до двадцати. Увы, в его случае регенеративные способности были ничтожно малы, и противостоять сгоранию сетчатки не могли. Себастьян кладет вторую руку на шею, сжимает, импульсивнее дёргается тело. Он тянет руки на себя — и Стефано резко возвращается в прежнее положение, сипит, глотает воду и не может ни вдохнуть, ни выдохнуть — дёргается от забившей нос воды, выкашливает ее из глотки и царапает руки Себастьяна до вспыхивающих на грубой коже полос. А тот… А что тот? Стефано боялся грозы, но никто не говорил об этом. Только крепко сжимал руками стол, кривил уголки губ вниз и смотрел в ноутбук. Себастьян приходил к нему, садился под рабочим столом, прижав голову к бедру, и сидел. Стефано всегда опускал руки вниз, чтобы погладить его. Вернее чтобы просто периодически сжимать волосы и греть руки под его воротником. Себастьян никогда не был рад, когда Стефано возвращался. Но вместе с тем, он терпеть не мог, когда тот уходил. Горячими руками прижимает Стефано к себе, хлопает по спине, слышит бульканье и сипение, тяжёлые вдохи режут слух. Себастьян обнимает его так крепко, как может. И трётся о щеку. А потом открывает рот. — Помнишь, — скрипучий, шершавый голос, от которого Стефано сглатывает кашель и замирает, вцепившись в плечо пальцами, — ты нанял врача, чтобы он дома удалил мне связки? Конечно, помнит. И сейчас весь сжался под руками Себастьяна, слушая его тихий, с непривычки от долгого молчания ломанный голос. А тот, даже не видя лица, знает — Стефано смотрит также, как когда только его увидел. И качает его в своих руках. Аккуратно, немного влево и потом немного вправо. — Я с ним уже был знаком. Он удалил мне гланды. Не связки. А шрам ты мне сам оставил. Доктор просто освежил, чтобы ты поверил. Знаешь, Стефано — Стефано с звуком открытой бутылки глотает и дышит через рот, — молчать столько времени почти что пытка. И духи у тебя — дерьмовые. Он бьёт ладонью по чужой спине, и берет в руки лейку, направляя ее на Стефано. От горячей воды тот снова дёргается. И Себ немного регулирует кран.Связки
2 июля 2022 г. в 18:53
Когда дверь открывается — он не радуется.
В гостиной темно, где то сверху бьёт дождь. С пола не видно, а по телу тянет сквозняк из-под двери. На ковре мелькают тени от стремительно падающих капель. Вздох.
Когда в двери слышен металлический шум ключа — он не радуется.
В квартире пахнет чем-то отдаленно напоминающим сладковатые, даже приторные духи. Стекло от склянки все ещё осталось в ворсе коврика в ванной и оно впивается в кожу. Это похоже на извращённую игру в доктора, где Доктор Айболит сначала отпиливает одним кроликам ноги, а вторым их пришивает. Так, все ладони уже перемотаны бинтами. И в них путаются осколки.
Когда в подъезде слышится тяжёлый топот — он не радуется. На лежанке холодно как ни перевернись и хочется на кровать. Но нельзя. Кожаный, даже не тканевый борт теперь давит под горло, рукам теплее под телом, а вот плечи мёрзнут. Над макушкой колышутся шторы, где-то гудит гром. Скоро пойдет дождь.
Когда в подъезде хлопает дверь — Он не радуется. Сердце замирает, за языком появляется горький привкус досады, вздох не удержать. Он ёрзает и прижимается спиной к подушке в лежанке, вздыхая и перебирая в пальцах монетку. Ее снова никто не заметил. Как и ещё пятнадцать других монет, стопочкой сложенных на рабочем столе. Они покрылись пылью, как и сам рабочий стол. К папкам на нем никто не прикасался с год. А фотокамеру он спрятал, чтобы и она не полетела в стену. Там есть красивые фотографии. Его, например.
Когда дверь открывается, слышится усталое елозинье по стене и наконец включается свет, он не радуется. Прижимает голову к бортику, сглатывает и неотрывно смотрит в проем. На полу покачивается большая несуразная тень, она скидывает что-то длинное с шеи прям на пол, следом, судя по стуку — обувь у двери. А потом: свист. Сначала не получается и воздух шершавит по губам, даже дрожит. Потом — свист хлесткий. Он встаёт на ноги.
— Себастьян — протягивает тело в проеме. Себастьян стоит напротив и смотрит пригнув голову. На него не смотрят. Хотя глаза направлены в его сторону.
— Ну, ты где стоишь?
Голос и правда дрожит, даже челюсть клацает. К груди прилипла лёгкая голубоватая рубашка, а с низа мокрого пиджака падают капли. Волосы тонкой сеткой закрывают все лицо. Даже глаз: пару прядок лежат прямо поверх глазного яблока. Стефано тянет руку вперёд. А Себастьян подходит ближе, беря его ледяную, бледную кисть с синеватыми пальцами в свою, и стягивая рукав пиджака. Потом второй. Одежда небрежно сбрасывается на пол, как будто уже не важно в каком она будет состоянии. Стефано идёт по стене, гордо, дрожа и покрывшись гусиной кожей, как несуразный задохлый кот: распушив шерсть, остро смотря на всех снизу вверх, выгнув тощую спину с буграми-позвонками, и размахивая тонкими пальчиками с коготками. Себастьян смотрел на то, как тот, шатаясь, крутит головой и оставляет мокрые отпечатки на стене и на ковре. И снова свист.
— Оставь тряпки, и иди ко мне. Я хочу в душ.
Себастьян знает, что он и сам бы разобрался где какая комната. Только боится. Это видно сразу, если у тебя есть чем смотреть. А у Стефано последний глаз воспалился уже как год. Вот и стоит, дрожит, руки ходуном ходят, а голову задрал. Пытается разглядеть остатки световых пятен среди других, черных и слепых. Себастьян отставляет обувь под стену, развешивает шарф и берет с собой пиджак. Он не боится, но чувствует досаду.
Под рукой — тело, холодное, склизкое из-за синтетической рубашки. Стефано бы никогда такое на себя не надел, будь он при ясном уме. Видно же — свихнулся, сошел с ума, разлетелись последние ласточки в его мокрой голове. Себастьян знает кто перед ним. Но тот, кого он оставляет посреди ванной, и кому убирает волосы с лица — не он. Его хозяин был не таким жалким.
Стефано всегда мечтал о существе, которое бы его понимало. Когда такому как он диагностируют нарциссические расстройство личности в юном возрасте, а антисоциальное расстройство — уже за тридцать, поневоле можно подумать, что даже медики не понимают с чем имеют дело. Поэтому безусловно хотелось кого-то такого же великого, — Себастьян стягивает с мерзлого тела рубашку, и Стефано опирается руками о раковину позади себя, стараясь унять дрожь, — но не слишком, потому что единственный, кто может быть Стоящим — это сам Стефано. Да и кто вообще может его понять? В детстве, впрочем, хотелось. Тогда в школе он впервые услышал, что никто не любит так, как собака. Глупо, правда? Как может любить что-то, что даже говорить не может?
Себастьян расстёгивает ремень, вытаскивает его из брюк и становится на колени. Ему интересно — и взгляда с лица не сводит, а Стефано будто не реагируют, когда его раздевают. Держится, терпит холод. И осколки под ногами. Это ведь он разбил бутылёк и приказал не трогать.
В юности Стефано смотрел на склизкие, синюшные шерстяные трупики с которых капала вода, и не понимал как Это — может любить. На его памяти утопленных щенков было куда больше чем живых. Дорогие сумочные шавки выглядели как оскорбление, худые, дворовые — смотрели также, как он сам. Злобно. Да и были постоянно в блохах, вырывали собственную шерсть кусками — разве это и есть друг человека?
Себастьян держит лейку в одной руке, а второй настраивает воду. Она почти горяча для него, а для стоящего рядом тела: мерзлого, но упрямо стоящего ровно и гордо — тем более. Так он и оставляет. И протягивает Стефано руку. Тот только чувствует движение рядом с собой и крутит головой. Как собачка на пружинке, стоящая под солнцем на приборной панели. Только той тепло и она хотя бы забавляет.
Разве может быть верным и любящим существо, которое даже не может оценить тебя по достоинству? Не смотреть с одинаковой и непонятной эмоцией, не просто вилять хвостом или противно лаять, а поговорить о великом, прекрасном? Даже внутренности у собаки — так себе. Склизкая шерсть вызывает рвоту.
Себастьян берет Стефано под локоть, тянет на себя и почти обнимает — берет и под второй, подводя к бортику ванной и помогая сориентироваться. В какой-то момент Стефано приходится полностью опереться на Себастьяна и он зажимается — на мгновение, пока не чувствует кипяток на исколотых ногах. Даже не шипит. И Себастьян помогает ему сесть. Белая кожа стремительно краснеет, а пальцы сжимают металлическую ручку на стенке ванной.
Когда Стефано попросили устроить фотосессию с собакой, он растерянно пожал плечами — если хотите, то можете взять ее на руки. Самая скучная фотосессия, во время которой он смотрел только на псину. Маленькая, дрожащая, со старыми слепыми глазами. Хозяйка носилась с ней, а та кусала ее за пальцы и тупо тявкала. Девушка улыбалась, сюсюкалась и подставляла щеку под мокрый шершавый язык. Стефано морщился и протягивал ей салфетку, встречая только непонимающий взгляд. Собаки выглядели для него как самый примитивный уровень сознания. По крайней мере, он предполагал, что сознание у них есть.
Постепенно тело перестает дрожать, когда Себастьян водит лейкой то вверх, то вниз.
— Набери воды, — почти что каркает Стефано, и тот послушно затыкает слив пробкой. Когда вода достигает паха — а это долгое, долгое время в одной позе, когда оба просто сидят и дрожат в душной влажной комнате, Стефано, можно сказать, расслабляется. Забирает лейку и сам водит над плечами и макушкой, лениво ероша волосы. Себастьяну нравится наблюдать за тем, как под пятнистой кожей натягиваются мышцы. Для него Стефано был похож на далматинца — без единой родинки на лице, но с целой россыпью на бедрах и спине. Когда вода достигает живота — он наконец выпрямляет ноги и немного сутулится, бесцельно водя руками по шее. Себастьян наблюдал за ним положив голову на бортик.
Одно время, когда Стефано жил в центре Милано, над его квартирой ютилась семья с собакой. Они купили хаски, живя в городе со средней летней температурой в +35, в однокомнатной квартире и с очень шумными соседями снизу. Хаски могла выть часами, дожидаясь пока вернутся ее дорогие хозяева. Тогда Стефано мечтал, чтобы эта псина сдохла.
Слышится вздох, и лейка задушенно булькает в воде. Стефано как бы невзначай ведёт пальцами по бортику, прежде чем натыкается на лицо Себастьяна. Он ведёт по челюсти, гладит и Себастьян просто поднимает голову. Горячими пальцами его фактически чухают под челюстью, за ухом и ерошат волосы на макушке. По телу проходят такие приятные мурашки. Потом Стефано снова возвращается к шее.
— Знаешь, — немного шипит он на выдохе, — я иногда даже жалею, что тебе вырезали связки.
Распаренные подушечки очерчивают неприятный бугристый шрам под кожей. Он никогда не задумывался, как проводятся такие операции, да и знать не хотел. Все, что он узнал за период жизни в Милане — за хорошую сумму собакам удаляют связки, если они сильно мешают соседям. В какой-то момент он снова увидел соседскую хаски. При виде нее она раззявила рот, глотнула воздух и захлопнула челюсть, не издав ни звука. Больше она не гавкала.
Себастьян кривит уголок губ, подаётся чуть ближе, и Стефано гладит его обеими руками. Чухает, гладит по щекам, иногда задевая глаза и нос, а потом притягивает к себе и утыкает в сгиб шеи. И сам трётся о чужую. Так глупо и омерзительно трётся о псину, с которой не может ни о чем поговорить. И которая его не понимает. И не любит.
Стефано резко затормозил, сзади в машину врезалась ещё чья-то, а он смотрел широко раскрыв глаза перед собой. Он бы проехал дальше, даже если бы зацепил человека. Но он увидел, как человек идёт с собакой. Собака — не впереди, а рядом, плотно прижавшись к ноге, в ярко жёлтом жилете, человек — с палкой. Сидит на асфальте, потому что собака дернула его назад, вырывая из-под чужих колес. Стефано сам виноват — поехал не во время. А собака, не издав ни звука, крутилась под локтем у человека. Собака поводырь. Существо, которое только что спасло кому-то жизнь, даже не понимая этого.
Стефано брезговал собаками, брезговал котами и даже рыбками. Он презирал все живое, что не было способно понять свойство прекрасного, что не было способно восхвалять его. Что просто жило и радовалось, когда слышало стук подъездной двери. Что виляло хвостом, когда слышало шаги. Что лаяло, когда в двери шерудил ключ. Что прыгало на ноги и крутилось вокруг, стоило только переступить порог. Поэтому он завел Себастьяна. И Себастьян не был рад, когда видел своего хозяина.
Рубашка у Себастьяна вся мокрая от воды, Стефано прижался к нему, держа ладонь на затылке, не давая отстраниться. Себастьяну тревожно. Стефано тоже. Он снова дрожит и мёрзнет, но не отпускает, лейка на дне ванной. Вздох.
— Если захочешь меня утопить — говорит Стефано, когда вода начинает стекать в запасной слив, в самое ухо, — тогда я хочу, чтобы ты разбил камеру. Я же знаю, что она у тебя под лежанкой.