Пирог с клубникой

      — Ну что, собрал?       У клубник в тазике по несколько десятков желтеньких крошечных глаз.       — Чего стоишь-то? Теперь ее помыть надо.       Клубники из тазика ободряюще-игриво подмигивают — «неси давай». Порко перехватывает поудобнее тяжелую посудину, проходит и водружает ее в раковину, думая: хорошо, что у клубник только глазки, ведь будь еще и рты, они бы ими наверняка что-то нашептывали. Руки нащупывают кран, открывают, пока Порко разглядывает ягоды.       — Можно было сделать с яблоками, ну или со смородиной хотя бы, — он шипит, когда кожу обжигает внезапный кипяток. — Я не особый любитель клубники, ты знаешь.       Марсель, колдующий у стола над тестом, поворачивается; на нем потрепанный фартук в пронзительно-синих завитках причудливой росписи — на манер гжели. Старый такой, протертый местами до дыр. Красивый.       — Клубники в этом году много, куда ее девать? Варенье делали, компот тоже, теперь пусть пирог будет. Жалко будет, если сгниет.       Затаившегося среди ягод клопа смывает в раковинную дырку. А затем и нескольких его дружков поменьше. Порко пожимает плечами.       — Ладно.       — Тебе понравится. Хорошо помыл? Тогда отрывай хвостики.       Марсель — настоящий лидер, потому что его слушается даже Порко. Хвостики клубники больше похожи на шапочки с идиотской ебаной челкой. Летят в мусорку, перед этим пачкают пальцы соком, если отрывать слишком усердно.       — Здесь клубники на десять пирогов хватит.       — Значит, остальное заморозим. Можно даже сделать мороженое.       Тело мокнет, пот течет по нему из-за ужасного зноя, и окна кухни как назло выходят на запад, оттуда пялится катарактный солнечный глаз, краснющий, подернутый маленьким облаком; жарко и душно, но кофту не стянуть — руки снимают клубничный скальп и становятся до мерзотного липкими-липкими.       Зачем Порко вообще надел эту плотную кофту? На улице лето.       — Муки нормально, вроде, не перегустил, — Марсель помешивает тесто, и ложка бряцает о край миски. — Давно выпечкой не занимался, забыл все. В последний раз мы с тобой вроде песочные печенья готовили, да?       — Ага. Которые еще с пятнами повидла посередине.       — Точно, я помню, что ты такие любишь. До сих пор помню. Пять лет прошло.       Пять? Неужели так много?       — Попробуй, нормально сахара?       Марсель подходит, протягивая палец, вымазанный в тесте.       Попробовать без рук — они ведь заняты. Слизать.       Уже обесхвосченная клубника в них глядит на Порко с прищуром. Будто все знает. Понимает по одному только жесту, и смотрит, сука, так выжидающе, словно ждет подтверждения, чтобы осудить или посмеяться, но рта у нее все равно нет. Ягода, которая оказалась умнее всех окружающих людей.       Пусть идет нахуй.       Порко швыряет ее в ведро с хвостиками и слизывает тесто.       У Марселя длинные пальцы, а тесто растеклось на все три фаланги — и правда, не перегустил, — нужно собрать языком каждую вязкую каплю, чтобы осталась только чистая кожа.       Подушечка, ноготь, суставы.       Сладко.       — Да, нормально.       «Ты больной», — бормочет клубника из мусорки. Похоже, нашла там рот.       Да плевать.       — Порко.       Марсель уже взрослый. У него на щеках частая рябь веснушек, а глаза — сухая земля, мшисто-крапчатая, с пестринками зелени у самой каймы; он почти такого же роста, но совсем немножечко ниже — это заметно, если сократить расстояние, подойти вплотную и подставить щеку под ладонь, чуть-чуть шершавую от муки.       Еще влажный палец оглаживает контур скулы.       — Я рад, что смог увидеть тебя снова, — тихо говорит Марсель, — Ты так вырос. Ты стал настоящим мужчиной.       Тело Порко вот-вот воспламенится, хотя лучи на него даже не падают.       Марсель — волшебное зеркало из сказок, в обычные смотреть больно — там необработанное, сырое и неказистое; а смотреть на него — это видеть себя, наконец доведенного до идеала. Не отвести взгляд.       — Как ты? — Порко приосанивается. — Я ведь всегда старался на тебя равняться.       Столько лет прошло, а ничего не поменялось.       — У тебя хорошо получается. Скоро станешь мной.       «Больные ублюдки, такие же, как вся семейка, кого еще могли воспитать мать-алкоголичка и отец, вечно пропадающий в борделях? Только поехавших пидарасов, смешивающих свою кровь».       Какая пиздливая клубника.       Кожа плавится и дышать уже очень трудно. Руки не слушаются, не тянутся к теплой кофте, которая липнет к горящему телу.       — Мне жарко, — шепчет Порко, — Помоги. Сними с меня…       Марсель только качает головой, оглаживая губы, и прикосновения ощущаются в собственных пальцах, но себя не станешь ласкать с такой нежностью — будет тот, кто совсем совершенный ты.       — Хорошо дома, да? Я здесь так давно не был. Скучал по этим уродливым малиновым занавескам. Так хорошо возвращаться домой.       Не всем мозаикам, чтобы сложиться, нужна тысяча деталей. Иногда достаточно всего двух.       — Я скучал по тебе, Порко. Ты не представляешь, как сильно.       «Если я — всего лишь стеклянный сосуд, прозрачная полая ваза, не очень удачная призма, и мир сквозь меня остается таким же, то ты — мое наполнение, оберег моей хрупкости, и я уже не смогу пошатнуться».       «Ты и правда больной».       Клубника в мусорке говорит чужим голосом, а Марсель целует Порко в губы.       Солнце моргает на миг, безротые клубники в тазике выпучивают желтые глазки.       Пусть смотрят, пусть они все видят. Нет ничего постыдного в том, чтобы обрести самого-самого себя, изначально расколотого на две части — безупречную и безобразную, потому что не все рождаются целыми.       Марсель — настоящий лидер. Настоящий мужчина. Настоящий Воин. Тот, кого Порко не хватало все эти долгие топкие годы, когда он чуть не потерял нечеткий огрызок, который называл «я».       Больше не нужно ничего доказывать, не надо разбиваться в кровь, куда-то бежать и глодать себя.       Так хорошо возвращаться домой.       Порко выныривает из взрослого поцелуя, зарываясь пальцами в мягкие волосы на затылке Марселя, придерживая, прижимая к себе, глотая ртом раскаленный воздух.       Родное лицо, родные зрачки в обрамлении светлой сосновой коры, родные веснушки — застывшая камедь; остаток вечера есть для того, чтобы их целовать, залпом глотать смолу, а не обдирать ебаную глазастую клубнику.       «Если я люблю тебя, значит, люблю и себя тоже».       В этом нет ничего неправильного. Больше не нужно бояться.       — Получается, тесто готово, — жарко выдыхает Марсель, — Жду твою клубнику. Времени мало.       — Почему? Снова на Парадиз собрался, что ли? Я тебя не отпущу. Больше не отпущу.       Марсель снова качает головой.       — Нет, я буду с тобой. Я всегда буду рядом с тобой. Режь клубнику на дольки.       Откуда-то вырастает алюминиевая кастрюля, в руках серебрится нож, и даже когда Порко разрезает ягоды, они смотрят на него не так безумно, как на их с Марселем поцелуй.       В этих стенах, запятнанных солнечными зайчиками, рождается собственная целостность.       «Это отвратительно. Он тебя совращает. Почему ты поддаешься?».       — Мне уже все равно, что Бронированный достался Брауну. — говорит Порко, пачкая руки клубничным соком, — Уже как-то плевать. Главное, что ты вернулся. У тебя есть Челюсти, а у меня — ты.       — Ты разве больше не хочешь титана?       — Я хочу быть с тобой. Мне этого достаточно.       Руки Марселя обвивают торс сзади, гладят бока, и это так взросло и смело, что кухня начинает гореть вместе с телом.       — Я и так с тобой.       — Раньше я думал, что смогу стать счастливым только если получу титана. Смогу ощутить себя важным и ценным. Но когда ты отправился на миссию… Короче. Блять, — клубника выскальзывает в раковину, выпячивая раскуроченное пузо. — Я боялся, что ты не вернешься. Я больше ни о чем не мог думать. Нахуй титана, красную повязку тоже. Есть ты. Больше ничего не нужно.       Запястья начинает ломить. Руки Марселя на торсе исчезают, забирают нож.       — Нет, не так, ты кромсаешь. Некрасиво будет. Давай я.       Он режет клубники аккуратно, со скрупулезностью хирурга, но быстро и легко, почти не вымазываясь в соке, все так же прижимаясь к спине.       Порко смотрит в окно и чувствует, что задыхается.       — Больно. Почему так больно? И жарко до охуения, почему такое знойное лето? Почему я не помню, как мы делали компот и варенье?       Марсель усмехается ему в шею.       — Про пирог точно не забудешь. Нереальный получится, вкусный. Потерпи немного, пара ягод осталось, а из остального сделаем пюре, хочешь?       Ломит конечности, что-то невидимое калит кожу, и Порко закрывает глаза от боли.       — Мне никогда ни с кем… Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой.       «Вы оба безнадежны».       — Только давай выйдем на улицу? Мне нечем дышать. Там прохладнее.       Горит, все горит, веки привариваются к глазным яблокам. Разрезанные клубники упруго прыгают в кастрюлю одна за другой, глухо бьются о стенки, зато звонко падает нож, а Марсель прижимается ближе, запускает руки под кофту.       Холодные липкие ладони размазывают клубнику по животу. Полосится прохладой густой жар.       «Ты безнадежный. Нет-нет, я — целый».       — Марсель, — хрипит Порко, — Мне кажется, что я горю заживо.       Он открывает глаза и видит, что чужие предплечья окрашены красным, слишком плотным для клубничного сока, вязко отпечатывающимся на коже.       — Твои руки. Что с твоими руками? Они красные.       — Да. Твои теперь тоже.       Порко только сейчас замечает, что он прав; что собственные руки тоже по локоть вымараны сплошным красным. Клубника хохочет из мусорки.       — Что это? Это не от клубники, но откуда, от чего, что это, Марсель?       Жидкость стекает с рук в раковину, в тазик с остальными еще целыми ягодами.       Порко смотрит на алюминиевую кастрюлю.       Алюминиевая кастрюля смотрит в ответ пустым отражением.       Руки Марселя сжимаются крепче, стискиваются железной хваткой, когда Порко дергается, не дают ему вырваться, метнуться в открытое пламя, которым догорают остатки кухни.       — Блять, да что… Что происходит, какого?!...       — Нет, нет, Порко, не надо, — тараторит Марсель севшим вдруг голосом, — Не надо, побудь со мной еще немного, не уходи, я так ждал тебя, я так тебя…       «Нет, это же я тебя ждал».       — Отпусти, мне больно, я не могу дышать, Марсель, что со мной?!       Чем ближе подбирается огонь, тем громче смеется клубника и сильнее сжимаются руки старшего брата. Сквозь горящие гребни можно увидеть жалость в большом солнечном глазе.       — Все хорошо, это пройдет. Не бойся. Ничего не бойся, Порко. Мы не успели. Мы совсем ничего не успели.       «Это будет вашим наказанием».       Заткнись, заткнись!       Когда малиновые занавески ссыпаются на пол пеплом, а пламя касается ног, срабатывает инстинкт прижаться в ответ, потому что больше ничего не остается.       «Жили как один и сдохнете как один», — все пиздит клубника из обугленной мусорки, — «Разделили жизнь — разделите ту же смерть».       — Все будет нормально. Просто закрой глаза. Сильно больно? Пройдет, все пройдет. Так и должно быть.       Дым вьется у потолка и забивает легкие. Говорить уже не получается. Объятия Марселя тяжелые и влажные.       — Ну же, закрой. Вот так. Ты справишься. Я буду рядом с тобой до самого конца.       «Нет, ты не справишься, облажаешься снова».       Голос у клубники очень знакомый. Она украла его, потому что даже наличие рта — не обязательно наличие голосовых связок.       — Обязательно попробуй пирог с клубникой, правда вкусный, только… Мне жаль, прости, мне очень жаль, потерпи немного…       «За что ты извиняешься? Я не жалею, что погибну цельным».       Рдяная тьма в глазах взрывается несколько раз. Больше не больно.       Жар остается, но уже не обжигает, и Марсель так близко, так рядом — как часть тела, защита и опора; и в его объятиях, обволакивающих будто со всех сторон, так безопасно, что пробуждается первобытное ощущение материнской утробы, где нет ничего, кроме умиротворения и густого родного тепла.       Так хорошо возвращаться домой.       «Если это — смерть, то я не жалею, что умер».              Когда Порко открывает глаза, дым становится сплошь белесым. Кухня выгорела до темного и сырого, подземного.       Плотный покров позади исчезает, внутрь вторгается воздух.       Чего-то не хватает. Снова больно.       Руки вязнут в огромной красной толще, вымазаны липкой титаньей сукровицей.       — Вы как, нормально?       В клубах белого пара очерчивается такая же белая фигура.       Тонкая как палка медичка подходит осторожно, чтобы не ошпариться, легонько встряхивает за плечо, безучастно заглядывает в глаза. Обычная формальная процедура по окончании церемонии получения титана.       Титана Челюсти.       Марсель мертв. Жар тут же сушит выступившие слезы, еще горит на губах клеймом поцелуй.       «Если я — всего лишь контур чего-то пустого, то именно ты не дашь мне размыться, и я почувствую себя цельным, только единясь с тобой».       Порко хочет отшвырнуть ее от себя, но рука, с трудом выдранная из гадкого мяса, только неловко замахивается.       «Если я — всего лишь оболочка, то ты — моя сердцевина, и без тебя я не узнаю самого себя».       Марселя больше нет. Нет, хуже. Он есть там, куда никогда не добраться, так далеко внутри, куда не смогут просочиться даже самые-самые глубокие сны, куда не дотянуться даже если вскрыть собственную грудь.       «Без тебя я рассыплюсь, пойду не той дорогой и на ней пропаду, и не останется от меня больше даже этого зыбкого контура, который я называю собой».       Марсель погиб пять лет назад во время операции на Парадизе. Титан Челюсти переходит его младшему брату.       Воспоминания возвращаются и возвращают Порко обратно.       Медичке достаточно этого слабого жеста. Она отстраняется, кивает куда-то в темень, и стены сотрясают гулкие аплодисменты. Туша титана стремительно испаряется. Привилегия, ноша, обязательства. Красная повязка. Долг. Подчинение. Войны.       Так больно уходить из дома.       Внезапная ясность срывает с глаз пелену. Руки — свободная и та, что еще в мясных лоскутах — сжимаются в кулаки.       «Я должен доказать, что я лучше всех».       Так вот чей голос был у клубники.       — Поздравляю с успешным унаследованием титана Челюсти, Галлиард.       Пусто.