Из четырех зол

И в пролет не брошусь, и не выпью яда, И курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, Не властно лезвие ни одного ножа. Владимир Маяковский — Лиличка! (Вместо письма)

Ворон выплеснул содержимое бокала Ричарда в камин. Окделл через слезы, наверняка вызванные жаром огня, смотрит, как его честь, корчась, сгорает в пламени. Вино действительно похоже на кровь; Дикон в шаге от того, чтобы поверить — на обожженных поленьях густеет его собственная. Рокэ переступает через фамильный кинжал Окделлов, отчаянно сверкающий в темноте кабинета, едва не наступив на драгоценную ручку. Тем не менее, юноша уверен, что даже наступи он на него, хруст отцовской реликвии смешался бы с тоскливой тишиной. Маршал садится за свой стол, оказываясь напротив юного герцога. Ричард закрывает глаза, делая глубокий вдох; молит Создателя, чтобы Алва в это самое мгновение потянулся за заряженным пистолетом. Это было бы честно. — Не думал, что вы настолько бездарный лжец. Когда вы клялись мне в верности, стоит отдать должное, я почти поверил, — Первый маршал смотрит прямо за спину оруженосца, вызывая неотвратимое желание обернуться. Как же… Дик снова забыл: у Рокэ ни жалости, ни чести — в отличие от тлеющего достоинства Повелителя Скал, их никогда и не было. Ждать легкой смерти от этого человека равнозначно тому, чтобы веровать в молитву Катарины Леворукому. — К счастью, в ваших услугах, — Повелитель Ветров обращает взгляд прямо к Окделлу, изящно тряхнув головой, — я больше не нуждаюсь и, честно сказать, никогда не нуждался. Я освобождаю вас, Ричард. Прежде чем услышать, о чем говорит его эр, юноша смотрит в ответ, больше всего опасаясь заметить тень разочарования в красивых синих глазах. А красивые синие глаза смотрят так, как всегда. Безупречно. Ни ненависти, ни презрения или хотя бы усталости. Рокэ Алва был создан для удовольствий и вечной молодости, а Ричард две четверти часа назад венчал светлейший образ незыблемой красоты погребальным венцом. Рокэ ставит на стол свой бокал. Подливает вина, самую малость, но, вопреки ожиданиям оруженосца, отставляет. — Эр Рокэ… — Что? Остаться хотите? А, может, желаете вернуться в этот, гм, склеп?.. Надор? — Ворон отталкивается двумя руками от крепкой поверхности темного стола, оставив упрек за обращение в тишине. Проходит к каминной полке, дабы взять еще три бокала. Оруженосец замирает. Остаться?.. Ричард задирает голову, вручая роскошной люстре глухое рыдание. Спроси Повелителя Скал об этом чуть меньше года назад, отпрыск Эгмонта мчал бы в родовые земли, не оглядываясь, вознося Создателю самую искреннюю молитву. А теперь…теперь он готов преклонить колени пред знаменем Победителя Дракона, стоять, приняв все достоинства синего и черного, по левую сторону от своего эра, топя гордость за монсеньора в зыбком презрении. Или уже не своего. Ведь тот, кто стоит поодаль от него, стал чужим. Верить, что он был таковым всегда — не выходит. А ведь Дикон чувствует тоску. — Остаться, — Рокэ ухмыляется, пряча улыбку в словах. Окделлу кажется — эта усмешка звучит утвердительно. Юноша, не давая шумному выдоху вырваться из груди, смотрит на темную фигуру Повелителя Ветров, которая плавится в горячем свете камина. Ворон разливает вино по чистым хрустальным бокалам. — Эр Ричард, как бы вы желали покинуть наш грешный мир, дабы предстать перед Вратами Рассветных садов? Создатель сохрани вас от Заката, — Алва поднимает емкость за тонкую ножку, бесстрастно упираясь взглядом в горящие щеки юноши. Хрусталь вернее расплавится в руках, чем Рокэ прекратит измываться. Как же он смеет так просто вести беседу? Почему его «эр» звучит совсем как оскорбление? Ричард чувствует холодное возмущение. Ему страшно. — Почему вы назвали меня так?.. — юный герцог не смеет вновь посмотреть на Ворона. Он непомерно явно чувствует его присутствие. — Как? — напускное удивление дьявольски идет Рокэ. Любая эмоция, которая когда-либо имела честь быть очерченной на картинах, была списана с него, иначе Ричард не может объяснить, почему все так рьяно перенимают его манеру, — Еще сегодня с утра вы были моим оруженосцем Окделлом. Теперь же для меня вы не больше, хотя вернее сказать, не меньше, чем герцог Окделл, Повелитель Скал и хозяин Надора. Это обращение ваше по праву. Поправьте, если я что-то путаю. Он делает неопределенный взмах рукой в воздухе, прижимает руку к груди, как делают в самых искренних проявлениях праведности. Бывший оруженосец ловит себя на мысли, что вчерашнее «юноша» осталось на стертом настоящим прошлом. Больно. — Вы не ответили на вопрос, юноша. Ворон подходит обратно к столу с тремя бокалами, расставляет их на красивую поверхность. Окделл готов ответить на все. Если прямо сейчас он бы спросил: «Кто заставил сделать вас это, юноша?» — герцог без терпких сомнений выпалил бы правду. Конечно. — Эшафот. Дик выдыхает слово так, что его окончание путается в стеклянном стуке бокалов и серьезном взгляде Рокэ. Снежный звон хрусталя смешивается с чувством, ударяющим в голову, когда Ричард сталкивается взглядом с Вороном. — Как сентиментально, — соберано небрежно усаживается в нагретое огнем кресло, — Может, вам мешок подарить? Красный? К родовым цветам чтобы подходило, да и с орденом Талигойской Розы тоже неплохо будет смотреться. Что скажете, эр Ричард? Тон. Такой же, как во время игры с Килеаном, разговора с Эстебаном, светской беседы с Ариго. Вечное снисхождение сменилось стойким ощущением презренья. Окделл думает о казни: гораздо страшнее слышать звенящий голос маршала. Кто может поручится за то, что раньше Ворон был снисходительнее? Даже звучит жалко. Ворон и снисхождение. Единственное в чем он способен дать поблажку, так это в выборе шпаги, которой он вручит погибель. Дикон сглатывает вязкую слюну, ощущая, что в носу щиплет. Отвечать на вопросы своего эра оруженосец так и не научился, значит, эру Ричарду тем более следует промолчать. Он дергает плечами в сухом приступе смеха, задыхаясь в тревожных вопросах. — Ну что же вы? — Рокэ касается длинными пальцами твердой пуговицы черного колета; снимая дорогую одежду, оставаясь в нижней хлопковой рубашке с широкими манжетами, он не потерял своего превосходства ни на долю. Маршальская перевязь украшает мужчину, но на Алве она не больше крестьянского тряпья, он сам украшает ее, — Не говорите, что вы лишились рассудка. Это так посредственно. Я, честно сказать, терпеть не могу умалишенных. Жалкое зрелище. Ричард замолкает так же резко, как Алва с силой поднимает и опускает на стол, уже стоящий на нем боках; вино разливается, пачкает белую кожу пальцев, сжимающих искрящуюся ножку. Окделл понимает — маршал пьян. Неуютное ощущение обреченности и отрешенности от прежнего мира разжигает костер пылающего страха. Ворон подносит руку к сомкнутым губам и слизывает красные капли виноградной крови. Бывшему оруженосцу не по себе. — Ричард, меня не волнует ваша жажда жить ни капли, — он передергивает плечами, сцепляет руки на затылке, собрав волосы, — однако у вас есть возможность выйти из моего особняка, как минимум не вперед ногами, а на своих собственных. Поверьте, вы не первый, кто пытался убить меня в этой комнате, так что не думайте о мелочах. Гораздо важнее: какой из четырех бокалов вы выберете? Красное или белое? Повелитель скал не сказал ни одного внятного слова после покушения. Стыд, разочарование и горячая обида принесли миллиону подготовленных слов в голове Ричарда верную погибель. Теперь ему остается лишь молча ловить каждое слово эра и терпеть его унизительное самообожание и иронию. — Кровь. Голос Ричарда дрогнул. Алва широко улыбнулся, отставив два бокала в сторону. — Один из них отравлен, дражайший эр Окделл, — мужчина закусывает нижнюю губу, когда вновь повторившийся хрустальный стон знаменует падение одного из сосудов. Белое полусладкое разливается по столу, впитываясь в длинную белую манжету рубашки Ворона. Стеклянное сердце Дика разбивается, осыпаясь тысячами осколков. Слезы выбивают мысли, сдавливают грудь и все существо. Юный герцог вспоминает отца. Неужели Алва смотрел также до безупречности умопомрачительно и на его отца? Этими самыми руками держал шпагу, пальцами, сжатыми серебром, ощущал холод металла и смерти, идущей по лезвию его оружия. А теперь, Леворукий бы его побрал, улыбается и предлагает выпить, отплачивая сполна. Терпкий запах вина и смерти отвлекает. Ричард смотрит на один из двух кубков и понимает, что он принадлежит соберано. Именно в него юноша подсыпал яд, его маршал отставил пару минут назад. Будет честным выпить из него — вероятно, Алва достаточно пьяный, чтобы не заметить промах. Оруженосец не видел, как Рокэ трогал что-то кроме вина и бокалов, он вообще не уверен, есть ли у Ворона яд… Верить, что этот человек хранит отраву, не хочется. А вероятно, и не верится, ибо Повелитель Ветров с большей долей вероятности застрелит неугодного. И это будет правильнее, честнее, чем то, что сделал Штанцлер. Нет, не Штанцлер; чем то, что сделал он сам — Ричард. Если Окделл выпьет из тронутого погибелью сосуда, то уже завтра утром весь Талиг будет скорбеть по лучшему полководцу страны, думая, что его и оруженосца отравили завистники, а Талигойя будет оплакивать последнего Окделла, воспевая его честность и верность Отечеству, как это было со святым Аланом. Есть шанс, что подозрение не падет на Людей Чести в этом низком — а это именно низкий поступок, теперь Ричард видит это ясно — деле и не оскорбит величие защитников Талигойи. Может, юношу даже будут чтить, как святого мученика… Маршал вновь кидает милость к ногам, равно вызову. По всей видимости, отравлен лишь один бокал, и это бокал Ворона, который оруженосец сам поделил со смертью. Беря в руки свой конец, Дикон не чувствует страха и тоски. Он не ненавидит Ворона. Он благодарен. Не думает о семье и сестре, не обращает последние мысли к воздыханной Катарине. Ричард смотрит в синие глаза эра и не знает, почему не смотрел раньше. Все же странно это, завтра они оба будут мертвы, а Повелитель Скал рад знать, что, возможно, Алва — последнее, что он увидит. Вот как оно все обернулось. — А, к Леворукому! — Рокэ берет второй бокал, когда первый уже у губ юноши. Небрежно дергает его за локоть, больно сжав двумя пальцами, чтобы чокнутся, — За твое здоровье, Ричард. Алва снова улыбается — щеки Окделла трогает румянец, губы — мягкая полуулыбка. Кивает этому незамысловатому тосту, который теперь совсем не нужен. Какое здоровье? Уже через пару дней он будет в могиле, там такое вряд ли имеет значение. Глотая лучшее вино всех Золотых Земель, юный герцог путает вкус винограда с кровью. Кажется, на зубах что-то скрипит, но яд же уже растворился. Ворон довольно щурится, запрокидывая голову. Волосы свисают, Ричард, словно впервые, замечает, насколько они длинные. Не верится, что эта красота опорочена сотнями убийств. Хотя, кого волнует, чем там опорочена красота Алвы, если она есть. Прямо перед лицом, примерно в двух третях метра: протягивай руку и ощути. Вряд ли Марианна или одна из этих девушек, чьих имен Рокэ даже не спрашивал, думала об этом в постели. И Окделл их понимает. — Мои поздравления, вы умеете думать, Ричард, — он даже не поднял головы, лишь закинул ногу на ногу. Повелитель Скал не понимает, отвечает ли эр на его мысли или на выбор. — Из всех четырех вы выбрали отравленный. Как славно, я уже думал, вам придется помочь. — Значит, не прогадал? — он не хотел говорить это вслух, желал лишь сделать вывод в мыслях. Голос осипший. — Представляете, — соберано резко выпрямляется, кладет голову на сцепленные руки, — Правда, мне кажется, я даже знал, что вы выпьете из него. Мой промах. — Монсеньор, у вас нет яда? — Ричард чувствует, как горит печаль в камине, заполняя собой всю комнату. Ворон хмурится: — Нет, зачем? Вы сомневаетесь в моих фехтовальных способностях? Так спросите у отца или Этебана. И иже с ними. Нет, он точно пьян.  — Что теперь? — юноша закрывает глаза и сползает вниз по спинке кресла. Голова кружится. — Теперь? — маршал встает, вдыхая полной грудью ночную тишину, — Теперь, Ричард, я вас, как и вы меня, вряд ли когда-нибудь увижу. Я вызываю в вас страстную неприязнь, должен признать, впервые я почти взаимен в этом чувстве. Облизнув губы, Рокэ зовет Хуана и говорит пару слов на кэналлийском. Алва тверд и безразличен. Это расстраивает. Прежде, чем выйти за слугой, Ричард почти шепчет: — Эр Рокэ… Что было бы, если бы… если бы я взял другой бокал? Ворон стоял спиной, когда оруженосца под руки тянули на выход. Теперь же он стоит прямо, лицом к лицу к юноше. Усмехаясь в последний раз, вручая Окделлу бесконечную тоску от несбыточного прощания, отвечает, прикоснувшись к завязкам рубашки: — Я бы вас застрелил, Ричард. Юноша понимает, что шанс выжить взаправду был один, а не три. Гоняясь за погибелью, он принял из рук Ворона жизнь. — Да пошли вы все, — хочет разрыдаться, когда слышит смех Алвы.