Глаза

       Глаза — зеркало души. В них отражается сама сущность человека, его настоящая натура. Даже умелому лжецу, блестяще постигшему искусство притворства, не всегда под силу скрыть свои истинные помыслы, плещущиеся где-то на самом дне радужки. Кажется, глаза вовсе не могут врать. Вот почему не всякий решается прямо глядеть в лицо другому.        Комори Юи не решается глядеть в лицо Рейджи. И терпеть не может, когда тот смотрит на неё. Точнее то, как он это делает. Во взгляде вампира, обращённом к ней, — надменность и презрение. Когда что-то идёт не так, как хочет Сакамаки, к ним примешивается раздражение. Нет ничего более неприятного, чем этот пристальный, пробирающий насквозь взгляд. Порой в нём мелькает любопытство, и это хуже всего: холод пробегает по спине Юи всякий раз, когда она вспоминает, при каких обстоятельствах оно появляется. Обычно, большую часть времени, Рейджи смотрит на неё, как на существо низшего уровня. Как на добычу.        Всё меняется, когда речь заходит о крови. Её крови — особенной, заставляющей вампиров терять голову, идти на поводу у своих желаний. Он, увы, не исключение. Рубиновые глаза загорались вожделением и странным восхищением, стоило только их обладателю почувствовать вкус крови Комори. Тот, который нельзя спутать ни с каким другим. Тот, ради которого «добыче» можно ненадолго простить и нарушение правил, и глупую наивность; а самому себе — потакание порывам, с которыми так долго боролся. Он, презирающий всякого рода слабость, вновь и вновь проигрывал в этом противостоянии чистого разума и животных инстинктов, в конечном счёте подчиняясь последним.        Чем сильнее это задевало непомерную гордость, тем сильнее он ненавидел Юи — человека, заставляющего его испытывать чувства, недостойные имени Сакамаки. Она: её душа, характер, тело — всё было ошибкой, помехой, бельмом на глазу. Рейджи никогда не упускал возможности отыграться на ней словом или делом, что, в сущности, тоже было продиктовано импульсивным желанием мести, а не здравым умом. Уязвлённое самолюбие раз за разом брало верх над остальными чувствами, и он не замечал, как легко поддавался ему. Сакамаки был твёрдо уверен в том, что имеет право вымещать агрессию привычными для него методами, так же, как и в том, что корнем проблемы является сердце, бьющееся в груди Комори. Если бы кто-нибудь попытался оспорить последнее утверждение, он посмотрел бы на него, как на идиота. Потому что других причин в картине мира и понимании Рейджи не существовало, а значит — не было, не могло и не должно было быть.        Сакамаки никогда не менял своего мнения. И сейчас, спустя время, он никак не мог взять в толк, когда же что-то в происходящем, в девчонке и в нём, наконец, поменялось. Просто однажды ему показалось, что Юи воспринимает его иначе. Однажды он заметил, что она не сжимается, как раньше, под его взглядом; что теперь, когда он касается Комори, её тонкую фигуру больше не сковывает страх. Однажды он с внутренним ужасом осознал, что сам не питает к ней былой неприязни. Что-то неуловимое, влияющее на них обоих, вот уже несколько долгих месяцев ускользало от внимательных вампирских глаз. Оставались ли эти глаза сейчас столь же внимательными, сколь и тогда, когда впервые увидели бледное, полное растерянности и недоверия девичье лицо? Насколько сильно и в какую сторону изменились отношения «добычи» и «хищника»? Мысли об этом тревожили Рейджи. С каждым днём он всё меньше ощущал себя хозяином положения. Глупо полагать, что переживания никак не отражались на его поведении. Хоть Сакамаки и становился медленно, понемногу, всё более благосклонен к Комори, всякий раз, когда это замечалось им, он испытывал досаду, а затем злился на себя, что незамедлительно проецировалось на девушку, из-за чего периоды заботы и мягкости — порой по-прежнему весьма и весьма своеобразных — сменялись периодами, когда для того, чтобы впасть в ярость, ему требовалось чуть больше, чем ничего. Второй сын Карлхайнца был слишком упрямым, слишком гордым, чтобы так быстро признать свою неправоту не перед миром даже, не перед братьями или другими вампирами, но перед собой. Внезапно начавшееся Пробуждение лишь ухудшило его состояние. Рейджи отчаянно не хотел принимать то, что с ним творилось; он пытался бороться до тех пор, пока находил на это силы.        Если бы ещё недавно кто-нибудь сказал ему, что он будет испытывать из-за человека, более того — что станет терпеть ради человека, он бы вслух посмеялся. Потому что тогда он не допускал и вероятности подобного.        Однако нынешнему Рейджи не было смешно. Ему было больно и жарко от Пробуждения. Ему было противно от физической слабости, оттого, что он едва может держать себя в руках. Ему было дьявольски обидно и страшно наблюдать, как его принципы и убеждения, на которые он опирался, в которые свято верил сотни лет, идут трещинами и распадаются острыми осколками, режущими разум на части; как вместе с ними рушится его привычное мировоззрение. Несколько раз ему казалось, что он готов пойти на что угодно, лишь бы всё закончить. Лишь бы вернуть контроль над собой и холодный рассудок. Лишь бы больше не видеть этой отвратительной жалости во взгляде Юи.        Лишь бы ничего, ничего не чувствовать, когда она рядом.        В то время, как Сакамаки было как никогда плохо, у него не было ни единой причины, ни единого основания начать думать, что виной всему не Комори, не её сердце, принадлежащее когда-то вампиру. Скорее наоборот — даже самой малой возможности думать так должно было вовсе не стать. Он сам не знал, почему именно и в какой момент, так легко соглашаясь забыть столь долго мучившую его боль, он позволил закрасться в свою голову мысли о том, что в перенесённых им страданиях виновато сердце, спокойно бьющееся на протяжении несколько веков, всегда принадлежащее лишь вампиру. Что это сердце — его. Что в этом кроется причина, по которой кровь человеческой девушки стала для него ещё более особенной, ещё более сладкой.        Только пройдя через это, он понял, почему Комори Юи смотрит на него прямо, без тени страха, не стремясь поскорее спрятать глаза. Теперь она наверняка видит в его взгляде что-то другое, совершенно отличающееся от того, что видела раньше.        Он, конечно, не узнает, с каким трудом Комори признавалась себе в том, что ей стали нравится глубокие и пьянящие, словно вино, рубиновые глаза; что их взгляд — уже не колючий и равнодушный, как прежде, — сделался ей приятным; что она хочет, чтобы Рейджи всегда смотрел на неё этими новыми глазами… Не узнает, но, вероятно, может догадываться.