devil town

      У каждого в городе демонов свои тайные, тёмные цели. Каждый в городе демонов умеет танцевать чечётку на чужих костях, закидывая глубоко в пересохшее горло колеса вперемешку с дорогущим виски. В городе демонов действуют свои порядки, преступление которых карается, в лучшем случае, пулей в лоб без всякого суда и следствия. Ночью в городе демонов устраивают вакханалии под звуки испанского босанова, чтобы днём вновь зачищать подворотни от обдолбаных, располосованных собственной слабостью трупов.       В городе демонов рыщут шакалы. Они жрут чужое мясо, они гогочут по ночам, вселяя ужас в сердца бессильных, они устремляют пушки в небо, разбивая его на сотни темных лоскутов громогласными выстрелами.       Шакалы пугают. От них почти невозможно спастись.       Куда страшнее встреча со львами, дрессировщиками тупого, одичалого шакалья. Львы — статные и величественные, на их плечах держится мир, ведь они те, кто им управляет. Они не рыщут по грязи, как шакалы, не ныряют в бассейны из крови. Они смотрят на все презрительно терпкими взглядами из окон своих панорамных высоток, давя людей фалангами пальцев, словно жалких, ничтожных муравьев.       До того, как самому стать Львом в Южной семье, Чуе приходилось сталкиваться с ними один или два раза. Львы — непредсказуемые существа со страшным пронизывающим насквозь взглядом, хищники, рядом с которыми и врагу не пожелаешь оказаться. Чуя никогда не жаловался на страх перед этими воплощениями неистовой беспощадности, но все же, иногда, на общем ежемесячном собрании, ему приходилось раз за разом унимать легкую, почти неслышимую дрожь в коленях.       Чуя помнит впечатление от созерцания Львов, как день своего восхождения в ранг высших. Как никто другой, он ощущает их энергию на животном уровне, поэтому лишний раз совсем не старается с ними пересекаться.       Осаму Дазай, прославленный Лев Восточной семьи, перебивший кучу ненужного сброда, что подобает только безвольному шакалью, тот, кого Чуя не пожелал бы увидеть даже в самом дерьмовом из возможных снов, приходит к нему этим вечером сам, не внушая и грамма былого ужаса.       — Меня уже совсем не впечатляет то, как мастерски вы меняете маски, господин Осаму.       Поступь шагов по витиеватой лестнице вниз отдаётся в сердце куда глубже, чем в их первую встречу.       — Ровно как и меня то, как вы умело жжёте мосты, Накахара-сан.       В огромном красном зале, где каждый перелив чуиного мелодичного голоса заунывно и глухо отдаёт от тупых и скучных стен, темно до черта, и пахнет каким-то долбаным керосином. Силуэт Дазая тонок и далеко не четок в этой туманной непроглядной сырости, сколько ни приглядывайся — бесполезно. Но Чуя чувствует. Чувствует нутром даже сейчас, спустя столько лет и страшных уроков, запретивших так беззаветно заглядываться. Так глупо верить, тая в адском котле с каждой беззвучной усмешкой.       В конце концов, все, во что он когда-то упрямо желал поверить, уже давно провоняло гарью и забытыми лживыми обещаниями.       — Знаете, что меня крайне забавляет? Что бы вы сейчас ни сказали, все ваши идиотские оправдания — всего лишь сказки, — каждое слово мощной медной чеканкой по собственной черепной коробке. — Это ведь вы положили всех наших ребят?       Краткий миг для вздоха, чтобы поднять глаза и впервые за много лет не окоченеть под бездумно пожирающим взглядом темных омутов-глаз.       — Отвечайте, Дазай.       Усмешка, широкая как ломтик затвердевшего круглого сыра на столе у мэра, которого Накахара вчера, не моргнув и глазом, отправил к праотцам за непокорность их чертовски безошибочной системе, заточена сильнее мясницкого тесака. Дазай никогда не бывает не уверен в себе — Чуя вызубрил это через рваные удары по собственным рёбрам в моменты отчаяния, приправленного вином, сигаретами и обманчиво сладким привкусом дешевого винограда где-то в районе горла; через рваные хрипы взахлёб с собственной кровью, хлещущей из простреленной груди; через бездушно холодный взгляд на него того, кому Чуя когда-то доверил свой мир со всей его грязью и изъянами, и кому, спустя столько лет, поклялся больше никогда и ни за что не доверять.       Стоя здесь, в одном из самых дорогих вип-клубов их мафиозной группировки, на до ужаса странном пересечении их судеб, Чуя даже не пытается отдать себе отчёт в том, почему же все повернулось именно так. Почему из глупых мальчишек-наемников, они выросли в то, что они имеют сейчас. Почему мир в их мафиозной лачуге оказался куда более широк, изменчив и несправедлив, чем им хотелось бы. Почему человеку, стоящему сейчас перед ним, стоило так много, чтобы, беспощадно размозжая чужие головы в кашу, добраться до самой вершины.       И почему, почему же этот самый человек прямо сейчас до смешного не похож на себя самого со своим неестественно отточеным оскалом до самых ушей.       Он слишком много раз спрашивал себя о том, отчего их красные нити должны были когда-то запутаться настолько, чтобы сейчас он не мог вспомнить, какова была изначальная цель. Чуя знал: чертовски правильно и строго следовать законам не в стиле Дазая, но и подумать не мог, что мафиозные законы входят в область его принципов в равной степени.       Коллаборация чувств, от сверлящей обиды в глубине обитой в дорогой вельветовый костюм груди вплоть до злорадной насмешки над этой чертовой, до ужаса нежеланной, но такой предсказуемой ситуацией, разжигает что-то странное в голове, до боли похожее на давным-давно позабытое желание.       В городе демонов, в самом главном преступном центре этой огромной красивой помойки, обсыпанном золотом, наркотиками и прахом сгорающих заживо тел, Чуя готовится стать следующим, кто решит давнишний кровавый спор.       Витиеватой лестнице приходится закончиться на перепутье между чуиной ощутимой враждебностью и дазаевой проницательностью. Поступь смягчается дорогим затертым до неровного блеска паркетом, но ее отзвук, такой же пронзительный в этой тревожной гнетущей тишине, продолжает бессовестно колотить по рёбрам, и Чуе даже не доводится предположить, что кроме звука его высоких тяжелых ботинок отбивать четкую дробь глубоко внутри может кое-что другое, уже давно малозначимое.       Этот день обязуется стать последним для них двоих, ведь на кон Чуя поставил все.       — Я действительно должен отвечать на это? Ты же не глупый мальчик, Чуя-чан, — жгучая фамильярность с руками за спиной в замок и белеющими костяшками. Накахара чувствует, чувствует как в последний раз, как безбожно немеет его верхняя губа, культивируя несколько совершенно бредовых идей в привязке к дазаевым пальцам.       К черту, к черту, к черту. Ни сегодня, ни завтра он больше на это не поведётся. Чуя уже давно выработал проверенный способ брать себя в руки тогда, когда внутренности плавятся под силой чужого давления, когда хочется закричать и рассыпаться в его руках, откинув благоразумие в зыбучую бездну. Когда бы прижаться с силой ближе, посадив тысячу алеющих гвоздик на чужой коже, но.       Амбиции хищника сильнее первородного чувства притяжения. Чуя совершенно не научен откатывать все назад ради мимолетного желания тогда, когда на стол выложено слишком много значимых фишек.       Чуя не верит ни во что, кроме своего эго. Этот вечер, пропахший насквозь ненужными встречами, словами и, должно быть, совершенно неуместными в этой ситуации, чувствами, хитро шепчет на ухо что-то едкое и злобное, предвещая чью-то скорую кончину.       Ведь Чуя знает, Чуя уверен — если не решит это сегодня, то не сможет решить уже никогда.       — Ты — чертова крыса, Осаму, — усмешка, вторящая бессильным попыткам отказаться от невероятного, сквозит электрическими разрядами, готовыми поразить цель при первом же неосторожном касании. — Ну и? Как же ты чувствуешь себя после разгрома главной базы твоей бывшей семьи? Каков вкус крови твоих бывших товарищей, которых ты только что, не моргнув и глазом, перебил одного за другим?       Осаму коротко улыбается, не оставляя Чуе и единого шанса на «отыграться», ведь знает — пустые слова нисколько не важнее того, как стремительно разрушаются их миры в эту секунду. Чуя не улыбается, делает шаг навстречу, выставляя давно припрятанный в кармане ствол вперёд и выдыхая так шумно, что кажется, будто его легкие вот-вот выйдут наружу.       — Я ненавижу тебя. Ненавижу. Ты ебаный предатель, который бросил нашу семью ради того, чтобы работать на восточных, — слова глотаются, как горсти увеселительных таблеток, и Чуе остаётся только сквозь зубы выплевывать методично несвязные слоги. Револьвер в руке не вздрагивает ни на секунду, отточено упираясь Дазаю в область сердца, а он все ещё улыбается.       Так противно, мерзко и до рвотных позывов забвенно. Будто Чуя — единственное и неповторимое, к чему он так долго тянулся столько отчаянных лет.       — Так было нужно, Чуя-чан.       Жгучий выдох жжёт кожу подбородка, оставляя свой едва ли заметный паровой след витать в воздухе до полного растворения. Если бы только Чуя знал, насколько непривычно досадно и больно будет глядеть в эти две бездонные карие пропасти однажды, то ни за что, ни при каких обстоятельствах когда-то в детстве не согласился бы идти вместе с ним на совместную миссию. Не согласился бы дарить ему первые улыбки, не согласился бы утопать во всепоглощающем обожании. Никогда и ни в едином дурном сне не позволил бы себя поцеловать.       Так было нужно.       Почему же Чуя вновь решился с разбегу отправиться в зияющую чёрную пропасть?       Дазай очерчивает глазами идеальный, ровный овал чужого лица, смакуя каждый момент на кончике обкусанного языка. Накахара уверен — в его глазах он не иначе как посмешище, на которое без слез не взглянешь, — он знает, что каждая нынешняя секунда для его бывшего возлюбленного ни что иное, как отличный способ показать, насколько большая пропасть их разделяет.       Мгновения перетекают в минуты, а силы в коленях убавляются с каждой опасной усмешкой. Чуя тонет. Тонет, увязая в болоте ненужных чувств, так не вовремя одолевших его слабое до сентиментальности сердце.       Чуя действительно кошмарно, до зубного скрежета его ненавидит. Ненавидит настолько, что хотел бы избить его до бессилия, пока изящные тонкие пальцы рук не превратятся в кровавое месиво; настолько, что хотел бы отыграться всевозможными бранными словами, затачивая каждое слово, как самые острые наконечники стрел.       Настолько, что вдавливая ствол в чужую грудь, он хотел бы выстрелить в любую секунду.       — Ты не сможешь, Чуя. Ты не сделаешь этого, — его голос мягче простыней всех элитных мотелей, в которых Чуя привык прятаться ночами, утешая себя частыми встречами на один единственный раз.       — С чего ты взял? — привитая временем стальная устойчивость впервые за весь диалог даёт сбой. В секунду, когда расстояние между ними планомерно стирается, а воздух сдавливает горло до вскрывающихся кровоподтёков, они напрочь разучиваются принимать скорую кончину достаточно гордо. Дазай неосторожно дергает рукой, и Чуя наконец-то замечает — в позиции жертвы в этой ситуации далеко не один Осаму. — В конце концов, не у тебя одного все карты рубашкой вниз.       Доля секунды застывает в пламени их неотрывных взглядов.       — Мне стоило догадаться, что ты не останешься в стороне, — Чуя опускает взгляд на слабо поблескивающий в блеклом свете комнаты кинжал, с силой упирающийся ему куда-то в район талии. — Крысы никогда не теряют сноровки.       — А львы никогда не бывают достаточно внимательны, чтобы заметить крысиное мельтешение, — очередной смешок, вторящий эху от высоких звуконепроницаемых стен. Дазай вновь ступает вперёд, на сей раз недостаточно осторожно, отчего Чуя вынужденно пятится назад, напрягая руку с оружием и ещё сильнее надавливая вперёд.       — Не подходи ближе, Осаму, — последние крупицы неконтролируемой агрессии сквозят изо всех дыр, так и норовя поглотить Дазая с головой. — Не подходи, или я…       Чуя упускает момент, когда лицо Дазая оказывается до неприличия близко, будто бы там и задумывалось его первоначальное место. Лелея слабую усмешку смазанным затуманенным то ли от гнева, то ли от медленно настигающего его несчастный разум сладостного сумасшествия, взглядом, он не замечает и как человек напротив склоняет голову вперёд, вдавливая грудь в дуло револьвера и прижимая клинок ближе к спине рыжеволосого.       — Или ты, что? — нескрываемая провокация.       В разъедающей барабанные перепонки тишине его голос все ещё звучит до ужаса надменно, но не то чтобы у Накахары были хотя бы малейшие силы выплеснуть и каплю своего негодования.       Он сглатывает в последний, триумфальный раз, когда Дазай касается кончиком носа его собственного, выдыхая слова ему в самые губы, и срывается к черту. Его тормоза, из последних сил удерживаемые по-настоящему львиной долей уверенности, слетают с катушек, отпуская ситуацию вместе с чуиными нисколько не обузданными чувствами.       Касание губ заглушается одновременным грохотом револьвера и кинжала о паркет. Чуя прижимается ближе, обвивая шею шатена руками в перчатках и откидывая всевозможные мысли о том, насколько же сильно он в который раз за этот вечер знатно проебался. Дазай ласкает его рот рвано, так, словно и не было никакого предательства или стольких лет в разлуке; очерчивает кончиком влажного языка небо, вылизывая чужой горячий, прокусанный до крови язык и смачно облизываясь, смакуя приятно стальной привкус каждым миллиметром органов чувств.       Чуя ломает к черту все свои (заранее лживые) «я выйду победителем из этой игры»: он из последних сил сжимает в пальцах чужие тёмные волосы, притягивая ближе настолько, насколько позволяет и без того ничтожное расстояние. Его верхние зубы стукаются о чужие, когда он слепо, словно котёнок, тянется вперёд. Их маленькое безумие проскальзывает между возбужденными телами стремительной молнией, щекоча нервы и вторя блуждающим по коже рукам.       — Или я уничтожу тебя к черту.       Дазай теряет свою усмешку в череде непрекращающейся одышки. Его рука с длинными, отчего-то также, как и запястье, перебинтованными пальцами, скользит выше по талии Накахары, оглаживая чёрные подтяжки от штанов идеально сидящего костюма, и останавливаясь где-то в районе шеи. Чуе совсем не впору терять лицо сейчас, когда разъяренный высокий градус воздуха злобно давит на веки, а Дазай выглядит до черта блистательно, с этими его карими глазами, что глубже самих северных озёр.       Кисть перемотанной грязными марлевыми кусками руки поднимается с шеи к щеке, нежно, будто бы целуя, оглаживая каждый сантиметр кожи и почти невесомо утопая в густой копне рыжих волос. Следующий поцелуй Чуя ловит наравне с тем, как бессильно ловит воздух выброшенная на берег моря издыхающая рыба — рвано, грубо, из последних сил. Дазай не отражает более никаких эмоций — он долго, не отрываясь сканирует взглядом чужое, до чёртиков красивое, точеное лицо, гладит его фалангами раненых пальцев, и целует, целует так, будто бы это все, что ему когда-либо было нужно.       Отрываясь от мягких, кошмарно желанных губ, единственное, что Чуя слышит в ответ, это:       — Посмотрим, кто из нас будет уничтожен первым.       Чуя до дрожи ненавидит то, как бесцеремонно его подхватывают под бёдра и садят на бильярдный стол, небрежно отпинывая куда-то в сторону завалявшийся в ногах револьвер. Ненавидит, как властно его прижимают к бархатному настилу, как неприятно прокатывается вдоль спины цветастый помеченный шар; как с головы слетает привычно любимая шляпа, а Дазай откидывает с плеч изношенное чёрное пальто. Чуя действительно терпеть не может задыхаться под ним, будто бы после нескончаемой погони, раз за разом прерывая минуты своего осознания терпкими на вкус глубокими поцелуями, медленно ласкающими губы и подбородок, оставляя влажные следы везде, куда только можно дотянуться.       Чуя никогда не видел Осаму таким. Из последних сил сдерживающим рвущую внутренности похоть, сумасбродным и помятым, будто только что по нему хорошенько проехали огромным самосвалом. Не то, чтобы во время одерживающего победу на разумом возбуждения Дазай не умел сдерживать себя — Чуя уверен, что все его потуги к тому, чтобы запретить себе малейшую возможность выйти за границы дозволенного, имели куда больший успех в моменты, когда у самого Накахары крышу срывало так, что слово «спокойствие» снилось ему лишь в прекрасных снах.       Чуя ненавидит Осаму таким. Тот Дазай, которого он всегда знал, не скрывает эмоции из последних сил за неестественной белозубой улыбкой. Тот Дазай — воплощение самой мечты и невероятных снов, что мучают Чую каждую ночь, спонсируя треклятую головную боль по утрам, тот Дазай — немного хмурый и иногда загруженный, открыто саркастический и никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах — неискренний.       Его Дазай, тот самый, которого он так обожает любить, уже давным давно не здесь, ведь в до ужаса похожем на него человеке напротив Чуя его ни капельки не узнает.       Когда поцелуи спускаются с подбородка на шею, оставляя цепь из влажных, расцветающих под кожей красно-фиолетовых тюльпанов, Чуя из последних сил сдерживает рыдания. Ведь хочется не так, хочется не здесь и совсем не с тем, кого он так привык наблюдать по ту сторону стола на собраниях и кого в упор не узнаёт спустя столько лет бесполезных скитаний. На деле же — запрокидывает голову, впечатывая ладонь в темноволосую макушку, и надолго закатывает глаза, исступленными выдохами вторя тикающим где-то неподалёку часам.       Красная рубашка в порыве летит туда же, куда закатился недавно отброшенный револьвер. Дазай так незнакомо резок и груб — дерёт кожу его ключиц зубами, зализывая кровоточащие раны, словно прирученная кошка, прилегает ближе, вжимаясь пахом куда-то в район чуиных бёдер и совершая несколько хаотичных движений вперёд. Время растекается в секундах, и вся недосказанность, все те тысячные «но» и «невозможно» выплескивается наружу в пламенных поцелуях, диком танце языков и сбрасываемой одежды.       Нелегко открываться злейшему врагу, расставаясь со своим привычным панцирем, но Чуя все же, нежеланно, с зубным скрипом, рискует. Открывает душу нараспашку, как и тогда, много лет назад, зная, что как бы он ни надеялся, лелея глупые чувства под коркой своей дерьмовой желчи, она все равно будет растерзана в клочья.       Движения горячих тел, сумасводяще близко друг к другу, превращаются в целое танго с заведомо проигрышным для обоих финалом. Чуя подаётся вперёд, крепко обхватывая Дазая за шею и запуская левую руку ему за ворот — холодный латекс перчаток неприятно клеится к вспотевшему телу, но Осаму игнорирует это — даже такие странные, будто в дешёвом старом порно, мелочи кажутся ему до высшего пика возбуждающими.       Скупые прохладные капли тянутся вниз по яблочкам щёк, и Дазай, так незнакомо шепчет на ухо с ехидством, смешанным с чем-то непонятным, но будто бы до боли желанным:       — Даже слёзы на твоём лице выглядят великолепно.       И Чуя кажется знает — не иначе, как со слепым обожанием.       Дазай хрустит пальцами, когда мнёт до краснеющих отметин его худые, мягкие бёдра, стянув с них последние лоскуты никому не нужной одежды. Дазай резок — его губы пахнут чем-то пряным и мятным, совсем не как у Накахары — с запахом пыли и никотина, — он целует Чую напористо, сжимая рыжие волосы в кулак и натягивая на себя; он оголяет нервы, отдавая шоком и яркими искрами перед глазами; он впечатывает в стол, сдавливая рукой шею и стягивая нижнее белье, чтобы окольцевать ладонью набухший в томном желании член.       Их мирам не повезло сойтись в дурманящем поцелуе сегодня — Чуя задыхается под напором чужого тела, когда Дазай, небрежно наваливаясь, вводит сразу два пальца, с силой растягивая его изнутри, будто бы кричащие горловые стоны рыжеволосого доставляют ему какое-то неведомое садистское удовольствие. Его другая рука, испачканная смазкой со сползшими с пальцев бинтами, нежно оглаживает налившуюся кровью головку, оттягивая кончиками пальцев верхнюю кожу, и потирая набухшую сбоку пульсирующую венку.       Дрожь пробивает тело. Чуя выгибается навстречу приятным ласкам, ощущения от которых, как бы он ни стремился забыть, уничтожить и выветрить из своей головы навсегда, вызывают отвратительную ностальгию. Умелые пальцы оглаживают его бока, оставляют отпечатки на его блендой коже, они так незнакомо, странно и неистово, гладят его член, доводя до сумасшествия и белёсой пелены перед глазами.       Чуя кончает в первый раз ещё тогда, когда Дазай едва ли вынимает из него свои пальцы. Его гортанный крик вперемешку со вздохом отдаётся эхом от стен, напоминая крик загнанного в угол животного перед лицом смерти. Чуя откидывает голову назад и едва ли может отдышаться, когда чувствует, как его, словно недвижимую куклу, переворачивают в живот, и входят резко, неосторожно, плавными движениями скользких рук по телу добавляя чувства в не до конца прошедший оргазм. Осаму не жалеет — вбивается с силой, предплечьем правой сдавливая горло и притягивая ближе к себе — поза собаки добавляет остроты, дурманит и без того налитую свинцом голову, создавая ощущение дикого животного секса где-то на вылазке в кустах, как делали они когда-то, совсем не заботясь о том, что же может произойти в будущем.       Шатен давится вздохом, когда Чуя сжимается вокруг него — он подаётся на мизерную долю сантиметра вперёд, чтобы войти под другим углом и выбить из лёгких рыжеволосого очередной мелодичный стон, отскакивающий от звуконепроницаемых стен. Даже в этой ничтожной до зуда в глазах мелочи никто из них не хочет уступать. Чуя — доводя Дазая до той степени удовольствия, из которой сложно выбраться сухим, Дазай — уничтожая последние крупицы гордости Накахары вместе с систематично вбивающимся в него горячим членом его гребаного заклятого врага.       — Я ненавижу тебя, Осаму, — шепчет, рвано притягивая за ворот и придушивая у самого кадыка.       — Ты обожаешь меня, — вторя безудержному темпу в такт вздохам и скрипу старого бильярдного стола под ними.       Кончая во второй раз, Чуя не разумеет, отчего разрешает ему развернуть себя лицом к лицу, притягивая за талию и смачно изливаясь глубоко внутрь горячей вязкой похотью. Чуя не знает, почему вдруг поцелуй после такого грязного и совершенно нежеланного секса, кажется ему чем-то, чего он так долго ждал. Он действительно не знает, почему все должно было случиться так, поэтому тогда, когда Осаму, наконец, отпускает его, он не чувствует ничего, кроме гулкого опустошения внутри, словно из его груди только что вырвали все жизненно важные органы.       — Не уходи, — шепчет в след с дрожащими плечами, надеясь, что хотя бы в этот раз его позора никто не услышал.       — Не уйду, — наконец-то звучит знакомо и так по-родному, что Чуя впервые за все это время находит в себе силы поднять глаза.       На любимом лице, вместо неестественно фарфоровой улыбки, он находит только ласковый взгляд, в котором отражается все то время, которое они тратили на пустые обещания, ни разу таки и не исполненные.       — Но и ты, умоляю, не покидай меня.       Превозмогая слабость в ногах, Чуя подаётся вперёд, утопая в родных тёплых объятиях и нашептывая слова любви на ухо тому, кто впервые за столько лет нашёл в себе силы заплакать.       Никому в городе демонов не снискать покоя и благоговения. Только члени вдвоём, единственные в своём роде, те, кто наконец-то нашёл в друг друге наконец свою тихую, давно желанную гавань.