На Наруками зацветают сакуры

На Наруками зацветают сакуры. В Тэнсюкаку необыкновенно тихо — на высоте затихли городские звуки, и легкий ветерок, приносящий с собой невесомые лепестки, лишь изредка смеет забраться сюда — здесь, на вершине, имеет право говорить лишь гром. Мягкая поступь чужака в белых с голубым одеждах кажется топотом — словно колокола звенят крохотные золотые украшения, и полупрозрачные чешуйки на его лице, шее и руках шуршат, как горная река. — Оробаси, — как раскат грома, звучит женский голос. Электро Архонт, во всем своем великолепии, вопреки всему, встречает его с улыбкой. — Здравствуй, кагемуся. — Змей улыбается одними губами, пряча при этом клыки. — Рад засвидетельствовать тебе свое почтение, но мне нужна не ты. — Я отправила тебе приглашение на фестиваль, а ты не ответил, — раздается второй голос, такой же в точности, но похожий больше не на гром, а на шум дождя. Райдэн Макото стоит поодаль, переодевшись в одеяния простой горожанки. — Я пришел — вот мой ответ, Наруками. Вижу, ты собираешься на прогулку? Могу ли я составить тебе компанию? — Конечно. — Сестра! — как молния, сверкает звонкий голос Эи. Она не доверяет Змею, и на то есть свои причины. — Все хорошо, Эи. Они выходят из Тэнсюкаку и бредут по городу. Инадзума готовится к празднику — досины снуют туда-сюда, торговцы украшают свои лавки фонарями, лентами и флажками, чтобы привлечь как можно больше покупателей, и кажется, что подготовка к фестивалю громче, чем сам фестиваль — в голосах чиновников, стражников и прохожих теряется все, даже высокий бледный незнакомец, в чьи волосы вплетены кораллы. — На Амаканэ сейчас красивее всего, и, к тому же, тихо. Все приготовления закончились вчера, — замечает Наруками. — Пройдемся? — Как прикажешь. Она не врет. Остров, совсем небольшой, потонул в розовых облаках, которые готовы вот-вот пролиться дождём лепестков. Наруками, шагая по утоптанной дорожке, касается бутонов, и те отвечают ей незаметной электрической дрожью. — Как ты так легко различил нас с Эи? Она научилась притворяться мной так, что даже Сайгу иногда ошибается. — Она улыбается по-другому. И у нее другие глаза. Змей касается пальцем родинки на фарфорово-бледном лице, и Макото накрывает своей ладонью его — шершавую, покрытую чешуей молочного цвета, переливающуюся золотом и серебром. Она куда плотнее, чем на лице и шее, и наощупь горячая, словно в венах у Оробаси горит огонь. — Ты ведь знаешь это предание? — Женщина с родинкой на пути слёз будет проливать их всю жизнь, — говорит Макото с усмешкой. — У Эи такая же. — Да. Только вот ты свои слезы по ней уже пролила. А у нее все впереди. В пурпурной бездне глаз сверкает молния — и тут же утихает. Макото убирает чужую руку от своего лица, но не выпускает — пересчитывает пальцем чешуйки. Оробаси каждое ее прикосновение пронизывает, как электрический разряд. — Так зачем ты пришел? — Она понимает, что дело не в фестивале, не в сакуре, и даже — как бы ни хотелось — не в ней. В вертикальных змеиных глазах прячется что-то тяжелое, из-за чего слова у Оробаси застревают в горле, когда он пытается произнести их. — На Ватацуми думают, что я пришел объявить тебе войну. — Мне докладывали об этом. — Я знаю. Наруками молчит, сжимая чужую ладонь в своей, и смотрит вперед — на побережье, на Инадзуму, на дворец, где младшая сестра ходит из угла в угол, опасаясь, как бы с ней ничего не случилось. За их спинами возвышается гора Ёго — там шумят ёкаи, там весело и пьяно, и никто не слышит их разговора, с которым в Инадзуме заканчивается мир. — Мне докладывают, что твоим людям будто бы мало земли и еды, — говорит она, всемогущая Огосё, владычица своих земель. — Но я знаю тебя хорошо и не думаю, что ты пойдешь на меня войной из-за таких мелочей. — Ты как всегда мудра и проницательна, моя Наруками. — Из широкого рукава кимоно выскальзывает что-то — книга. Наруками тянется, чтобы коснуться пальцами обложки, но Змей вдруг останавливает ее — мягко, но уверенно. — Не трогай. Она проклята. — Что там написано? — Правда, из-за которой мне придется умереть, — говорит Оробаси с грустной улыбкой, смотря на небо, и в его глазах пылает гнев. — О том, что было до них. — Почему именно умереть? Почему ты не спрячешься там, внизу? — Мне не приходится выбирать между своей жизнью и жизнью моего народа. Как и тебе. Воевать с Небесами предназначено другим, пока таким, как мы, сомневаться в них недопустимо. — Ты отдашь ее в Каэнри’ах? — Наруками указывает на книгу, не смея прикоснуться. — Они сами ее найдут, если им хватит сил. Море шумит под их ногами, не давая словам — страшным, разящим изменой тем, кому изменять ни в коем случае нельзя, разлететься по воздуху и достигнуть небес. Кораллы на висках Оробаси — окровавленная корона — сверкают в лунном свете, перекликаясь с пучиной, откуда он когда-то вышел со своими людьми. — Когда мы победим, твой народ все равно не признает мою власть. — Признает, если захочет жить. Жители Ватацуми, в отличие от меня, горды, самоуверенны и никогда не знали поражения. Но когда я погибну на их глазах, их ряды дрогнут. Они примут твое помилование, будут искать малейший повод для измены, но с каждым сытым годом под защитой сёгуната их будет все меньше и меньше. Они не будут любить Наруками Огосё — но будут ей благодарны. — Я о них позабочусь. Клянусь. — Спасибо тебе, Наруками. Мне пора идти — завтра мы выступаем в поход. — Прощай, Оробаси. Выпустив холодную ладонь, Змей развернулся и побрел по тропинке вниз, к морю, оставив Электро Архонта в одиночестве со своим городом. Только один раз он обернулся к ней. — Пообещай мне одну вещь, Макото. — Говори. — Пусть это закончится быстро. Она смотрит на него снизу вверх — и кажется, будто Оробаси сгибается под тяжестью одежд, под тяжестью коралловой короны, и — под тяжестью знаний, которых ему не следовало касаться. — Нагината Эи не знает промаха. — Пусть будет так. Прощай, моя Наруками. *** — На Наруками завтра фестиваль. — И что? — Вот бы туда съездить хоть на денёк! На Ясиори сакуры днем с огнем не сыщешь! — Ну и что? У нас и так своя легенда про сакуру есть. — Какая? — Про девушку на черепе Змея. Ты разве никогда не слышала? — Нет. — Каждый год, в ночь перед фестивалем, на черепе Змея появляется девушка в фиолетовых одеждах — танцует, поет, сидит там, как будто что-то нашептывает ему на ухо. Однажды один торговец с Ватацуми решил ее прогнать — но когда он поднялся, то вместо девушки увидел только горсть лепестков сакуры. Пойдем, посмотрим? Как раз солнце садится.