о преданности, грехе и пороке

Пальцы, ловкие и быстрые, утонченные и по-своему жестокие, скользят между редеющими прядями, влажными и жирными от пота и растаявшего в них снега. Владельцу этих теплых, безжалостных пальцев абсолютно все равно — он просто передает это тепло, втирает его в огрубевшую кожу на макушке, иногда надавливает, и волны боли расходятся от черепной коробки и пронимают до самого естества. Только вот Вонючка не жалуется, не скулит и даже не брыкается. Ноги лорда, язык лорда и даже само тело лорда он успешно контролирует, подавляет их волю и не дает лорду выбраться — лучше уж молчит пусть он, лорд этот, чем они вместе. — Ты больше не он, слышишь, Вонючка? Ты больше не Теон Грейджой, а Теон Грейджой никогда не будет тобой, потому что Теон рожден лордом, а ты — существо под его шкурой, и принадлежишь только мне. Вонючка готов быть кем угодно, лишь бы никогда не отделяться от своего хозяина. Только через чужую шкуру он сможет чувствовать, как Рамси прикасается к нему, слышать, как Рамси взывает к нему, и видеть, как Рамси смотрит на него — с чем-то граничащим между желанием и отвращением, презрением и обожанием. Но лорду это не нравится — в нем играет мятеж его железных предков, буйный варварский нрав его лорда-отца, и это пугает Вонючку больше всего. А что, если эта тварь морская попытается выпутаться? Эта тварь разлучит Вонючку с хозяином, а Вонючка без него долго не протянет — он для того и живет, чтобы служить Рамси. Сегодня хозяин взял его сзади, бесстрастно и холодно, без привычной грубости и жестокости, без пляшущих в глазах искрах и сквозящей в его голосе ярости. Вонючка хрипел, стонал и покорно подставлялся — делал все, чтобы хозяин понимал, что перед ним создание трепетное, живое и жаждущее. Не менее жаждущее, чем дочь псаря в его ложе — частый гость для его хозяина, настолько частый, что Вонючка уже знает почти каждое слово, которое она шепчет в его ухо во время близости. Она говорит очень много, кричит очень громко — и получает удовольствие от того, как Рамси глубоко проникает в нее, быстро и наверняка больно, как и всякий раз в самые первые, самые острые мгновения. — Дура паршивая, — шелестит ему лорд сиплым голосом, — да что она знает о боли? Лорду, как и Вонючке, леди Миранда никогда не нравилась. От леди в ней только ее женское начало между ее ног, к которому из раза в раз возвращается хозяин — после долгих ночей, полных мрака и стужи; после крупной пирушки, с элем и борским вином. Слишком открыто эта женщина живет в грехе и жадности, слишком откровенна в болтовне и лжи, чтобы быть ровней хозяину. Ей ли не знать о том, что всякая женщина в замке Дредфорта все равно что шлюха? Только хозяин вряд ли платит Миранде, а сама Миранда вряд ли жаждет этой награды, ведь она, как любая-другая глупая овца, все надеется на то, что она нужна. Но будь она нужна, стал бы хозяин проводить ночь с Вонючкой, а не с ней? И даже если ночь такая же, как и все остальные до нее, хозяин предпочел компанию своего верного Вонючки, любящего, не знавшего жадности — только грех, но грешат все, а если Вонючка грешит, то не ради себя. Будь этот лорд женщиной, было бы проще. С тем, что было бы у него между ног, можно было явить на свет дитя — и не одно, так как хозяин всегда кончал вовнутрь, не брезговал, щедро делился своим семенем. Если бы Теон Грейджой был женщиной, он бы пригодился больше. Можно было бы заключить брак, союз между двумя домами, — нерушимый, под открытым небом, перед глазами всех Богов этого света. Но лорд родился лордом, а Вонючка — только опухоль лорда, которую если и когда-либо выведут, то только тогда, когда его хозяин забудет, как дышать — а хозяин дышит, значит, и Вонючка тоже дышит вместе с ним. — Сжальтесь, — хрипит лорд, глотая соль из своих слез. — Сжальтесь. Глупый, очень глупый лорд. Разве тебя кто-то услышит, пока ты томишься глубоко в недрах своей же плоти? Только Вонючка его и слышит — и забивается в угол каждый раз, когда слышит, потому что это невыносимо, а эти слезы так горячи, что жгут язык. Вонючка поскуливает, дрожит и обхватывает самого себя, вжимается в лордово тело и чувствует себя ничтожным. Он готов валяться безвольной тушей до тех пор, пока его не окликнут. Он пересчитывает каждый свой шрам на своем теле, нащупывает их мириады даже там, на спине, где глаза видеть не могут; пересчитывает каждый рубец и тут же успокаивается, вспоминая, что каждая из этих ран — уже его собственная, не лорда, чью плоть он назвал своей вечной обителью. Хозяину лорд не нужен, но сам хозяин нужен Вонючке, и поэтому он считает, трогает, почти ласкает, и почти радуется, на грани истинного счастья, полного греха и порока. И запах этот свой, запах, — его никто не перебьет. А ведь когда-то я еще мог себе принадлежать. Теперь Теон Грейджой не может.