***
Сыро. Совсем несподручно - лишняя влага только гниение несет. Вовсе заживлению ран не способствует. Но сейчас это не имеет никакого значения. Лишь бы продержаться чуть дольше - но вот она, уже к порогу подкралась тощая фигура в черном, в двери стучится. Пока не пустят. Нужно еще немного времени. — Скажи, Цукаса, — подгоняемый эхом, голос пещерку несколько раз облетел, рассеиваясь затем вникуда, — есть ли у тебя какое-нибудь... заветное желание? Веки, прикрывающие янтарь почти погасший, чуть дрогнули. — Зачем спрашиваешь? — слабый грудной хрип, не похожий больше на голос. Режет больнее самых острых ножей. — Да просто так. — ложь. Нет, не ложь. Не вся правда. Глупец, да кого он обмануть хочет пред лицом смерти?.. — Я все же тебя убить собираюсь. Вдруг это желание было бы чем-то... чем-то, что я мог бы дать тебе прямо сейчас. "пока не слишком поздно." Искусанные бледные губы улыбка тронула - искренняя, с едва заметным сожаления привкусом - так улыбаются в последний раз. Глупый. — То, чего я желаю больше всего на свете, для меня столь же недостижимо, сколь для тебя - луна. — взгляд застрял в острых гранях кармина глаз напротив. Безумно красивые. Сенку смотрел растерянно, озадачено. Нет, все не так. Вот же луна - только голову подними. Это ближе намного, нежели "недостижимо". Но в действительности, что знать о луне человеку, который никогда покорить ее не хотел? — Придет день, и ты сам сможешь прикоснуться к луне. — улыбка, что в глазах и не мелькнула, — Обещаю. Сенку честный. До крайности, граничащей порой с безумием. Сенку врать не умеет. Цукаса лишь вновь глаза закрывает, принимая молчаливо обещание. Верить Сенку - правильно и в корне неверно. "Я все равно умру. Так уж лучше от твоих рук, Сенку." — И все же. — между ними - десяток сантиметров. Так мало и так много. — Ты так и не ответил. Скажи, что же все-таки за желание? — Не могу. Боюсь. Несдержанный смешок, столь, казалось бы, неуместный здесь и сейчас, перекрыл тишину последних вдохов. — Разве существует в этом мире то, чего бы ты, Цукаса, боялся? Боялся, но желал? Ответом - тишина. Расползающаяся липким морозом по заиндевевшим стенам. И в груди тоже. Так холодно.***
Назойливый орган под ребрами все чаще замирал, напоминая навязчиво о переживаниях глупых. Раз, два, сто, тысяча - считать сложнее, чем секунды. Секунды точны и друг за другом монотонно следуют, без начала и конца. Они неизменны. Неизменность - сущность времени. Часы будут тикать с той же скоростью и через сто, и через тысячу лет, даже когда сами существовать перестанут. Время меняет все вокруг, кроме себя. Но для того, кто сейчас в этом гробу каменном лежит - время остановилось. Бледное лицо морозные инея узоры покрыли, придавая красоте его оттенок печали. Красивый. В руках - медуза, крепко меж пальцев зажатая, будто бы ускользнуть в любой момент может. Так хватаются за соломинку спасительную, за последнюю надежду. Сенку обещал. Обещал спасти всех. И он спасет. Руки мертвеца - холодные, но именно их Сенку обхватывает крепко, под промерзшие ладони устройство вкладывая. Заряда в нем капля совсем - как на глоток воздуха. Но одного-единственного вдоха будет достаточно. — Один метр, — Сенку глаза закрывает, отсрочку выигрывая у неизбежного, — одна секунда. Характерный звук. Зеленая света вспышка, что сквозь веки лишь черноту подкрашивает заревом. Глухой хруст камня. Только теперь Сенку взглянуть осмелился. Таких статуй он видел много - на утесах, в воде, прямо в земле... Привычно должно быть уже. Но это каменное лицо ни ужаса не выражало, ни смятения, ни печали. Лишь умиротворение покойника с бесстрастно опущенными губ уголками. Так не должно было быть. Капля ниталя. С едва слышным треском исчезающая корка каменная. Все те же глаза закрытые. Ну же, улыбнись. Открой глаза. Ниталь прозвали чудо-водой. Потому что превращение камня в живого человека - и вправду чудо. Однако чудеса тоже не безграничны. Они могут раны залечить, даже восстановить то, что давным-давно сломано было. Но жизнь.... Жизнь, похоже, ни чудо-вода, ни медуза, вернуть не способны. Мертвые останутся мертвыми. А глаза эти, что прежде янтарем темным сверкали тепло, никогда больше не откроются. Чуда не произошло. Он больше никогда не улыбнется. А Сенку - самый отвратительный в этом мире лжец. Руки мертвеца - теперь мягкие, но все еще невыносимо холодные. Сенку за эти руки цепляется, как за якорь последний - крепко, до костяшек белых. И слушает. Внимательно слушает - вдруг все же ошибся? Вдруг сердце чужое все-таки бьется едва слышно? Нет. Аккомпаниментом путающимся мыслям - лишь гул нарастающий в ушах, звенящая тишина и глухой рокот водопада. А Цукаса все такой же мертвый. Первая капля. Вторая, третья. Слезы хрусталем сыпались на чужую грудь широкую, что уже никогда не будет теплой такой же. И сквозь ком колючий в глотке шепот срывающийся - "прости, прости, простипростипрости, п р о с т и". Сенку в холодное тело вжимался, словно пытался согреть, и без конца прощения просил. Будто ему ответить могли бы "все хорошо". "Ты не виноват". Но он виновен. Он обещал. Но не сдержал слова. Не сберег. Человека и... То светлое, что в груди зарождалось. Теперь же там лишь черная дыра огромная, всепоглощающая. — Прости, Цукаса. — горло сильнее сжималось с каждым словом, — А я ведь даже не узнал, что то было за желание. А мертвым все равно - плачут и себя винят лишь те, кто сердце собственное все еще слышит.***
Закат. Последние солнца лучи обнимают нежно одинокую фигуру, что неподвижно на земле сидит. Рядом земля рыхлая, свежевскопанная - сыростью пахнет и смертью. В ней два сердца похоронены. Одно - заживо. — Сенку, — голос осторожный, вкрадчивый, едва узнаваемый - в голове хаос, — могу ли я кое-что спросить? В себя уходить и разум от горя терять - удел слабых. А Сенку не слабый. Всего лишь лжец. Но отчего он тогда чувствовал, что себя потерял окончательно в той пещере, пред лицом мертвого человека, и в собственном шепоте полубезумном? Он словно в сингулярность бесконечную попал, забыв ощущение времени и пространства. — Спрашивай. Звук шагов. Один, два, три. Четыре. Человек рядом остановился, дистанцию сохраняя - один метр. Ровно столько нужно было, чтобы сердце достать с того света. А человек - Ген - стоял и молчал. Словно слова подбирая. — Ты ведь любил его? Слова - обухом по голове, ножом в спину. Будто душу скальпелем грубо вскрыли и наизнанку вывернули, всем на потеху. Как в анатомическом театре. А в груди - боль тупая, набатом в легкие отдающая. Любил ли Сенку Цукасу? Все чувства - помеха, так он считал. Они заставляют поступать нерационально, нелогично. Приносят боль. Но почему-то... Почему-то теперь, когда смерть пришла и забрала то, что ей задолжали, Сенку поверить готов был и в призраков, и в рай с адом, и в перерождения круг - во что угодно, лишь бы увидеть вновь. Хотя бы раз. Хотя бы на один вздох мимолетный. Глупо? Несомненно. — Теперь... — голос собственный чужим казался, срываясь раз за разом - словно в пропасть бесконечно падая, — Теперь это не имеет никакого значения. Он мертв. Ген опустился там же, где стоял, взгляда однако не отводя. Эти глаза проницательные кому угодно в душу забраться способны, но только не к Сенку. Так было раньше. Теперь же раковина раскололась, являя миру сердцевину нежную и мягкую. Уязвимую. — Не думаю, что он был бы рад такое услышать. — Ген всегда слишком хорошо мысли чужие читал, — Он хотел бы услышать из твоих уст кое-что другое. Впервые Сенку взгляд на человека рядом обратил, совершенно понимать его перестав. Что от него Цукаса хотел услышать? Извинения? Но мертвым они ни к чему. — Сенку. Ты такой тугодум, когда дело чувств касается. — вопрос немой по глазам прочел, словно книгу открытую, — Уверен, он хотел бы услышать правдивый ответ на вопрос, что я задал тебе. В небе звезды далекие загораются, а по щекам - падают кометами крохотными. Какой же глупец. "Погоди еще немного, Цукаса. Когда все это закончится... Я к тебе присоединюсь. Мы вместе полетим к луне." Возможно, однажды Сенку приснится сон, где все по-другому. Где руки, что он недавно совсем согреть силился, снова теплые.***
— Разве существует в этом мире то, чего бы ты, Цукаса, боялся? Боялся, но желал? "Глупый. Это ты."