ладан.

церковь - с давних времён место, где всем "сирым и убогим" удавалось отыскать необходимый драгоценный кров. в доме призрения, словно снисхождение божье, находили своё спасение многие обездоленные, оставшиеся ни с чем, нуждающиеся. брошенные. сонхун читает что-то подобное между красивыми ровными строками, украшенными декоративной вязью и буквицей, религиозной литературы, любезно предоставляемой их церковной школой-интернатом, и усмехается нервно. почувствовать себя так, словно ты дома, увы, абсолютно не получалось, потому что строгие порядки и дисциплина, воспитываемая в каждом приютском сыне господа, вероятно, совсем не то, что обычные дети видели и слышали изо дня в день. сонхун, как он сам считает, попал сюда вынужденно и несправедливо, он своего рода узник церковных стен, которому податься больше и некуда. нет, пак не жалуется, вернее, жаловаться просто не может, так как классической бытовой жизни в семье совершенно не знает. его мать или, как нередко называл её святой отец кристофер, "страшная грешница" оставила своего ребёнка ещё в младенчестве на пороге монастыря пресвятой богородицы. такие, к слову, встречаются практически везде, наиболее популярные духовные заведения недаром всегда возводились в честь подарившей христу жизнь девы марии, несмотря на то, что церковь медленно, но верно всё же утрачивала своё значение как социальный институт. храм, близ которого в церковно-приходском приюте росли воспитанники, находился за городом, в небольшом посёлке, несколько отчуждённом и заброшенном, ведь расположение рядом с водоёмом способствовало довольно частым встречам с загадочным густым туманом, что нередко отпугивал посетителей и даже местных. мутная плотная дымка словно намешивает в себе все цвета воедино - потёртый красный кирпич монастыря, сухую осенне-жёлтую траву и глинистый охровый песка - в сплошной серебряно-серый, разве что с мелкими, почти мимолётными проблесками чёрного: устремляющегося ввысь чугунного забора вокруг храма и подгнивающих из-за повышенной влажности стволов деревьев. в подобной атмосфере всегда отчего-то создаётся несколько неловкое и некомфортное ощущение, то ли будто этот порядком надоевший, назойливый туман что-то отчаянно скрывает и таит, то ли он же кого-то определённо прячет, укрывая своим непроглядным сумрачным полотном. жутко. особенно, когда идёт дождь. в отличие от многих сонхун на самом деле сырость и слякоть любит, живя в таком месте, казалось бы, волей-неволей привыкнешь, однако пак ценил промозглую непогоду в большей степени исключительно за её запах. ноты резковатого землистого петрикора, смешанного с пахучими после дождя полевыми травами, душистыми и ароматными, за влажный воздух словно когтями цепляются, точно крикливые вороны, вечно сидящие и горланящие на здешних сучьях, надолго в нём оставаясь, до того момента, пока окончательно не растворятся под едва выглядывающим из-за свинцовых туч неярким и почти не греющим солнцем. сонхун обожал всем сердцем возникающую вязкую и тягучую свежесть, аромат росы и мокрых кленовых листьев, ведь его вроде как лучший друг, такой же воспитанник дома божьего - шим джеюн пах именно так. джеюн оказался в церковном приюте даже раньше пака, должно быть, где-то на месяц, и тоже ещё будучи младенцем, а потому эта разница в их поступлении в монастырскую школу-интернат условно стала и их разницей в возрасте. если честно, шиму нравилось быть чуточку старше, даже если это была всего-навсего жалкая пара десятков дней. вокруг храма богоматери на несколько метров вперёд расстилался тщательно, подобающе заведению такого священного статуса, ровно и аккуратно остриженный луг, пускай и немного утративший свой сочный изумрудно-зелёный оттенок с наступлением холодов. как-никак шла вечно плачущая и унылая осень, а прямиком за ней - хмурая зима, блестящая холодным свирепым оскалом и морозными узорами на монастырских закруглённых окнах, покорно сбрасывающих густую тень на широкий каменный пол церкви, выложенный, подобно шахматной доске, чёрно-белой квадратной плиткой. иногда, когда старый священник отвлекался и не успевал уследить за всеми ребятами сразу, джеюн и сонхун этой возможностью бесстыдно пользовались - играли во что-то наподобие классиков, прыгая только по тёмного цвета квадратам. занятие, быть может, глупое, инфантильное и совершенно бесполезное, но, пожалуй, всяко лучше повторяющейся изо дня в день, тянущейся монотонно и до безумия долго церковной службы. ежедневная литургия - центральный, основной вид богослужения, заключающийся в том, что прихожане и священнослужители вспоминают о христе и читают молитвы, - порой казалась джеюну невыносимо утомительной и скучной, потому что он точно уже порядком сотни, а, может, даже двух сотен молитв знал наизусть. слова, восхваляющие и почитающие господа бога, сплошным текстом лились в голове, наводняя разум, даже тогда, когда, казалось бы, утреня и вечерня уже заканчивались. нет, шим, безусловно, своё место знал прекрасно, по крайней мере, до наступления отрочества от него не было никаких проблем, которые, например, часто создавались воспитанниками церковной школы-интерната, поступившими туда в более осознанном возрасте. обычно это были те, кого родители сослали каяться перед господом за отвратительное поведение. угрюмые и недовольные новым укладом жизни, нормированным и принудительным, дети и подростки со злобным укором и брезгливым презрением смотрели на здешних сирот, всё же не решаясь предпринимать против последних никаких резких и необдуманных действий, чтобы вдруг, не дай бог, не получить строгого наказания за свои проступки. на кресте, конечно, распят не будешь, вот только коленная стойка на сухом горохе или рисе есть далеко не то, что всем понравится. впрочем, святой отец кристофер всегда говорил, что люди - греховный род, дети падших и изгнанных из рая адама и евы, на которых отныне и навеки возложен неизбежный, беспрекословный долг - вечное искупление пред всевышним, страдания за своего создателя, абсолютного и совершенного существа. несравнимый с господом человеческий детёныш, даже только вчера вышедший из утроба матери, грешен априори, ведь само его рождение - уже результат вожделенного сладострастия и распутства родителей - людской похоти - одного из семи смертных грехов. дабы растущие и постепенно взрослеющие ребята не поддавались соблазну и искушению, разумеется, жили и воспитывались они лишь среди представителей своего пола, чтобы верные сыны адама, хотя бы до тех пор, пока они находятся за стенами монастыря, ни в коем случае не могли возжелать таких лакомых и аппетитных тел женщин, дочерей той самой евы, пленимой и совращённой змеем-искусителем, дьяволом во плоти. конечно, каждый по достижении года совершеннолетия - не дня, а именно года, начало которого отмечалось здесь рождеством христовым, ведь точных дат рождения со всех было толком не собрать, - получал шанс выбора, куда отправиться после церковного интерната: либо продолжить служить богу и дальше, либо покинуть храм и пойти своей дорогой. любой имел возможность обрести по окончании приютской приходской школы традиционную жизнь, устроиться на работу и завести жену с ребёнком, но не раньше. до этой долгожданной поры совершеннолетия, которую каждый из воспитанников всё же мысленно выделял для себя особенным в году днём, дарующим некое освобождение, мальчики должны были хранить невинность и непорочную чистоту, вымаливать драгоценное прощение за себя и за весь род людской. непривычно, но меньше всего на неделе джеюну нравилось именно воскресенье, ведь выходной для других для воспитанников священного монастыря означал практически непрерывную службу, от захода солнца и до самого его восхода, так как седьмой день недели, по евангелию первый, есть великий праздник, день воскресения из мёртвых самого христа. в воскресенье в храме всегда много прихожан, отчего мальчикам, несмотря на давно установленный, буквально по часам расписанный алгоритм их времяпрепровождения, приходилось немного понервничать. воспитанники, для которых повседневной формой были простенькие классического кроя рубашки самого невинно-белого цвета и только с длинным рукавом, не иначе, да тёмно-коричневые шорты ниже колен, следы открытой кожи из-под которых укромно прятали длинные чёрные гольфы, сегодня особенно нарядные: в плотных брюках с педантично отглаженными на них идеальными стрелками и праздничных белоснежных блузах с ажурными манжетами и элегантным батистовым жабо в аккуратную мелкую складку. приютские дети должны были направлять тех, кто, возможно, оказался в этом храме впервые: показывать, где можно взять парочку церковных свечей и где их же поставить, рассказывать об иконах святых и цитировать священное писание. иногда некоторым, особо хорошо отличившимся на занятиях в приходской школе, ведь, в конце концов, кто-то из воспитанников всё же собирался присоединиться к духовенству, даже дозволялось пройтись, размахивая кадилом и разнося по всей зале сладковато-едкий фимиам, так резко отдающий смолой босвеллии прямо в нос. кто бы что о запахе ладана ни говорил, а у джеюна от него за все годы жизни в монастыре так и не перестала болеть голова. по окончании службы всегда необходимо было убраться: затушить лампадки и кадильные свечи на ночь, чтобы не навлечь беду оставленным без присмотра огнём, вытереть оплавленный воск, который, если повезёт, ещё не успел закапать пол и дорогие латунные подсвечники, являющие себя божественным небесным светом от света истинного, и, конечно, расставить прочую задействованную ранее церковную утварь по своим местам. запах церкви, признаться, действительно особенный, даже, можно сказать, неповторимый, но всё же немного навязчивый - это не приятное щекотание ноздрей, скорее, несколько противное и надоедливое их покалывание, порою настолько сильное, что возникшее вследствие этого головокружение даже способно вызвать слёзы из-за раздражения слизистых оболочек. по крайней мере, сонхуну так уж точно казалось и плакать хотелось неимоверно, потому что он ладанной смолой из-за регулярных богослужебных мероприятий пропах практически насквозь, впрочем, как и другие воспитанники. вот только не шим джеюн. он отчего-то, как чудилось младшему, вечно источал лишь свежий аромат дождя и, быть может, совсем немножко луговых цветов, полуживых и едва встречающихся на постепенно промерзающей земле, хладнокровно умерщвляемой оседающим на тонких травинках колким инеем. странным образом, всё таким же невинно-белым. сонхун и джеюн вместе буквально с рождения растут под одной крышей, а вот сдружились они как раз в тот момент, когда им досталась теперь уже их общая двухъярусная кровать. мальчиков в церковной школе-интернате при монастыре, даже несмотря на его дальность от города, всё же немало, а вот помещение при всём желании резиновым быть не может и вмещать в себя бесконечное количество людей тоже, к сожалению. впрочем, пак был даже рад, что его своего рода соседом и первым другом стал именно джеюн, а не кто-то другой, потому что шим мог всецело понять младшего, разделяя с ним одну судьбу, неутешительную и печальную, но временами случающуюся, к большому несчастью, причём довольно-таки часто. брошенные своими безответственными родителями дети, увы, в любые времена не являлись диковинной редкостью. казалось бы, разве можно согрешить ещё больше? а ведь господь учил любви к ближнему своему, что касалось не то что семьи, любого человека независимо от его расы, пола и возраста. перечитывая библию, вероятно, раз в тысячный сонхун однажды остановил взгляд на этой заповеди. какова она, та самая чистая любовь? воспитанников, должно быть, пак действительно любит, вбил это себе в голову, так ведь предписано священными книгами, которые приютские дети в приходской школе перечитывают снова и снова, стараясь выучить наизусть. но ведь согрешившие адам и ева любили друг друга совсем не так, не правда ли? наверняка одной из задач монастыря, содержащего мальчиков, было сделать так, чтобы они, будучи окутанными, буквально пронизанными духовенством, этого в стенах церкви ни за что не узнали. как бесконечно вторил отец кристофер, тело человека грешно и несовершенно, оно подвергается разврату, болезням и той самой смерти, которую все боятся, чиста лишь наша душа, только её можно уберечь от цепких лап дьявола, только она из-за грехопадения евы, безрассудного слепого искушения, теперь способна переступить врата эдема. чтобы заслужить прощение, нужно быть всецело преданным христу, его проповедям. наверное, именно поэтому сонхуну особенно трудно почему-то всегда давалось таинство причастия, проводимое в великий четверг, даже наблюдать за этим обрядом прихожан с их детьми и священника было сложновато, хотя, казалось бы, клятва верности богу, вкушение вина и хлеба, символизирующих кровь и плоть господа, не есть что-то, требующее невероятных физических сил. скорее всего, пак по большей мере истощался морально. джеюну, если честно, куда больше чтения закона божьего в воскресной школе нравится изучать арифметику, а вот сонхун находит церковное хоровое пение в разы увлекательнее, потому что так, пускай и звучат одни только священные слова, удаётся хоть немного подать голос без разрешения или лишней на то причины. некоторая свобода. необходимая, словно глоток воздуха утопающему. сонхун, по всей видимости, как раз тонет сейчас, потому что момента осознания того, что у джеюна такие красивые кости запястий, особенно, когда он складывает ладони вместе, читая молитву, пак уже не вспомнит. однако смотрит он во время службы теперь лишь на них, у старшего такие необыкновенно манящие руки, что невольно хочется к ним прикоснуться. нельзя. в ветхом завете ведь говорилось: запретный плод сладок. шим не понимает, отчего худые, острые и немного несуразные колени сонхуна вдруг стали так часто приковывать к себе джеюнов взгляд. их и увидеть-то практически не удавалось из-за формы, ведь от шеи до щиколотки тело всегда было покрыто тканью. исключение собой представляли разве что только те разы, когда повседневные шорты, выдаваемые на более-менее тёплую половину года, во время принятия покорной молитвенной позы чуточку задирались -  краешек бледной из-за вечно скрытого в тяжёлых тучах и густом тумане солнца кожи пака можно-таки было мельком углядеть. фразы "правила созданы, чтобы их нарушать" шим, конечно, никогда не слышал, но, кажется, хитрый дьявол, сидящий на левом плече, будто бы заставляет прийти к этому выводу самостоятельно, сладко нашептывая на ухо всякие сумасбродные, как может показаться, совсем непристойные вещи, смущающие и определённо точно противоречащие законам господа. грешные. сонхун и джеюн невероятно и просто необъяснимо похожи внутренне, иначе как бы они сумели сблизиться настолько быстро? впрочем, кажется, знакомство с самого детства и частое совместное времяпровождение - пара причин, по которым случившееся вполне себе можно пытаться оправдывать, однако, как бы вновь выразился святой отец кристофер, "встречи людей есть испытания всевышнего, щедро ниспосланные нам, дабы каждая заблудшая душа, преодолев все трудности, сумела отыскать свой путь истинный". мальчики, как бы схож ни был их внутренний мир, словно они и вовсе родственные души, прошедшие через множество чужих жизней и наконец отыскавшие друг друга в их теперешней, внешне всё же отличаются, даже несмотря на одинаковые форму и причёски. у джеюна в волосах спелый каштан, а в глазах - карамельная яшма, словно отделанная, обрамлённая розовым золотом - от природы чуть смуглая кожа шима будто изнутри неподдельной драгоценностью сияет, и крошечные мерцающие блёстки едва пробиваются наружу рыжей веснушчатой россыпью. меж прядей сонхуна же запуталась царственная таинственно-чёрная ночь, а спокойный, томный взгляд его написан графитом и древесным углём на самом белом, что только можно встретить, холсте. пак нередко слышал, что он уж как-то болезненно бледен, и джеюн называл это полным бредом, ведь человека, подобного самому чистому арктическому снегу, просто невозможно посчитать скверным. сейчас джеюну и сонхуну по семнадцать, и чувствуют они себя уже далеко не детьми, но и не взрослыми всё ещё. странно. немного пугающе. некоторые картинки в библии порою воспринимаются не так, как раньше, да и тело, признаться, меняется словно, будто подлая нечисть с ним играет, стараясь овладеть, себе подчинить и забрать, потому что протяжные усталые вздохи старшего, когда он, морщась носом и бубня себе под нос после тяжёлого дня, взбирается на свою верхнюю полку их с сонхуном двухэтажной кровати и на постели растягивается, жалобно постанывая из-за очередного рутинного "завтра снова", паку отчего-то кажутся звуками притягательными, на слух, несмотря на всю досадную горечь, всё же ласковыми и приятными. джеюн всеми фибрами души ощущает, как искушение медленно и тихо к нему крадётся, точно несчастливая чёрная кошка, а, значит, как говорят местные прихожане, быть беде. несчастье шима определённо его настигает, и это происходит совершенно неожиданно и внезапно: тогда, когда он вдруг заостряет внимание на сонхуновых губах. пак, стоя на высоком амвоне и крепко сжимая в ладони серебряный крест, читает священное писание внятно и выразительно, но не оглушающе громко, прямо как учили воспитатели-церковнослужители, а старший лишь смотрит заворожённо на то смыкающиеся, то размыкающиеся аккуратные, чуть полные губы, произносящие сакральный текст. согласно библии, ева не удержалась, не устояла пред подобострастным змеем и, поддавшись греховному соблазну, вкусила-таки сладкое заповедное яблоко. интересно, губы сонхуна такие же сладкие, или же их вкус даже в разы сахарнее и намного-намного ярче? луг вокруг монастыря с течением времени всё сильнее разит ноябрьским ветром и холодом, и трава по всему периметру словно обескровлена - совсем уже лишена своего сочного цвета. она даже не багряная или жёлтая, напоминает один лишь шершавый сухой мох да мёртвый высушенный табак. морозоустойчивый выносливый клён, на который джеюну так нравилось взбираться втайне от отца кристофера, практически завершает свой листопад, готовясь ко сну, отпускает последние узорные пламенно-красные листья, сморщинившиеся и съёжившиеся - им холодно. на ферме, располагающейся неподалёку, наверняка уже давно убрали весь урожай, накосили в амбар сена и силоса и укрыли домашних свиней и коров в крытых утеплённых загонах для предстоящей зимовки. владельцы сельскохозяйственного участка, вероятно, уедут в город, не найдя, чем здесь ещё битых три месяца заниматься, и джеюн вопреки всем порядкам предлагает своему другу-воспитаннику не упускать этой возможности, не терять времени зря, ведь до их совершеннолетия осталось не так уж много, а бесконечно и неотступно следовать пути божьему надоело порядком, в конце концов, они юны и неопытны, а юность прощает всё, кровь неустанно бурлит и вместе с тем одновременно стынет в жилах от всего того буйства эмоций, что рождаются в светлых подростковых головах. сонхун мнётся, но соглашается. только потому что рядом с ним будет джеюн. благополучно оставив за спиною высокие монастырские ворота, по дороге на ферму необходимо было пройти рядом с небольшим местным кладбищем, похороны на котором определённо сопровождались первоочерёдным отпеванием усопшего в их приютской церквушке. обычно данное мероприятие по странному стечению обстоятельств приходилось на среду или субботу - середина и хвост недели. пак, конечно, к такому привык, но вот обстановка сейчас немного другая: призраки, заблудшие и потерянные в чистилище между раем и адом, смешиваются в мыслях со страхом того, что сонхуна с джеюном раскроют строгие воспитатели, и тогда каждый из них в полной мере будет страдать за христа, получит заслуженное наказание за своё непослушание и насмешки над указами всевышнего. шим, однако, чтобы прогнать излишнее волнение, впервые берёт младшего за руку и только на то время, пока они идут вдоль забора с облупившейся краской, за которым в своих могилах крепко и беспробудно спят покойники, но это касание, не мимолётное и едва ощутимое, а довольно уверенное и длящееся хотя бы чуть больше пары секунд, будто остаётся у пака под кожей. те самые руки, на которые сонхун смотрел каждое молитвенное чтение, оказывается, безумно тёплые. необходимость лезть в узкое оконце на верхушке старого сарая, ведь двери туда завешаны стальными прочными цепями и огромным амбарным замком, не столько пугает, сколько страшит вероятность быть пойманным за этим. младший по старым деревянным ящикам для хранения овощей забирается первым, потому что джеюн его в это время снаружи подстраховывает, сам он - следом, как только пак постучит по бревенчатой стене в знак успешного выполнения их маленькой миссии. кругом валяется прелая солома и пожухлые багрово-бурые листья, мельком проскользнувшие в сарай во время осеннего сенокоса. здесь пахнет зерном и едва уловимой сыростью, немного отталкивающе, но сонхун почему-то этот чуть гниловатый и влажный аромат вдыхает полной грудью, зажмуриваясь. должно быть, такова на запах драгоценная свобода. на вкус она, возможно, прямо как шим джеюн. старший выбившийся из заготовленного снопа колос в зубы берёт, растягиваясь на соломенной жёсткой подстилке, облокачиваясь на стопку массивных скирдов, и в амбарную крышу довольно вглядывается. из мыслей медленно улетучивается всякий молитвенный текст, и в голове остаются одни лишь, вероятно, на ощупь очень нежные и мягкие сонхуновы губы, которыми младший сейчас настойчиво и живо вещает о том, чтобы джеюн совсем уж не расслаблялся и был начеку. что будет, если их исчезновение в храме вдруг обнаружат? шим, правда, всё равно всю эту тревожную чепуху не особо-то слушает, наслаждаясь видом: сонхуна или обветшалой фермы - непонятно. пак смотрит вкрадчиво, отчаянно метаясь взглядом из стороны в сторону, дабы ни в коем случае не встретиться глазами с джеюном. он, конечно, закрыл их, отдыхая на прохладной остывающей земле, но странное ощущение в груди отчего-то не отступает. голоса в голове никак не смолкают. что происходит с сонхуном и его лучшим другом? верховный демон зла проверяет их, подстрекает на сладостный грех? сонхун недоумевает, но где-то в дальних уголках сознания всё же находит нелепое объяснение. они не друзья. с младшим, вероятно, временами в унисон вели беседу сразу несколько грешных персонификаций из клана демонов: и горделивый люцифер, и завистливый левиафан, и даже чревоугодный вельзевул, когда вдруг джеюн в столовой делился своими пирожками с капустой, которые и сам старший, к слову, очень любил, не с сонхуном, а с кем-то другим, а ведь он называл пака лучшим! по-ребячески и по-дурацки, сонхун и сам понимал, какая это немыслимая чушь, вот только губы он всё равно недовольно и немного обиженно дул. задевало и то, что джеюн мог просто внезапно прервать диалог с паком, отвлёкшись на другого воспитанника, потому что тому нужно было что-то срочно обсудить, в большинстве случаев это, конечно, было поведение отца кристофера, даже не взирая на то, что младший всё ещё мог стоять здесь, совсем рядом, будто он и вовсе стеклянный. сонхун бы оправдал всё своей детской ревностью, явление извечное, если бы только это не продолжалось на протяжении многих лет жизни в монастыре. когда шим хитровато приоткрывает один глаз, прокручивая сухой пшеничный стебель во рту, сонхуну кажется, будто земля под ним прямо-таки проваливается, а там его терпеливо ждёт тот самый адский котёл, о котором воспитанники не раз слышали, окружённый толпою голодных бесов, готовых в любую минуту подловить грешника даже на самой мелкой провинности и затащить его в кипящую жаркую магму. смущённый взор, остановившийся на джеюновых губах, неловко и суетливо будто бы кидается из крайности в крайность, бегло исследует невозмутимо спокойное лицо старшего: бездонные омуты, сияющие со дна потёртой бронзой и медью, пунцовые кончики ушей и розовый нос, поалевшие то ли от холода, ведь верхней одежды было не взять - пропажу сразу заметят, то ли по какой-то другой неведомой причине, и, конечно, тот самый широкий рот с утончёнными губами, сейчас отчего-то довольно растянутыми в лукавой улыбке. сонхуну нелепо чудится, что его змей-искуситель выглядел бы именно так. джеюн, говоря откровенно, в неменьшем смятении. всю свою жизнь, замечая, как сонхун вдруг начинает хмурить брови и от него отворачиваться, когда шим попусту болтает с приютскими детьми, дабы хоть как-то от этого давления церкви на собственную голову избавиться, старший не мог найти ответа лишь на один вопрос: разве сонхун не видит, что только на него джеюн смотрит по-особенному? взгляд на губы отчего-то всегда добавляет ситуации безмерной, чрезвычайной неловкости, ведь именно этой частью людского тела ева поддалась дьяволу, была обманом совращена, отведав запретный плод. замеченный на губах взгляд подобен тому самому божественному изгнанию человека с небес на землю, если не под неё - в логово падших ангелов и чертей, в саму преисподнюю. шиму, по крайней мере, определённо кажется именно так, потому что отныне он грешник и богохульник, приподнявшийся на локтях, предварительно выплюнув порядком пожёванный колос, и осмелившийся, вопреки монастырскому табу, коснуться губ своего, получается, некровного брата, ведь все люди, согласно библии, есть дети господни. только вот джеюн, видимо, всё равно ни о чём не жалеет. красные от холода губы младшего, вероятно, прямо как заветное наливное яблоко, символизирующее запрет, в несколько сотен раз слаще заповедного фрукта евы будут, даже несмотря на то, что на языке остаётся мгновенно ударяющий в нос уж чересчур знакомый душистый ладан. голова у джеюна, к слову, всё так же кружится, но виноват ли в этом теперь один только аромат церковного благовония? сонхун теряется в нерешительности буквально пару секунд, ведь ему тоже до исступления хотелось неустанно и беспрерывно наблюдать за тем, как шим вновь и вновь шепчет своими губами молитву. одна из заповедей божьих гласит: "не создавай себе кумира", и пак действительно проповедано и свято её придерживается, только вот джеюн для него всё равно немного особенный, из всех церковных выделяется и отличается чем-то. кажется, пак всё же немного грешит, окутывая себя собственной самозабвенной ложью, ведь предмет вожделения и обожания, непокорный уставу смелый старший, сонхуну всё-таки нравится. кажется, с самого детства нравится, лишь, к сожалению, не всеобъятной, всепрощающей и самой чистой христовой любовью. такие укромные, тайные чувства пака одному только соседу по двухъярусной кровати посвящены, отнюдь не другим воспитанникам или святым отцам, и эти зашкаливающие эмоции сейчас едва и с колоссальным трудом сдерживаются лишь тонкой стенкой из непорочной невинности. "поддайся же наконец своему искушению". целомудренное робкое касание губ быстро сменяется чем-то прерывистым, скорым и совсем неразборчивым, священный крест, знакомый юношам, целуют, однако, совершенно не так. старший приоткрывает рот и слюной по сонхуновым и без того влажным губам широко мажет, задевая вязкой жидкостью даже подбородок, и пак от этого действа несколько морщится, тут же попутно размыкая собственные губы, буквально впиваясь ими в джеюнову носогубную складку, очерченную выразительной купидоновой аркой. мокрые горячие языки проникают рот в рот, и от этого, признаться, даже в зябкую погоду становится почему-то немного душно и жарко. под плотной тканью штанов с небольшим начёсом, выданных на зиму на смену льняным шортам, становится неудобно тесно. джеюн и сонхун, разрывая поцелуй прозрачной слюнной ниточкой, переглядываются на свои раскрасневшиеся лица по-детски смущённо, и старший, с минуту выждав и осознав, что привставший от неизведанного ранее возбуждения член всё не падает, берёт, так сказать, инициативу в свои руки. сделать-то что-то надо. джеюн лезет пальцами наглыми под чужое нижнее бельё со странным образом образовавшимся на нём мокрым липковатым пятном и ладонью сонхуна, чуть от волнения вспотевшей, расстёгивает собственную ширинку, оглаживая и кругами водя по горячему паху. кончаешь впервые, однако, всегда довольно быстро, вот только новые ощущения, тем более, такие запретные и неправильные, в памяти отпечатываются навечно. недаром то, что обычно сильнее всего запрещают, парадоксально желаешь всё больше и больше, ведь в основном дьявольски манит недоступность и недосягаемость, и именно пред ней пала первая женщина, впоследствии изгнанная из рая, никак не из-за сладости плодового сока. но вот как не поддаться соблазну, когда вам только по семнадцать и вы, кажется, по уши и уже давно влюблены, но бесконечно отрицали эти чувства из-за навешанных ярлыков и строгих предписаний? есть ли у любви религия? вероятно, вопрос для жарких и долгих дебатов. шим своей верой теперь считает пак сонхуна, и ему этого, должно быть, вполне достаточно, чтобы перед началом вечерней службы, которую пропускать ну абсолютно нельзя, наконец в монастырь украдкой вернуться. вымаливать прощение за недавнее рукоблудство, как один из вариантов, наверное. под сонхуновыми рёбрами надолго, а, быть может, и вовсе навсегда остаётся поздняя осень, сухая мёрзлая трава и джеюнов лёгкий и свежий аромат моросящего по амбарной крыше дождя. пальцы, отпуская кожу старшего, леденеют практически моментально, и губы предательски неприятно саднят, а вот грешить всё равно, как назло, очень даже понравилось. джеюн, чтобы помочь паку до окошка сарая дотянуться и назад выбраться, дабы младший потом ему же снаружи протянул руку, ловко усаживает его себе на шею, а сонхун, ощущая, как между ног голова старшего трётся, кажется, ловит себя на самой постыдной на свете мысли. ещё. хочется большего. очень. декабрь приходит под руку вместе с первым снегом, и воспитанников любезно просят как можно реже выходить во двор монастыря, потому что воздух студёный и колкий, ветер в окна храма, глаза святыни, рвётся бешено, принося за собою лишь меланхолично завывающую песнь севера, ведь назойливые птицы, почти все, улетели или замолкли минимум на сезон. тем более, наставляют не выходить к недавно покрывшемуся ледовой коркой водоёму. опасно. негоже ведь приютским мальчикам вдруг какую-нибудь скверну страшную подхватить на холоде или того хуже - насмерть замёрзнуть, провалившись под тонкие обломки льда. исцелить потом не сможет даже святая вода. пак и шим, несмотря на все наставления, на часок перед вечерней да выходят, на задний двор, приодев овчинный тулуп и меховую заячью шапку, разумеется; лежат на укрытой пушистым, белым и чуть искрящимся одеялом земле, руками и ногами широко водя вверх-вниз, создавая следы снежных ангелов. удивительно, сказочно, волшебно. у сонхуна порядком отросли волосы, ведь он уже давненько не навещал приходскую цирюльню, и джеюну безумно полюбилась эта несколько неаккуратная деталь в младшем, до бесконечности нравится наблюдать за тем, как в его причёске неуклюже путаются тут же тающие снежинки. они похожи на блестящие в ночной тьме маленькие звёзды, выкованные небом из самого хрупкого льда - неприкосновенного. неприкосновенно и сонхуново тело, чуть опороченное и уже не совсем невинное, однако джеюна всё так же с особым трепетом манящее. шим снимает объёмную шапку, по сторонам оглянувшись, чтобы никто вдруг не увидел, и подносит головной убор к лицу младшего, скрывая им их новый секретный поцелуй со вкусом смолы ладана и теперь уже талой воды. везёт, что вокруг пока никого: одни только величественные кирпичные стены с верхами, убранством которых служат переливающиеся на солнце золотые купола, увенчанные символом распятия христова - крестами, такими же золотыми. охраняет храм высокий резной забор из железного сплава, с которого бесстыжим негодникам не так давно удалось-таки не навернуться по совершенно счастливой случайности. кованая ограда внешне даже несколько напоминает непроходимый терновник, не означающий ровным счётом ничего, кроме мучительных страданий. каждый раз, касаясь нежных джеюновых губ, сонхун своим, должно быть, очень глупым сердцем чувствовал, как его насквозь пронзает колючая лоза того самого злосчастного тёрна; ощущал фантомные капли крови, стекающие по румяным от мороза пальцам, острые шипы под белоснежной влажной кожей и то самое чувство внутри, исходящее откуда-то из левой половины груди, такое влекущее за собой и пугающее одновременно. паку чуть более страшно и стыдно, чем его старшему, но он всё равно маленькую горстку снега сдувает тому прямо в лицо, в моменты зажмуривания и замаргивания победно коротко целуя. сонхун с джеюном практически с самого своего рождения, он от него не откажется даже вопреки всем запретам. тем более, их конец в священных залах монастыря, который они, вероятно, позорят одним лишь своим присутствием, с каждым днём близится, ведь попали они туда не нарочно и далеко не по своей воле, да и всецело посвятить своё сердце одному богослужению пока не готовы, если честно. и всё же шим и пак, возвращаясь в стены храма, вновь и вновь в своих грехах каются, как покорно каются и все те воспитанники, что были отправлены сюда очистить свою запятнанную душу. годами тренируемую привычку искоренить всё же сложно, как и любой человеческий порок, собственно. даже о монахах ведь порой ходят дурные слухи об их праздном прошлом. юноши же, вероятно, пока ещё слишком молоды, чтобы всем своим нутром бояться внезапного спустившегося с небес рока - наступления страшного судного дня. сонхун и джеюн, такого важного для них совершеннолетия дожидаясь, друг от друга всё равно практически не отходят, точно приклеенные. иногда на занятиях в воскресной школе шим позволяет себе мельком невесомо коснуться сонхуновой коленки, а младший в отместку в исповедальной комнате церкви его зажимает у стенки, целуя настойчиво и тут же вкусный поцелуй разрывая, не давая вдоволь им насладиться, "дабы не искушаться сладострастием греховным", вот только пак и есть главный джеюнов грех во плоти. время вместе иногда становится просто алчно, словно по зову мамоны, необходимым им обоим, и где-то на подкорках сознания сонхун абсолютно неуместно клятвенно шепчет самому себе, что рядом со старшим готов стерпеть любую неумолимую кару. они по углам юрко прячутся, мимолётно рвано целуясь в словно нескончаемом потоке рутинной жизни. шим уже даже забыл, в какой момент сутки перестали делиться для него на ночь или день. попытки чуть дольше наедине побыть друг с другом круглосуточные, и их отчего-то всегда недосягаемо мало. глубоко сокрытые в груди демоны никогда не позволят себе успокоиться, они вечно голодные. внутри каждого смертного, в конце концов, прячется грешник, постоянно напоминающий о себе и требующий удовлетворения. перед самым заветным в их жизнях зимним днём сонхун и джеюн, однако, неожиданно для самих себя теряют всякие остатки стыда и всю свою веру, насильно и несколько фанатично воспитываемую в них отцами церкви. безграничное ожидание наконец очерчивается чёткими линиями, на настенных часах стартует обратный отсчёт. люди отнюдь не любят выполнять то, что им велят, а вот сделать то, чего делать нельзя, всегда хочется неистово и неимоверно, и шим говорит, что это, должно быть, будет самый страшный их грех, последний в этих стенах, потому что с завтрашнего дня они обретут свою долгожданную свободу. религия ведь дело добровольное и осознанное, разве нет? джеюн через пару часов по закону станет взрослым, и ему хочется лишь наконец перестать питаться одной только постной едой, проживать однообразный, скучный день сурка от заката до рассвета снова и снова и, конечно, влюбиться, точнее, любить, не боясь установленных строгих порядков, невзирая на всякие существующие запреты. любить так, как он сам того захочет, какой бы захлёбывающейся сразу всеми чувствами, даже осуждаемыми и табуированными, при этом ни была его любовь. им давно не хватает одних только жарких ночных прикосновений под сонхуновым одеялом ко всем возможным интимным местам, им уже крайне недостаёт взаимной стимуляции руками. они, конечно, крепко прикусив край чуть колючего болотно-зелёного пледа, чтобы в сонной тишине растворить свой грех, всегда изливаются друг другу в ладонь, вот только с недавних пор, постепенно познавая этот похотливый мир асмодея, в голове вновь и вновь неустанно одна за другой появляются картины того, как далеко сонхун с джеюном вообще могут в своих далеко не детских и совсем не шалостях зайти. должно быть, сам дьявол подсовывает непристойности в юные неопытные умы, приходит во снах, ведь отец кристофер определённо о таком никогда не рассказывал, только совсем вскользь упоминал, быть может, и, разумеется, в самом плохом свете: "содомский грех - крайняя мерзость перед богом". во взгляде сонхуна жарко пляшут разгорячённые черти, в центре хоровода которых демон блуда и соблазна уверенно, будто завлекающе, протягивает свою тонкую изящную руку, тем же кошмарно-отвратительную, прямиком из глазниц, острым ногтем игриво ведя по подбородку своей жертвы. любвеобильная похоть, сверкая неоново-жёлтыми нечистивыми глазами, сонхуном завладевает, и всё то вечно подавляемое плотское желание, сдерживаемое так усердно и так долго, отчаянно вырывается наружу, когда тот самый искуситель вдруг грубо толкается своим льстивым змеиным языком, заставляя выбранного для следующего грехопадения наивного мальчика накрыть губы другого своими. пак в бреду, не соображает совсем, словно его одурманили или околдовали, потому что чувствовать что-то настолько сильно просто нереально. невозможно. ни в одной свящённой книге о подобном и слова написано не было. джеюн с сонхуном, секунды отсчитывая до приближающейся крупными шагами полуночи, ускользают в тщательно и скрупулёзно закрытую плотными занавесами винного цвета исповедальню. на дворе беспроглядная мрачная ночь, зима всё-таки, один только лавандовый перламутровый месяц одиноко скучает меж кучевыми облаками, отбрасывает на пол и стены тихонько крадущиеся витиеватые силуэты, должно быть, резных оконных ставней, украшенных вензелями. выложенная самоцветами мозаика на потолке, показывающая далёкий для людей эдем с населяющими его прекрасными крылатыми существами, расписные старинные фрески на каждом углу - в пустой тёмной зале всё вокруг казалось сейчас таким знакомым и незнакомым одновременно. будто нет ни прошлого, ни настоящего, не наступит и будущее, есть только сонхун и джеюн, они есть друг у друга. шим целует младшего далеко не в первый раз, а ощущения всегда почему-то неизведанно-новые. на полдник сегодня в дополнение подавали дольку шоколада, не молочного - горького, потому что он якобы полезнее, и джеюну вкус какао на губах снова мерещится, до невидимых искр с глаз и певучего трепета в сердце. сонхуна со старшим от наступающего вихря ощущений трясёт и колотит, он практически физически под ногами отдаляющиеся и теряющиеся где-то в пушистых розовых облаках райские золотые ступени чувствует, стоит джеюну лишь прикоснуться к тем местам на теле, что реагируют наиболее ярко, - шим старательно каждое выучил. сонхунова кожа под пальцами гладкая, словно матовая, бледная и тонкая, как у дорогой статуи из белоснежного алебастра. зацелованные губы джеюна на ней - лепестки мака, алые и расцветающие в игривой улыбке. сонхун целует так отчаянно и напористо, по венам вперемешку с кровью пульсирует недозволенное искушение. пак слышит гулко клокочущее между рёбрами сердце, вокруг которого, возможно, сейчас резво порхают такие известные бабочки, своими хрупкими крыльями будоражащие всё внутри, задевающие каждый орган, и сонхун, немного ослабляя цепь глубоко спрятавшегося изголодавшегося демона, с нажимом усаживает причину своего внутреннего урагана на деревянную лакированную скамеечку в исповедальне. пак почти падает на колени, тянется к чужой пуговице на штанах, и джеюн готов поклясться, те самые привлекательные аккуратные коленные чашечки сейчас, должно быть, покраснели и немного побаливают от резкого удара о плиточный пол. хочется поцеловать, быть может, хоть синяков не останется. сонхун, если честно, не особо-то знает, что делать нужно и как сделать как можно приятнее, вот только джеюну, вероятно, достаточно уже того, что рядом с ним в такой момент, запретный, именно младший и никто другой больше. сонхун взглядом бежит от едва обнажённого тела, что, казалось бы, видел да и не раз, но на пути встречается лишь с таким же возбуждённым лицом: из-под взъерошенной чёлки тихий омут джеюновых глаз медленно выпускал своих рогатых жителей, окончательно прекратив их сдерживать. шим наклоняется шустро, практически режет телом воздух, и грубо молочную шею целует, словно оставляя, навечно отпечатывая свои поцелуи под кожей, языком доставая до самой души. горячие касания чувствуются под рубашкой, пуговицы которой наверняка из-за натяжения на нитке разбалтываются, вот только никто, кажется, об этом в данную минуту и не задумывается. даже если ткань, по мнению шима, дотошно-белая вдруг порвётся, он об этом точно волноваться не будет. джеюн влажно целует открытую острую ключицу, отчего-то в мыслях смутно вспоминая об адамовом ребре: оно, конечно, гораздо больше и шире, но из него тоже было создано нечто хрупкое, утончённое и изящное - ева. поцелуи старшего становятся более томными и углублёнными, до сумеречного пурпура и ярких цветов фиалок на коже. мокрые от слюны дорожки остаются на груди, плечах, шее, челюсти - буквально везде - джеюн, целуя, обходит каждый сантиметр сонхунова тела, лишь бы сделать так, чтобы и младший наконец раскрепостился и расслабился. и в тот момент, когда шим чужой сильно выдающийся вперёд кадык вылизывает настойчиво тщательно, надавливая языком и нагло пялясь исподлобья, у медленно изводимого ласками сонхуна, крупно вздрагивающего и зажимающего рукой рот в попытках не издать ни звука, с губ слетает бесстыдное и такое неправильное: — дьявол. — пак старшего за воротник хватает и с силой целует, до крови кусая чужие опухшие губы и также позволяя кусать свои. — съешь мою душу. — моя ева. — джеюн рубиновые капли пальцами заботливо стирает, к лоснящейся коже приторно-сладко льнёт и шепчет куда-то в изгиб шеи, оставляя короткий поцелуй за ухом. — поддайся же наконец своему искушению. сонхуну от этих действий сладкая истома дарит уверенность, а глаза старшего, в полумгле отражающие свет жемчужной луны и посеребрённых звёзд, - новую волну желания, более сильного, возможно, животного. пак своего демона накормит сполна: собственными мясом и костями, кожей и, конечно, душой. ангел, сидящий на правом плече, сейчас, вероятно, истошно рыдает, надрывая горло и падая навзничь, потому что сонхун, лишаясь стыда и совести одновременно, возвращается к джеюновым бёдрам, разводит пошире и штаны приспускает чуть ниже. пак неумело лижет головку, капнувшую предэякулятом, целует вдоль основания и пробует взять в рот, при этом ещё стараясь не задеть зубами как-нибудь случайно. движения головой вверх-вниз робкие, проверяющие, познающие понемногу, но сонхун так отчаянно старается - джеюн только от этого уже считает падающие звёзды перед глазами. запах ладана, резкий и терпкий - головокружительный, снова и снова оседает на стенках лёгких. волосы сонхуна из-за регулярно жжённых кадильных свеч пропахли точно так же, и джеюну до умопомрачения нравится ими дышать, угольно-чёрные пряди наматывая на кулак. волосы младшего цвета смоли, гладкие и вечно прямые, сейчас взлохмачены, спутаны и растрёпаны, прядка за прядкой теряются меж чужих пальцев. шим в плену своих мыслей, потаённо-похабных и грубо-бесстыдных, от одного только вида сонхуна, чья глотка течёт слюной и расширяется в попытках взять глубже, уже готов кончить. у пака во взгляде редкий обсидиан, сейчас мутный и скромно поблёскивающий одними лишь мелкими кристаллами выступивших слёз. младший невинно-оленьи глаза исступлённо закатывает, когда джеюн тянет его за волосы, когда крепко сжимает их, - сонхун гордится собой, делает всё правильно, наверное. помогает руками, сразу обеими, позволяя коротко остриженным ноготкам по чужой плоти скользнуть - джеюн стискивает зубы и кусает язык, сдавливает чужие чернильные локоны в ладони, оборачивая вокруг пальцев, ещё сильнее. нужно молчать. нужно быть тише. храм, конечно, спит, вот только такой презираемый всеми здесь звук точно не пройдёт мимо ушей. шим свою чёртову рубашку расстёгивает, затыкает рот безупречно-белой тканью, на которой вот-вот останутся грязные следы. пятна влечения вожделенного и распутной жажды, должно быть, уже остались. с малиново-алых губ и подбородка капает белёсая жидкость, сонхун облизывается довольно и привстаёт, руками упираясь в скамью, лишь бы дотянуться и вновь вкусить свой запретный плод, и старшему всё больше и больше кажется, будто он приоткрыл страшный ящик пандоры, когда вдруг на языке ощущается свой собственный вкус, солоноватый и вязкий. насыщенный, дурманящий, доводящий буквально до сумасшествия ладан въедается в память совершенно без спросу, вероятно, навечно там остаётся привычкой использовать побольше мыла, лишь бы этот запах поскорее с себя смыть, вот только теперь джеюн собой в какой-то степени даже гордится: ему посчастливилось увековечить ненавистный аромат в себе именно так. маятник часов отстукивает ровно двенадцать, и старший, прижимаясь сердцем к сердцу, слушая сливающийся воедино пульс, укладывает сонхуна на покрытый кроваво-красным полотном холодный мрамор в самом центре алтаря - на церковный престол. какова она на вкус, душа грешника? любовь, божественно-демоническая, горит огнём цвета адского пламени, и дьявол в джеюновых глазах, не отрываясь от губ своей евы, пьёт леденцово-сахарную душу, захлёбываясь такой конфетно-приторной сладостью, наслаждаясь каждым глотком. душа кровоточит соком того самого райского яблока, и старший трепетными губами собирает каждую заветную каплю. сердцевина внутри, быть может, - роскошный драгоценный камень, страстный гранат, однако в разы вкуснее и слаще - хоть палец за пальцем облизывай, доедая остатки греховного удовольствия. сонхун целуется так крышесносно, так пьяняще-приятно и умалишённо - джеюн медленно теряет рассудок, растворяется в младшем, путается, точно в рыболовных сетях, в черноте его мягких волос. телосложение совсем непримечательное и обычное у обоих, не худое, но и не пухлое, без груды накаченных мышц, однако почему же такое простое здоровое тело каждому из них кажется чем-то неземным, легендарно-красивым, будто сонхуна и джеюна и вовсе вылепили из грозовых облаков и громогласного ливня самые талантливые ангелы? пак, голым животом скользя по гладкой поверхности, выгибается на прохладном белом камне, по-змеиному красиво и пластично извивается под тяжестью чужого тела, пальцами жадно собирая бордовую ткань. сонхуну мерещится, будто тело стирают наждачной бумагой, красный бархат брюшными мышцами чувствуется тысячей крохотных иголок то ли от стоящего на улице и сквозь оконные щели хитро проникающего внутрь зимнего холода, то ли от осознания собственного греха, циркулирующего по сосудам вместе с кровью. лишь спавшие кандалы, настоящий побег от жёстких приютских вперемешку с церковными устоев и томительная свобода, даруемая наступившим совершеннолетием, расцветают где-то в груди, между лёгкими, бутонами огненной рождественской звезды - тлеющей пуансеттии, символизирующей новое начало. все мосты назад уже давно сожжены. джеюн целует выпирающий позвоночник, стянув до конца наконец эту одежду ненужную, от загривка и до самой поясницы, опускаясь поцелуями всё ниже и ниже, губами исследуя каждый новый открываемый участок. сонхун везде такой красивый, такой манящий и привлекательный, смотреть на него сверху - упиваться произведением искусства. на кончиках ушей, задней стороне шеи, острых плечах и основании талии распускаются румяные пионы и бледно-розовые лотосы - младший везде смущённо краснеет от своих странных, но таких ярких эмоций, они ведь, в конце концов, впервые: шим, разводя узкие бёдра, целует прямо там, между, чтобы сонхуну тоже было хорошо до плывущих пятен перед глазами и поджатых пальцев на ногах, и паку и стыдно, и неловко, и, чёрт возьми, приятно одновременно - все чувства смешиваются, словно в палитре виртуозного художника. этот оттенок сонхун глупо назовёт "шим джеюн" - он вгоняет его в краску, он его пачкает. даже для языка внутри предательски тесно, он мягкий, но плотный. старший понимает, наверняка сейчас ощущения пака такие себе - больноватые и жгучие, а потому старается быть максимально нежным и аккуратным, чтобы наслаждаться друг другом сполна могли они оба. движения кроткие, нерезкие, заботливые - сонхун от этой ласковой трогательности, признаться, готов взвыть. глубокая ночь заставляет проглатывать каждый звук, каждый всхлип, каждый стон. младший прикусывает собственное запястье и чуть расстроенно хнычет, потому что ему кажется, будто слышен абсолютно любой шорох, скрип, скрежет, стук. и какой-то немного пошлый хлюп позади тоже, в конце концов. джеюн, отрываясь, находит медицинское вазелиновое масло, тут его обычно использовали для лампадок. мочит указательный и средний пальцы и, толкаясь внутрь, мягкие податливые стеночки, чуть влажные от слюны, растягивает ещё тщательнее, чтобы было полегче и, разумеется, как можно безболезненнее. вид сонхуна такой неподобающий - развратный, вульгарный, безнравственный. джеюн смотрит на него словно в зеркало - он выглядит ровно так же: лоб противно-липкий от пота, вся чёлка распушилась, похожа на торчащие во все стороны сухие ветки кустарника, а губы, искусанные и опухшие, цветом сейчас наверняка сравнимы разве что с пряной карамелизированной вишней и мускатным вином. ангелы навзрыд плачут кровавыми слезами, закрывая свои глаза на происходящее, а дьявол клыкастой ухмылкой сверкает и сумасшедше-удовлетворённым смехом заливается, пристально за всем наблюдая. бесы, взявшись за руки, счастливо вместе прыгают через костёр. джеюн, однако, твердеет ещё сильнее, выпуская мокрые пальцы из тугого младшего, слушая, как тот под нос себе шипит и ругается тихо. он только кое-как привык к наполненности внутри него. сонхун крепкий узел своего возбуждения чувствует уже давно, а трущийся о ворсистый вельвет ноющий член - невероятная пытка. пак момента встречи с джеюновыми горящими бурым янтарём глазами, кажется, ждал больше всего на свете, и именно поэтому он сейчас абсолютно логично прикрывает веки и тянется поцеловать чужое лицо, что на губах словно тягучий липовый мёд - сладко и вкусно. шим, вероятно, уже давно потерял контроль, но сейчас его заново неистово кроет, и уже с большей силой, когда младший вдруг ногами за талию обхватывает, прижимая к себе так, будто вокруг и вовсе не осталось никакого свободного места. эти касания - змеиное кольцо того самого извращённого искусителя, и джеюн, увы, пойман. сонхун, уткнувшись лбом в лоб, смотря из-под веера длинных ресниц, прямо в губы лукаво шепчет "возьми" и коротко целует косточки на запястьях, которые так сильно любит. сонхун молит не останавливаться. вероятно, кого-то в скором времени предадут анафеме, а пока пак, не стесняясь нисколько, раздвигает ноги прямо под иконостасом, в тёмно-синем лунном свете витражей церковного алтаря, лопатками упираясь в священный престол. и джеюн тоже своему искушению поддаётся, в полных до краёв лёгких смешивая кислород с едким ладаном.