И она всё твердила себе:
всё пройдёт, время исцеляет раны, — но не верила в это. ©
— Госпожа Темари... Осознание не приходит сразу, оно не приходит через минуту, через десять минут, оно не приходит ко мне в этот день, не приходит тогда, когда медики-реаниматоры выводят меня из операционной, не приходит тогда, когда Баки касается моих плеч, прижимает к своей груди, так, словно, я тряпичная кукла, кажется, он даже немного одергивает ладони — наверное, мои плечи такие же острые и колючие, как каждая эмоция, которую я, не высказав, копила внутри себя. Ты умер. Неожиданно, глупо, мучительно, болезненно. Ты умирал долгих три дня, постепенно лишаясь возможности двигаться, говорить, моргать, дышать. Твоё сердце, Канкуро, остановилось тогда, когда я, наконец-то, прибыла в Суну, когда я горячим песчаным вихрем ворвалась в операционный зал, где ты, жалкий, бледный и нелепый, лежал распятием на влажной и смятой простыне — ты не смог даже приподняться, ты вообще ничего не мог, Канкуро. Ты не сжал свои пальцы, не переплёл их с моими, когда я взяла твою ладонь в свою, ты вымученно раскрыл свинцовые веки и пытался улыбнуться мне, сквозь гримасу ядовитой боли, которая переполняла всё твое тело. Ты, Канкуро, предал меня, умерев на моих руках, ты предал меня, оставив наедине с тем сковывающим грудь ужасом от осознания, что Гаары здесь нет и тебя уже тоже нет. Ты разбил вдребезги мои надежды и мечты. Только ты виноват, Канкуро. Как же я ненавижу тебя. Ненавижу. — На вкус... Странный. Как испорченная слива... Мне шестнадцать, тебе четырнадцать. Нашему младшему брату двенадцать. Хотела бы я сказать, что это лишь подростковая глупость, которой вообще не должно быть, которую стоило забыть и никогда не вспоминать, но я приподнимаюсь, обхватываю напряженную шею руками и провожу кончиком языка по губам, пробуя пурпурную краску на вкус. — Пурпурный — цвет злобы и страха, Канкуро, — я пытливо щелкаю брата по носу, заискивающе заглядываю в лицо, сдувая со своего лба чрезмерно длинную чёлку, — Кого ты боишься, Куро? Может быть, нашего младшего брата? Мы целовались впервые: голодно, мокро, неумело. Наши руки стыдливо касались горящих огнём щёк, а я жмурилась, когда ты кусал меня за кончик языка, щурился и вжимал меня в случайный угол своей небольшой мастерской. — Знала бы ты сколько я сам съел этой краски! — брат улыбается во весь рот — даже его зубы покрыты пурпурными разводами, которые он смахивает своим языком. Дурак! Но... Оставшись без отца Канкуро стал для меня кем-то ещё более важным... Прячась от прожигающего взгляда Гаары, я скрывалась за твоей спиной хоть иногда позволяя себе слабость. Ещё больше я ненавижу себя. Обелять себя за грехи, которых ни я, ни ты, ни Гаара не совершали, улыбаться глупой дурочкой в резиденции Хокаге, кивать на каждое её слово, поддерживать, ведь это Суна, проклятая Суна, виновата в смерти Третьего, отбывать незримое, но гложущее меня наказание, отправляясь туда, изо дня в день, из месяца в месяц, теряя из собственных песочных часов крупицы такого необходимого мне времени. Времени, которое мы вместе должны потратить на становление нашего собственного селения. Но... Хах! Смех истерический, припадочный, пробирает до костей, до каждой клетки воспалённого мозга, и тогда в отражении я встречаю себя надломленную, искажённую поразившей меня реальностью, встречаю ту сокрушённую куноичи, которой так боялась, измазывая своё лицо пурпуром, когда никого не было, омывая бледные щёки слезами, которых тоже почти не осталось. Я нестерпимо больно бью себя по лицу хлёсткими шлепками, чтобы на мгновение почувствовать себя живой. Без тебя но живой. Я ненавижу тебя, Канкуро. Ненавижу твоё безрассудство, взбалмошность и спесь, которую не сбить даже порывами пламенного ветра, я так ненавижу тебя за то одиночество, на которое ты меня обрекаешь. Я так сильно люблю тебя и так сильно ненавижу. Медицинский отчёт невыносимо сух: отравление неизвестным ядом, паралич дыхательных мышц, остановка деятельности сердечно-сосудистой системы. Ты умер неприглядно, некрасиво, с кровоизлиянием на голубоватых белках карих глаз, с потрескавшимися от сиплого дыхания губами, с прилипшими от холодного пота волосами ко лбу, с посиневшими кончиками пальцев. — У тебя ничего не получится, это мастерство, а не взмахи веером, сестрёнка! В твоём голосе звучит смех и издёвка, конечно, кто-то наплел тебе, что эти техники очень особенные и овладеть ими могут только избранные. Придурок. Но я не отвожу глаз от того, как твои пальцы отточенными движениями заставляют куклу ожить, издать стрекочущий звук открыть глаза. Карасу умеет даже моргать и это поражает моё воображение сильнее всего. Мне хочется коснуться отполированного дерева, но ты одёргиваешь мою руку и подмигиваешь — так делать не стоит, потому что даже на поверхности древесины есть незначительное количество яда. — Вот ведь глупышка, — Канкуро смешливо закатывает глаза, а после берёт мою руку в свою, — Если ты попытаешься... Сконцентрируй чакру прямо на кончиках пальцев, сосредоточься и представь, что ты и Карасу единое целое, что он — часть тебя самой, — твой шёпот, вкрадчивый, щекочет мою шею, а я тщетно стараюсь, стараюсь изо всех сил, чему ты, конечно, не веришь, — Ну же, Темари... Я касаюсь твоего надгробия украдкой — солнце выжгло пурпур так скоро. Осторожно провожу пальцем по песчанику, всматриваюсь в каждую букву и цифру... Сколько времени прошло? Кажется, месяц? — Знаешь, Куро, Гаара жив, я так рада, что он жив, что... Хотя бы он жив. Баки говорит, что меня нельзя отпускать на задания, что мне стоит отдохнуть, придти в себя после произошедшего, может быть, помочь деревне, местами всё ещё разрушенной, помочь семьям, которые пережили такую же утрату, как и я сама, поговорить с ними, понять, переосмыслить, подумать ещё раз, словно, от этого моя боль стихнет. Моя боль — ураганный шторм во имя тебя, Канкуро, а я сама — хрупкий песчаный сосуд, стремящийся разрушиться от малейшего движения воздуха. Суна не богата цветами. Поэтому у твоей могилы, расположенной рядом с могилой нашей матери, разрастаются приземистые песчаные розы. Но это слишком просто... Для тебя... — Помнишь, в детстве я боялась темноты, ты так сильно смеялся надо мной, когда запер меня в подвале и стал пугать своими марионетками, говорил, что я самая старшая и наибольшая трусиха, — я сажусь на разгорячённый песок, поджимая колени к груди, улыбаюсь и вновь провожу ладонью по высеченной дате твоей смерти, — Ты ничего не боялся, несмотря на тот пурпурный цвет, был таким смелым и таким глупым... Ты мастеришь для Гаары друга, а я ужасно завидую — я же самая взрослая и это мне ты должен делать подарки, но быстро отмахиваюсь от этих мыслей, сажусь за обеденный стол рядом с самым младшим и с упоением наблюдаю, как ты, Куро, строгаешь из бесформенного куска дерева то, что через некоторое время будет по-настоящему живым. И ты, и я стараемся сделать Гаару счастливым, сквозь липкий страх, сквозь строгий взгляд отца, едва ли не наказывавшего нас за проявление чувств в отношении "маленького чудовища"... Я наконец-то выбрасываю разбитое зеркало, то самое, которое пострадало от моего кулака, в ней я видела себя настоящей, той самой обречённой Темари, а не песчаным вихрем, который несёт смерть. Это была та, кто потеряла веру, наверное, в себя в первую очередь. Я хочу жить в обмане, жить в иллюзии, в которой ты и я... Взмах веера со свистом рассекает воздух, а я осторожно приподнимаю тебя, обессиленного, касаюсь лба губами и напряжённо осматриваюсь. — Чёртовы жуки, кажется, они даже в ушах... — ты привычно отшучиваешься, кривишь лицо — вывихнул лодыжку, падая с дерева, — Ты видела "это"? Да оно состоит из жуков, я даже не уверен, что это был человек, это был жук в виде человека! — Темари, тебе нужно отправиться в Коноху, есть некоторые сложности в проведении следующего этапа экзаменов. Я не знаю, как скорбит Гаара, я не вижу его дома, он задерживается до глубокой ночи, кажется, снова не спит, совершенно не спит, несмотря на то, что Шикаку больше нет. Может быть, он думает о тебе ещё чаще? Хотя, Гаара ведь Казекаге, он не может позволить себе такую роскошь — думать о мёртвом брате вместо мыслей о военном положении Суны, увы, должность обязывает и скручивает руки, ноги, даже разум, я не виню его, нет, не виню. Я складываю стандартное снаряжение в набедренную сумку, запираю твою мастерскую на ключ и оставляю его на тумбочке — я всегда оставляла его там на тот случай, если ты вернешься домой поздно или дома вовсе не окажется ни меня, ни Гаары. Я даже убрала пыль с полок, несмотря на то, что ты не любил, когда я хозяйничала на твоей территории, порезалась несколько раз, разложила осколки Карасу и Куроари на твоём рабочем столе — вернись и почини их, Канкуро! Вернись. Баки проводит меня тем самым взглядом, который я не люблю, не смогу вообще принять — он полон сожаления. Он считает, что я, прекрасная, страдающая куноичи Суны заслуживаю большего и лучшего, заслуживаю прекрасного мужа, прекрасных детей, прекрасное будущее, забыв, что моё будущее — тысячи и тысячи песчинок, осевших золотистой пылью на твоём надгробии, Канкуро. — Когда ты выйдешь замуж я прослежу, чтобы этот твой избранный засранец стоил тебя, сестрёнка, — ты улыбаешься в мои губы, звучно чмокаешь, ты всё ещё на вкус, как испорченная слива, — Иначе я смастерю из него стулья для нашей гостиной.