Вестница любви

      Валил снег. Колючие хлопья, подгоняемые слабым ветром, налипали на волосы и студили щёки, стекая по ним холодными каплями. Не таяли только те, что осели на сковавшую сердце ледяную корку, которую никакие силы не способны ни растопить, ни расколоть. Внутри у Му Цина зима, что не уступит никогда ни тёплой свежести весны, ни летнему жару, на душе — несходящий снежный покров. Об этом известно всем, от смертных до жителей Верхних небес. Разошедшееся и подхваченное толпами мнение, которое не сумел бы оспорить даже сам Му Цин. До недавних пор.       Город, куда он спустился, этим утром находился в безраздельной власти вялой суеты. Меньше, чем через час улицы будут кишить людьми, но пока их тут почти не сыскать. Редкие прохожие шли неторопливо, некоторым широкие мощëные улицы и вовсе, казалось, виделись извилистой тропой, петлявшей меж невидимых деревьев. Лавочники, чьи зычные голоса немногим позже разнесутся по всей округе, выставляли на прилавки товар, а к зданиям тут и там были приставлены лестницы, взобравшись на которые мужчины, но всё больше мальчишки, числившиеся наверняка у кого-нибудь подмастерьями, снимали оставшиеся со вчерашнего праздника украшения. Подобно осеннему лесу, город сбрасывал алую листву фонарей. Му Цин заплатил бы любые добродетели за возможность так же споро и ловко избавиться от поглотившего чувства багрянца, но обыщи он хоть всю Поднебесную, исходи все три мира, не найдëтся нигде способных на это мастеров. Ни древние артефакты, ни мудрейшие из лекарей уже не помогут.       Своей вины в том, что недуг стал неизлечим, Му Цин не умалял. Сам запустил, сам не вытравил, когда тот только дал ростки, понадеялся, что всё пройдëт без его вмешательства, погибнет, не успев взойти. Но тот рос, поглощая собой ледяную пустошь, изъедал проталинами снежное полотно, неумолимо и стремительно.       Обращëнный к бездумному сердцу укор смягчала память, неспособная назвать конкретный день и час, в который зародилось то, что Му Цин предпочитал именовать помешательством. Последовать и здесь привычке называть всё своими именами значило бы ровно то же, что и признать себя повергнутым, отдать себя на истязание тому, от чего и собственный разум, и правила пути самосовершенствования, слившись в унисон, кричали держаться так далеко, чтобы в идеале даже мысли ни единой об этом не прокрадывалось в забитую думами о делах голову. Как примерный небожитель, Му Цин и держался подальше. От идеала только, но не так уж разница и значительна. Так казалось сердцу. Му Цин и рад бы с ним подискутировать на тему подходящих для него приоритетов, забросав его непригодными для оспаривания аргументами, напомнив заодно, кто из них кому должен раздавать команды, однако власть в какой-то неведомый для Сюань Чженя момент успела смениться, исходя из того, что он вот уже как несколько минут не сводил взгляд с развешанных по улице праздничных украшений, слабо и словно бы неохотно гоня от себя представший в воображении образ.       Что только сделал этот демон, отчего внутри всё начинает тут же трепетать, едва он вспомнится? Вопросом не пришлось бы и задаваться, будь перебитое дыхание и подступающий к лицу жар простыми порождениями гнева, куда более уместного в отношении наглеца, и одного доброго слова Му Цину не бросившего, предпочтя сберечь их все для своего ненаглядного «гэгэ». И обид на него за все минувшие века скопилось столько, что с лихвой хватило, чтобы обнести себя стеной, преграждающей путь внутрь всему чужеродному, только вот на поверку та оказалась хлипче замка из золотых листков. Отыскалась прореха, утаившаяся от глаз. В неё и устремились осадившие сердце чувства, врезаясь, с грохотом пробиваясь, кроша в пыль непрочный камень. Столетия назад Му Цин, вняв разуму, перекричавшему закипевшее от демонической наглости раздражение, отказал Хуа Чену в его желании померяться силами, полагая, что несколькими словами сумел уберечь себя от проблем. Так оно и было до того рокового мига, когда несостоявшаяся дуэль настигла его спустя годы, только в этот раз шансов на выигрыш он заведомо лишился. Чжанмодао бессильна, не спасли духовные силы. Безоговорочное поражение. После первого же удара. Настолько позорным оно могло бы и не стать, срази Хуа Чен Му Цина лично, но тому для победы и присутствовать не понадобилось — хватило одного образа, поселившегося в голове и с каждым днём всë вольготнее там обустраивавшего себе место для уютной и, вне любых сомнений, долгой жизни.       — Талисманы! Не проходите мимо, покупайте, и удача больше не покинет вас! — мальчишеский голосок, прорвавшийся сквозь постепенно начавший нарастать уличный гул, обрубил кривую цепь раздумий.       Без надобности был и статус небожителя, чтобы раз лишь взглянув на эти товары, распознать фальшивку. Настоящие талисманы не найти посреди города меж мяснической лавкой и трактиром, их не продают почти за бесценок, а рисунков на них, как правило, не делают — только надписи и символы. Но, пусть для Му Цина количество приносимой ими пользы и стало сразу же очевидным, не успело пролететь и нескольких мгновений, как он уже стоял, с притворной сосредоточенностью разглядывая изображения на бумажных прямоугольниках. Не от надежд разыскать среди них хоть один подлинный, а из простого желания помочь мальчику, уменьшив на несколько талисманов его риски получить в конце дня нагоняй от того, на кого он работает.       — Удача, говоришь, сопутствовать будет? А что ещё они принести могут? — поинтересовался Му Цин, состроив озадаченный вид.       — Вот эти — богатство, эти защитят вас от злых духов, эти отгонят болезни, — бодро пояснил мальчишка, указывая на разные картинки. — А эти — счастье в любви, — пальчик остановился на двух сороках, умостившихся на сливовой ветви.       Му Цин едва подавил горькую усмешку. Вот уж где ему точно ничего не светит, обвешай он этими сороками хоть все дворцовые стены. Не слетят же они с листков и не принесут на крыльях прямиком к нему того, кто сам того не ведая, отобрал покой у сердца, не настрекочут ему истинные причины поступков, за которые он невзлюбил Му Цина, не расколотят клювами укреплëнную временем ненависть.       Пара сорок всë-таки поселились на дне шкатулки, стоящей в личных покоях Му Цина, как только он вернулся во дворец и принял истинный облик. Оставив их там до первого порыва перебрать вещи и избавиться от ненужных, Сюань Чжень с завидным рвением взялся за молитвы, которых за прошедший Чунцзе ощутимо прибавилось.       Под звонкий птичий пересвист зима отступала, гонимая им и накалившимся солнцем, прорывались сквозь толщу порыхлевшего снега бойкие молодые травинки. Жизнь, разлившись по мирам чистой синью небосвода и рассыпавшимися по душам крупицами беспричинного счастья, краешком задевала даже умертвий. О Му Цине в этом году она позабыла. Случайно ли, намеренно, Сюань Чженю было неведомо, да и знать, говоря по правде, не хотелось — до того привычным для него за почти уже тысячелетие стало оставаться в стороне, что желание бороться за свою значимость в чужих глазах истончилось и едва ли чувствовалось теперь, затерянное в нагромоздившихся друг на друга разочарованиях. Только злиться и оставалось. На себя, на окружающих, на всех, особенно выделяя среди них Се Ляня. Му Цин не относил себя к узколобым глупцам, винящим в своих бедах того, на кого взгляд ляжет, хотя изредка и казался себе таким, когда задумывался, как бы обернулось всё, не будь ни кумирни, ни статуй, ни того злосчастного падения, насколько настоящее переменилось бы, например, столкнись он с тем грязным зашуганным ребëнком на одной из столичных улиц. Такие мысли Му Цин старательно пресекал, как только те решали посетить его — чересчур болезненно откликались на них чувства, которые и излить способа не нашлось. Тут побороть зависть к Его Высочеству не получалось, как ни пытайся. Тому не приходилось запирать в себе ни любовь, ни скорбь, сразу же нашлись бы преисполненные сочувствия слушатели, захоти он поделиться своим горем. Му Цин же такой роскоши оказался лишëн. Стоит ему хоть полунамëком заикнуться о том, что изъедает его сердце, тут же рухнет корявая и хрупкая пародия на доверие к нему, возникшая отчего-то лишь у лавового потока, почти стянувшего его жизнь в своë течение. Сказать Се Ляню, что не он один ожидает возвращения его самого преданного верующего — издевательство как оно есть, подойти с этим к Фэн Синю и вовсе смерти подобно. Снова повесит на Му Цина все существующие в трëх мирах пригрешения, припомнит и так называемое предательство, и нелестные комментарии в адрес принца, добавив ко всем ним ещё и намерение отнять у Се Ляня новообретëнного возлюбленного, переиначив и извратив, как всегда, истинную суть его слов.       Нет иного выбора, кроме как примириться с обществом того единственного спутника, с кем Му Цин неразлучен с самой юности. Одиночество молчаливо, от него не стоит ждать укора. Как и помощи. Оно просто рядом, с закатных лучей до рассветного марева, в толпе явившихся на собрание небожителей и в саду средь проклюнувшихся ростков, что запестреют и заблагоухают спустя пару месяцев. Вид некоторых из них будет непереносим, ещё приказывая высадить их Му Цин посчитал, что занимается самоистязанием. Нельзя ведь будет не вспомнить, глядя на алые бутоны роз, нахальный взор тëмного глаза, изящество рук, клеймëнных нитью и именем другого, смертоносный серебряный блеск висящей на поясе сабли.       Как только этот демон способен быть такого низкого мнения о себе?       Догадки на этот счёт у Му Цина, разумеется, имелись, и появились они ещё на Тунлу перед раскинувшимися по стене фресками, где впервые стало ясно, что прячется за всем самодовольством демона, до того мига выводившим генерала из себя. Понял ли только то же самое Се Лянь, у которого возможностей помочь демону точно побольше, чем у Сюань Чженя? Как бы ни желал он в это верить, сомнения уцепились за него, не выпуская. При всей своей сердобольности и тяге к жертвам во имя общего блага, на становившихся ему близкими принц смотрел как новорождённый котëнок, не ведая, что с ними творится и не особенно порываясь узнать. Сам Хуа Чен тему своего к себе отношения не затронет, а Се Лянь и не поинтересуется, не подметит.       Про себя Му Цин называл Его Высочество альтруистичным эгоистом. Даже восемьсот лет скитаний в нищете этого не изменили — тот, как и прежде, принимал как должное что помощь, что беспокойство о себе. Его не озадачило ни капли, что два бывших у него в услужении генерала возятся с ним, сменив облики, с самого начала разгадал их замысел и наслаждался представлением, не удивила его и редкостная благосклонность непревзойдëнного князя демонов, чья слава гремела и на небесах, и на земле. Се Лянь мог сколько угодно прибедняться, сыпать извинениями и заверять, что королевское воспитание за эти годы ослабло, а сам он стал проще, но при способности не побрезговав съесть упавшую на пол маньтоу он остался всё таким же тщеславным. За все их общие странствия Му Цин не единожды обращал внимание, что принимая все ухаживания Хуа Чена, принц почти ничем ему не отвечал, что можно бы списать на его неосведомлëнность в делах любовных, вот только и с друзьями, с теми, точнее, кого именовал таковыми, он обращался ничуть не лучше. Так много громких слов у кипевшей лавы было произнесено, а Му Цин рядом с ним как ощущал себя слугой, так и ощущает, и это при том, что в положении они сравнялись.       Намного ли выше в глазах Се Ляня стоит Хуа Чен, и ценит ли тот его так, как он того заслуживает, Му Цин дать ответ не мог. Быть может, генерал и впрямь излишне к нему предвзят, а душа принца на деле с такой же силой, как и его, тянется к алому бедствию.       Лето и половина осени протянулись словно один нескончаемый сон. Хочется пробудиться, положив конец мучительным блужданиям, но он не пускает, мешая шевельнуться, держа липкой хваткой.       На празднике середины осени Се Лянь не появился, а утром следующего дня небеса осветились его радостью. Её источник Му Цин определил сразу, подсказало сердце, колотнувшееся в тревожном возбуждении. В этот же вечер, пока то не заиндивело от страха, Му Цин покинул небесную столицу, опустившись у затерявшегося в багрянце кленовой рощи храма.       Память не удосужилась сохранить и часть беседы, выступившей предлогом для визита генерала, он не запомнил вкус заваренного Се Лянем чая, машинально выпитого в смятении — о том, что делать этого не стоило, ненавязчиво намекнëт потом самочувствие и свалит его на весь вечер в кровать. Что взгляд, что разум занял один лишь Хуа Чен, неизменно стремившийся поддеть Сюань Чженя остротой фраз, а принца окружавший нежностью.       Живой.       Му Цин мог проклинать себя, сетовать на коварство судьбы и топить себя в печали, мог учинить борьбу за демоническое сердце, отданное давно и целиком божеству войны в короне из цветов. Мог бы… Но сколько бы грязной работы ни повидали за жизнь его руки, переломить ими чужое счастье он не сумел бы.       Над клëнами пролетела сорока, прорвав стрекотанием холодеющий воздух.