Между

Вот и всё... Снег хрустнул под весом тела. На колени, воин, ты не бессмертен. Белый пух склеивается под горячими красными каплями, хоть бери эти бусины и делай из них ожерелье. Обидно, так обидно. Только полюбил жить. Только пообещал Ей, что задание лёгкое, вернусь быстро, пушистая, не переживай, соскучиться не успеешь. Успеет. Снег острым режет ладонь. Вокруг всё слепяще-белое, только красные отпечатки вонзаются в глаза. Кровь слишком горячая и слишком густая, её слишком много на снегу, руках и даже на губах. Всё какое-то солёное, во рту сухо, в глазах мокро. На щеках влажно-горячо. В груди до рези обидно и досадно, до воплей бессмысленно. Ну только не сейчас. Ну только не так. Ну пожалуйста. Чёрное пятно, которое недавно было человеком, всадившим в него кинжал, лежит чуть впереди. Уже двоится в глазах. Сам умер и его решил с собой забрать. Задание выполнено, умирать страшно. Учили не бояться, а он боится. Чёрт бы с этой болью, только пустите к Ней, страшнее всего умирать, зная, что тебя тут слишком любят. Умер бы раньше. Сейчас больнее. Столько было опасностей, столько случаев... На лице - горячее дыхание. Не его. Глаза не желают открываться, захлопнутые слишком тяжёлыми веками. По лбу легко проводят дрожащие пальцы, спускаются по щекам, к сухим губам. Во рту тоже сухо. К губам прижимается мокрая ткань. Холодная. По телу проносится волна озноба. Только чтобы не опять холодно... Больно до онемения. Грудь привычно вздымается под вдохами. На тело ложится тёплое и пушистое - одеяло. Справа - шорох. Больно до колючих слёз. О черепную коробку изнутри бьётся ветер. Холодно везде. И пусто. И так ярко, что даже красные склеившиеся снежинки уже сливаются с остальным миром. Снег забился в нос, летит с неба, облепляет тело. Руки - отдельно, ноги - отдельно, оно всё не слушается, онемело, только периодически самовольно дёргается. Больно где-то в центре груди, там же, где и обидно. Хочет упереться рукой в снег, встать - не получается, только синеющие пальцы подрагивают. Свистящий ветер звенит о застывающие мысли. Кому бы помолиться - да только плакать получается. Где-то внутри себя, очень тихо и оглушительно громко, как плачет бравый воин по самой страшной своей потере и как рыдает ребёнок посреди сожжённой деревни. Всё заканчивается. Очень долго. Настолько долго, что уже бесконечно. Мучительно рвёт, гаснет потихоньку, медленно гася свечи. Одну за другой. Очень пусто. До изорванных в клочки лёгких. До злости, которая шипит на гаснущих углях. До злости, за которую ещё можно схватиться всей ладонью, чтобы обжечься, зарычать злобно и дёрнуться вверх. И почувствовать ладонь на груди, которая мягко прижимает к полу. И какой-то нежно-печальный шёпот. Неразборчиво-мягко, далеко-близко, заполняя собой всё пространство. Даже боль с шипением отползает в дальний угол. Даже ветер свистит не так оглушительно. Даже холод не так режет кожу. На щеках что-то горяче-мокрое, в глазах щиплет. К скуле прижимается тёпло-влажное, гладит лёгким дыханием. Её губы. Первый чёткий тёплый образ после предсмертного снега. Первая мысль после холодного урагана в голове. Тонкие пальцы, дрожащие не от холода, гладят лоб, ключицы, шею, вычерчивают на коже невидимые узоры. На щёки осыпаются тёплые поцелуи, пальцы гладят лоб. Хоть бы она не уходила. Только не теперь. Ну пожалуйста. Тяжёлые веки подрагивают и открывают глаза, чтобы наконец увидеть Её силуэт. На белом снегу. Не видно даже красных слипшихся ледяных комков. Не видно ничего, кроме белой смерти. Пусто до боли, больно до пустоты. Досадно до продольных царапин на сердце, в которое злобно сам же и вцепился своими ногтями. Вокруг только обжигающий холод, который выпил всё тепло изнутри, и воющий предсмертную песнь ветер. Тело - как пустой сосуд с грустной полуулыбкой на синих с запекшейся кровью губах. Ветер проникает внутрь груди, воет там, бьётся об обломки рёбер. Старые обрывки воспоминаний вылетели клочками рисовой бумаги и размокли на снегу. Боль сливается с жаром от снега, вытекает из бледного тела. Ветру больше нечего делать в пустой груди. Он вылетает из него отчаянным хриплым воем. Чтобы удариться о крышу дома, в который никакой снег не может проникнуть, потому что колючий холод здесь не ждут. Растаявший лёд выливается горячими слезами из глаз. Аккуратные пальцы стирают эти слёзы с щёк. Она смотрит в красные глаза, в которых отражается такой ужас, что сердце стягивает терновой ветвью. Она гладит его лоб, целует в уголки потрескавшихся губ, шепчет срывающимся голосом, что всё уже хорошо, потому что видит, что он всё ещё не здесь, что его всё ещё что-то пытается утопить в том снегу, где его нашли, лежащего на животе, в собственной крови, еле дышащего, в мокрой одежде и с прилипшими к шее растрёпанными волосами. Он моргает. Ещё и ещё раз. Как в детстве, когда просыпаешься от кошмара, и пытаешься нащупать реальность. Из глотки вырывается кашель, который заглушают водой из фляги. За окном - белым-бело. Поэтому он не смотрит за окно, а смотрит на Неё - на такие же красные как у него глаза, на дрожащие пальцы, которые гладили его лицо, на сжатые от страха губы, которыми Она целует его - сухие, с запекшейся чёрной кровью. За окном воет ветер. В груди непривычно непусто. Вот и всё...