Упование

      Грязный пол шуршал под подошвой песком, мусором и мелкими осколками битого стекла. В здешних местах уже давно не осталось ни стеклянных стаканов, в коих в прежнее время мутно искрился виски или аквавит со снежным осадком, ни целых окон. Сквозь небольшие щели между забитыми досками виднелась лишь непроглядная тьма. Фонари в этом месте, кажется, светили только в прошлой жизни. Когда-то там, далеко, много часов назад, где не было ни угрожающе красных развивающихся нацистких знаков, никто не стрелял, не обдирал до последней нитки. Может, стаканов не было ещё и поэтому. В той невозможной отныне жизни, это местечко шумело и гремело визгом тарелок, ложек и басовитых тостов, мешая крепкий алкоголь с плотным запахом соли и масла. Постоянными посетителями вечно были рыбаки, что пропускали и по несколько бутылок, стоило им ступить на бугристую землю родных просторов. Раньше здесь затевались пьяные споры, ломались столы, коли кто-то лишался здравого рассудка и начинал колошматить его как бешеный, кому-то что-то бесцельно доказывая. Хозяин часто улыбался в свою длинную бороду, пыхтел, ловко уворачиваясь от плотно стоящих столов и скользил будто на коньках по родным сосновым доскам своей таверны. Верно, никто не относился к своему делу с таким трепетом и любовью, что после начала бессовестной оккупации оставался на малой родине до самой смерти. Фашисты ценили лишь форму черепа и цвет глаз, безжалостно расправляясь с непригодными для "нового мира", оттого и аравийской внешности хозяин поперхнулся свинцом, плотно засевшем в горле. По его густой бороде, с ниточками серебра, в последний раз потекло кровавое вино, бледным пятном впитавшимся в предрассветную дорожку около его домишки. Жены и детей у него не было (перед смертью он благодарил бога за то, что никому не придётся страдать из-за его несчастной кончины), а неприметно затесавшаяся среди пролеска покинутая таверна стала постоянным убежищем сил сопротивления.       Дойти до Осло пешком – дело пары часов, однако если твои ноги стоптаны жёсткой кожей сапогов, словно выкованных из камня, и стёрты до кровавой пены, то путь этот становится непреодолимым испытанием. Миккель аккуратно пытается стянуть приросшую к ступням резину, с силой сжимая челюсти. Отрывать ногу вместе с проклятой обувью хочется меньше всего и он чертыхается, откидываясь на дрожащие грязные руки. Сидеть на ящике привычно и, может, даже удобно, а тусклый свет от керосиновой лампы, что разносит кислый запах горящего топлива, освещает чуть больше, чем пару столов. Снаружи воет ветер, хотя весна уже подбирается к своему окончанию. Миккель старается полюбить весну, ведь может она будет последней в его жизни. Кости заунывно напоминают о себе нервной пульсацией, будто сердце его разжижилось и стекло горящей магмой прямо в пятки. У него нет сил даже шипеть, не то что стонать от боли, поэтому он упирается затылком в щепатую доску и ждёт.       Ждать сейчас это обычное дело. По сути, делать больше и нечего. Жди, да терпи, пока где-то там в центральной Европе разгорится великий костёр ненависти ещё свободных людей, желающих драться за себя и свою жизнь. Миккель датчанин и смеяться хочется от того, что буквально через пролив его люди живут ещё хорошо, запивают свежий хлеб молоком и нацисты только пытаются пропихнуть себя в парламент. А он, чистокровный наследник данов, с искровавленными ногами и ноющим сердцем сидит где-то в Сандвике, тщетно рыская в глубине сознания в поисках хоть какой-то надежды. Вроде, дошёл слух, что Восточный фронт начинает гнать немцев назад, и это вполне может сойти за причину закусить язык сухарём и, скрепя зубы, двигаться дальше.       Пол чуть подрагивает, дверь с силой захлопывается, и небольшой вихрь из пыли и земли, успокоившись, оседает. Из-под приоткрытых век Миккель наблюдает, как его друг, благоразумно не сбрасывая куртки, подходит к нему, опускается на ближайшую лавку вместе с походной сумкой и начинает швыряться в ней, с каким-то особым нетерпением. Кетиль норвежец, и он не имеет прав жаловаться. Только сжать кулаки покрепче, держать спину ровно и надеяться на хоть какое-то будущее. Их повязки с норвежскии флагом и надписью "H7", запрятанные где-то в недрах его сумки, обычно гордо сидят на руках у этих двоих, но теперь, на подходе к столице самое время преступить гордость, только бы сохранить жизнь.       – Как ноги? – бросая тяжёлый взгляд из-под бровей, спрашивает Кетиль и датчанин невольно усмехается:       – Порядок. Если бы ты помог мне снять сапоги, было бы вобще отлично.       Норвежец смотрит своими кристальными глазами без тени улыбки, и Миккель начинает чувствовать себя несчастно. Он так любит улыбающегося и вечно саркастичного Кетиля, что от одной его настолько серьёзной мины готов лезть на стену. Дурачок не понимает, что простая, пусть и натянутая улыбка, скрасит даже такую унылую холупу, и, откладывая сумку в сторону, встаёт.       – Пойду поищу чем почистить раны. Хоть какой-то алкоголь, наверное, должен был остаться. И тряпки, чтобы забинтовать, – он задерживает свой взгляд на бледном и исхудалом лице Миккеля и внезапно, с нежной любовью проводит загрубевшей рукой по его щеке, да так, что у датчанина даже затряслись коленки. – Потерпи.       Он выходит из комнаты, хлопая, звеня и шурша, чем-то в других частях дома, пока полусонный Денсен пытается повернуть время вспять. Если бы Кетиль делал так каждый раз, то Миккель не задумываясь пожертвовал бы обеими ногами, только бы вечно касаться и теплиться в его надёжных руках. Сбитый воздух вылетает из лёгких навстречу пыльной, мрачной и маленькой зале. Норвежец возвращается с болотного цвета бутылкой, и кучей разноцветного тряпья – бинты сейчас никак не достать, и до Осло им придётся выезжать на старых и затёртых платках и наволочках. Всё это складируется на ящик, а сам он садится на одно колено, аккуратно приподнимая левую ногу друга.       – Приготовься. Сейчас будет больно, – словно заправский врач говорит Кетиль, и датчанин изо всех сил старается последовать его совету. Но слепить мысли и чувства в единое целое не получается, оттого и тепло на сердце смешивается с горючей болью, когда его друг безжалостно срывает с него сапоги. Из-под чёрной резины показывается кровоточащие портянки; Миккель жмурится и уже не желает наблюдать за всем тем, что случится дальше.       И следующие полчаса проходят в гнетущем молчании, прерывающимся иногда тихими стонами от очередной волны щипящих пузырей на истоптанных ступнях. Боль омывает разум беспрерывными волнами, и каждый час мешается в неделю для бедного датчанина, что смаргивая непрошенные слёзы, обдирает ногтями ящик. Будет чудом, если Кетилю не придётся потом вытаскивать из его пальцев занозы. Кровавая кашица, что капает со ступней, давно уже проходит мимо закостенелого взгляда норвежца, и с титаническим спокойствием он плескает на стёртую кожу дешёвое пойло с сомнительным содержанием. Ничего, главное обеззаразить, а Миккель уж не сахарный, до госпиталя дотерпит. Жалость и сострадание задушенным комком валяется где-то в его израненом сердце, истоптанное и затёртое жёсткими немецкими подошвами. Оно шевелится, но Кетиль выпускает в него пулю за пулей, напоминая себе, что он – солдат, и пустыми волнениями он никак не залечит окровавленных ног его друга. Миккель всегда был упёртым, решительным и до ужаса жизнелюбивым; он справлялся с трудностями, чуть ли не каждый день светя своей приклеенной улыбкой, а Кетиль не умел улыбаться неискренне. Поэтому они и достигнут Осло, победят в войне, отыщут пропавших в сотнях безликих военных списках свою родню и тогда уж точно заживут счастливо. Ни одна капля крови, заляпавшая их землю, не упадёт напрасно. А сейчас нужно терпеть. Ждать чего угодно – утра, весточку от другого отряда, затягивающихся ран или любого чуда. Просто ждать.       – Прорвёмся, – решительно говорит Кетиль, затягивая последний узел, и поднимая наконец глаза на измучившегося друга.       – Потанцуем? – кивая запылённый чемоданчик допотопного патефона, Миккель слабо улыбается.       Если бы Кетиль мог тогда засмеяться.

...

      В перевязочной тепло и тихо. Жужжащую тишину нарушают лишь отдалённые гулкие шаги заспанных медсестёр, время от времени снующих по коридору. Белые стены с потрескавшейся плиткой словно слепят сквозь все годы войны, иронично играя с воображением. То и дело хочется задать себе вопрос: "Это я уже в раю, или война уже всё?" Миккель трёт виски, напрасно пытаясь вытащить из головы противный звон, заглушивший чужие стенания и крики ещё год назад, стоило снаряду разорваться рядом с их машиной. Контузило только его, однако он правильно сделал, когда не поспешил ругать судьбу за его несчастья. Двое поймали осколки, один скончался от перелома позвоночника, когда машина перевернулась.       Но это уже неважно. Всё страшное позади, теперь перед ним простирается только отдых в какой-нибудь норвежской глухомани, с нерегулярным поступлением крон на его счёт по инвалидности, и вечные дни с одним забавным, но отстранённым норвежцем, которого в данный момент перевязывала медсестра, всё ругаясь и ворча непонятно на что, и оттого перетягивая бинт до его нелепых ойкайний. Кетиль стоически перетерпел всю головомойку от женщины, оказавшейся какой-то старой подругой его матери, и к Миккелю вышел с полуприкрытыми глазами, но зато с вымученной улыбкой. Она, в последнее время, часто проскальзывала на его лице. И Денсен даже сам себе не мог сознаться в том, что готов целовать это его выражение лица вечно.       Женщина, шурша бинтами, удаляется с лёгким ворчанием, дверь бесшумно захлопывается и в тёплой перевязочной, сквозь грязное стекло которой искрится яркое солнце, остаются только они. Только Кетиль и Миккель. Пахнет извёсткой, йодом и спиртом, но датчанин довольно жмурится и радостно спрыгивает с кушетки. Он хитренько так поглядывает на друга, что тот не может скрыть ответной улыбки.       – Что? – склонив голову в бок, вопрошает он.       Вместо ответа, Миккель ловко выуживает из-под матраса небольшой чемоданчик (и как только он пронёс его сюда?), и кивая головой в такт непослышавшейся ещё мелодии, откидывает крышку. Перед норвежцем красуется чуть ли не новенький патефон, с уже вставленной пластинкой, а проворные руке уже ставят на него бегунок и по тихой комнатке начинают литься чудесные звуки вальса. Что-то незнакомое совсем далёкому от мира музыки Кетилю. Всё также безмолвно, его здоровую руку тянут на себя и небесно-голубые глаза полные счастья призывают исполнить ту самую просьбу, озвученную в тяжёлом отчаянии. Денсен нежно переплетает их пальцы, склоняясь близко-близко, чтобы разглядеть маленькие точки-веснушки, выскакивающие на щеках в начале лета, и отразиться в двух неогранённых кристалах. Понимающе-снисходительно улыбаясь, Кетиль даёт увести себя в лёгкий, даже не танец, а покачивающуюся пародию на него. Стройная музыка, аккуратно вальсируя между зажигательной мазуркой и степенным Бостоном будто сама дёргает уставшее тело, подчиняя власти своих нот. А он смотрит в наконец-то умиротворённые глаза и на мгновение отпускает всё то, что красной затёртой пеленой сжимает его беспощадно раненое сердце. Словно нет воронок от бомб, словно нет ожогов и ран, словно нет хладных могильных плит. Всё, что существует и может остаться в памяти – тёплые руки Миккеля, его журчащий шёпот на дурацком коверканным датском, который приземляется ему куда-то в шею, а затем и мимолётные поцелуи.       Губы шероховато скользят по чужим, и он чувствует как под слоем бинтов, будто под снежным зимнем покрывалом, прорастает что-то нежно-нежное зелёно-зелёное. Миккель готов целовать его улыбку вечно, а Кетиль всегда будет готов растянуть уголки губ пошире, и искренне посмеяться.       По солнечной и светлой перевязочной, кружа и красуясь средь обшарпанных стен, нёсся благодатный вальс.